"Первородный грех. Книга первая" - читать интересную книгу автора (Габриэль Мариус)

Июнь, 1973

Коста-Брава, Испания

Стоял изумительный летний вечер. Часов около восьми прямо из барселонского аэропорта прибыл на мотоцикле специальный посыльный, доставивший пакет, который он, однако, отказался передать сидевшему в сторожевой будке охраннику, настаивая на том, что должен вручить его лично в руки адресату: сеньоре Мерседес Эдуард.

Это означало, что охраннику придется загонять в вольер четырех ротвейлеров. Если бы посыльный приехал на автомобиле, все было бы гораздо проще, а то совсем недавно псы набросились на мотоциклиста и, стащив его на землю, жестоко искусали. Тот вызвал полицию, после чего сеньора Эдуард строго-настрого наказала, чтобы подобное больше не повторялось.

Охранник снял трубку телефона и связался с Майей Дюран, личным секретарем сеньоры Эдуард.

– Сеньорита Майя, здесь посыльный из Барселоны. Привез какой-то пакет, но отдавать его мне отказывается: говорит, что имеет инструкцию вручить его только сеньоре Эдуард.

– Я сейчас сообщу ей об этом. Она перезвонит тебе через несколько минут.

Майя Дюран поднялась в кабинет, где Мерседес Эдуард разбирала корреспонденцию.

– Прибыл посыльный, querida.[1] У него какой-то загадочный пакет, который он соглашается отдать только лично тебе.

Мерседес позвонила охраннику.

– Какой величины пакет? – спросила она.

– Как большое письмо, сеньора.

– Не больше?

– Нет, сеньора.

– А документы у этого парня есть?

– Я держу его удостоверение личности. Похоже, оно подлинное.

– Отлично. Пусть проезжает. Только смотри, сначала загони собак в вольер.

– Слушаюсь, сеньора.

Она положила трубку.

Майя, чуть заметно улыбаясь, изучающе смотрела на свою госпожу. Мерседес Эдуард исполнилось пятьдесят семь лет. У нее было красивое лицо, в котором, однако, отсутствовала мягкость. Те, кто восторгались этим лицом, видели в нем красоту силы, магнетизм духа, знающего, что такое дисциплина и целеустремленность.

Женщина, обладающая богатством и властью, и в то же время женщина, в полной мере познавшая страдание. Непростая судьба всегда оставляет след на внешности человека, и тот, кто умеет читать по лицам, с первого взгляда замечал это.

У нее были темные, проницательно-умные глаза. В юности ее красиво очерченный рот, должно быть, привлекал внимание своей чувственностью, но она давно уже научилась скрывать эмоции, и теперь ее губы постоянно сжаты в тонкую неподвижную линию. Волосы она никогда не красила, и черные пряди посеребрила седина.

Тело Мерседес все еще оставалось гибким, со стройными бедрами и небольшой, сохранившей форму, грудью.

Кое-кто находил ее соблазнительной. Другим же она просто внушала уважение и, возможно, даже страх.

– Слава Богу, уик-энд позади, – проговорила Майя.

– А разве тебе не нравится общество нашего высшего света? – с мягкой иронией спросила Мерседес.

– Меня от них тошнит. Особенно от герцогини.

– О да, – улыбнулась Мерседес. – Ее Светлость! Весь прошлый уик-энд герцогиня только и делала, что, не зная меры, ела и пила. А ее третий или четвертый юный муж налево и направо предлагал сигареты с марихуаной из золотого портсигара. Без сомнения, эта парочка умела получать удовольствие от жизни.

Принимая подобных людей в своем доме, Мерседес испытывала какое-то странное удовольствие. Жирные коты, слизывающие сливки благ франкистской Испании, которым даже не приходится выпускать когти или получать царапины в драке! Иногда она спрашивала себя, а знают ли они, кем она когда-то была. И как бы они себя вели, если бы знали.

– Они воображают себя такими культурными и изысканными, – с презрением сказала Майя. – И говорят только о своих деньгах. Да еще жрут да лакают, как свиньи. А о чем это весь вечер шептался с тобой jefe de policía![2]

– Этот полицейский-то? Хочет, чтобы я достала ему килограмм кокаина, – ответила Мерседес, складывая в стопку несколько документов.

– О Господи! – воскликнула Майя, вытаращив на нее глаза. – И он просил об этом тебя?

– Да. И особенно напирал на то, что порошок должен быть самого высшего качества. Рассчитывает, якобы, таким образом выгодно вложить деньги.

– Мерседес, это меня пугает, – тревожно проговорила Майя.

– Пусть подобные вещи тебя не волнуют, – улыбнулась Мерседес. – Он думал, что сможет укусить меня. Но я отбивалась от крокодилов и покрупнее.

– Что же ты ему сказала?

– Правду – что у меня нет доступа к такого рода товару. Я посоветовала ему обратиться к его непосредственному начальнику, который ввозит кокаин прямо из Перу. Внутри гипсовых мадонн.

– И?

– И он заткнулся.

Майя медленно покачала головой.

– Подобные люди не перестают поражать меня. Их жадность, грубость, их полное…

– Думаю, jefe решил немного пощекотать себе нервы. Ему очень нравится считать себя этаким дьяволом в мундире.

Вдалеке послышался лай собак. Майя направилась к двери.

– Это посыльный. Пойду его встречу.

Посыльный подъехал по кипарисовой аллее к белому особняку. Лучи заходящего солнца играли на черном лаке и никеле его мотоцикла и экипировки.

Оставив мотоцикл на дорожке, он стоял и с восхищением разглядывал величественное здание с высоким стеклянным куполом и рядами белых мраморных колонн. Ему часто приходилось доставлять всевозможные посылки в дома богатых людей, но этот дом был особенным. Размер территории, уровень обеспечения безопасности, грандиозная архитектура – все дышало богатством, которое стерегли и которое лелеяли.

Молодая женщина, вышедшая встретить его, оказалась настоящей красавицей. Она явно была уроженкой юга – высокая и тонкая, как восковая свеча, с огромными темными глазами и аппетитными полными губками. Пока они поднимались вверх по лестнице, глаза посыльного неотрывно следили за ее изящной попкой. Его шаги эхом разносились под беломраморными сводами.

Мерседес Эдуард ожидала его в кабинете. Посыльный увидел перед собой неподвижно сидевшую ладную женщину средних лет. На привезенном им пакете чернели почтовый штемпель Лос-Анджелеса и штамп коммерческой компании по доставке. Мерседес расписалась в квитанции, и Майя пошла проводить мужчину к выходу.

С чувством тревоги Мерседес вскрыла пакет и вынула из него крафтовый конверт.

Внутри конверта оказалась лишь черно-белая крупнозернистая фотография, сделанная при слабом освещении. На ней была изображена обнаженная девушка лет двадцати, сидящая на металлическом стуле: руки крепко связаны за спиной, на худом теле отчетливо проступают ребра, маленькие груди заострились, на плече свежий кровоподтек. Голова девушки склонилась, волнистые черные волосы частично скрыли лицо. Отсутствующий взгляд устремлен в объектив.

Девушка была одета в слегка потертые на коленях джинсы. Расплывшееся на внутренних сторонах бедер темное пятно давало основание предположить, что она обмочилась. Ее лодыжки сковывала цепь; между тонкими грязными ступнями свисал замок. Фон снимка получился расплывчатым.

Сердце Мерседес отчаяно забилось. Она перевернула фотографию. На обратной стороне заглавными буквами было напечатано:

ИДЕШЬ В ПОЛИЦИЮ – И ОНА УМИРАЕТ.

Как бывало с ней уже не раз, Мерседес почувствовала какое-то леденящее спокойствие, немое оцепенение от сознания того, что земля уходит у нее из-под ног, что случилось что-то непоправимое.

Протянув руку к телефону, она увидела, как ее пальцы механически набирают лос-анджелесский номер дочери. Минуты две слушала слабые гудки. Ответа не было. Она положила трубку.

– Ну? – улыбаясь, спросила вернувшаяся в кабинет Майя Дюран. – Что за важный пакет? – Ее улыбка растаяла, как только она увидела выражение лица Мерседес. Подойдя к столу, Майя взглянула на лежащую там фотографию. – Это же Иден, – прошептала она. – Иден… Что все это значит?

Не в силах выдавить из себя ни слова, Мерседес лишь медленно покачала головой. Затем, почувствовав внезапный приступ тошноты, бросилась в ванную и склонилась над раковиной. Ее вырвало.

Слишком ошарашенная, чтобы сразу прийти на помощь, Майя некоторое время стояла, озадаченно глядя на фото. Наконец к ней вернулось самообладание; она кинулась в ванную и подала Мерседес полотенце.

Та вытерла лицо и, едва держась на ногах, прислонилась к облицованной кафелем стене. Откуда-то из глубины сознания нахлынули воспоминания. То далекое время, когда она, охваченная горем и болью, вот так же стояла, привалившись к кафельной стене ванной комнаты. Как давно это было… С полным безразличием она почувствовала, как Майя бережно обнимает ее.

– Извини, – сухо проговорила она наконец. – Я устроила сцену.

– Как же это понимать? – дрожа всем телом, допытывалась Майя. – Ее что, похитили? Что им надо? Денег?

– Не знаю. – Мерседес подошла к столу и уставилась на фотографию.

Мышцы голого живота девушки были напряжены; Очевидно, она испытывала неудобства и слегка приподняла правую ногу. Значит, по крайней мере, жива – это не труп, привязанный к железному стулу.

– Разве там нет никакой записки? – спросила Майя. – Или письма?

– Только то, что написано на обороте.

Майя перевернула фотографию. Ее рука непроизвольно прижалась к губам.

– О Боже! Ты звонила на ранчо?

– Да. Там никого нет.

Мерседес сделала глубокий вдох и снова взялась за телефон.

Санта-Барбара, Калифорния

Ничто не нарушало покоя на вилле Доминика ван Бюрена.

Она располагалась на пяти акрах роскошного участка земли с ухоженными лужайками и живописными купами старых пальм. Вдалеке аквамариновой полоской поблескивал на солнце Тихий океан.

Строилась эта вилла в спокойные пятидесятые годы, еще до того как начался бум недвижимости, и представляла собой внушительное сооружение в испанском стиле, многие детали декоративной отделки для которого привозились непосредственно из Испании, причем самые красивые вещи были взяты из заброшенного женского монастыря, как, например, массивная дубовая дверь с причудливо выкованными петлями, прибитыми громадными железными гвоздями, отполированные ногами глиняные плитки на полу и терракотовая балюстрада, окружавшая террасу.

Ровно в шесть тридцать утра из невидимых в траве разбрызгивателей ударили фонтаны бриллиантовых струй, чтобы изумрудная зелень сохранила свою свежесть в течение еще одного знойного летнего дня.

Однако в хозяйской спальне отдаленное шипение воды оказалось достаточно громким, чтобы вывести Доминика ван Бюрена из кошмарного сна, в котором тот пребывал последние несколько минут.

Он со стоном перевернулся на спину, сглотнул. После событий прошедшей ночи во рту остался отвратительный вкус, голова раскалывалась, а кожа горела огнем, несмотря на то, что он давно уже сбросил с себя простыни.

Омерзительное жужжание – словно муха в банке – так и скребло по нервам. Доминик пошарил в скомканных простынях и нащупал электровибратор. Все еще включенный, он был горячим – проработал, забытый, несколько часов. Оргазм за оргазмом. Выключив прибор, Доминик швырнул его на пол.

Мочевой пузырь, казалось, вот-вот лопнет. Ван Бюрен сполз с кровати и пошлепал в туалет. В глаза ударил свет, отраженный от сияющих золотых кранов раковины и унитаза. Облегчившись, он спустил воду и вернулся в спальню.

Затуманенным взором Доминик уставился на следы вчерашней вечеринки. На полу валялась пустая бутылка из-под «Арманьяка», а стеклянный столик выглядел так, словно кто-то посыпал его тальком, однако это был не тальк.

Девчонка спала на животе – голова повернута на бок, видны розовая щечка и раскрытый ангельский ротик. У нее загорелая и гладкая спина. Она была более чем в два раза моложе него, но Доминик тешил себя надеждой, что эта юная особа находилась здесь не только ради кокаина, которым он ее снабжал.

В конце концов, ван Бюрен был все еще красивым мужчиной. Годы пощадили его. Правда, местами его тело стало обрюзгшим, а волосы, которые он стриг на молодежный фасон, как сенатор Эдвард Кеннеди, признанный тогдашней модой секс-символом Америки, были теперь, увы, слишком седы, чтобы их красить. Но хирург-косметолог недавно убрал ему двойной подбородок, и в общем и целом ван Бюрен чувствовал, что для своих шестидесяти восьми лет выглядит просто замечательно.

Несколько приободренный этой мыслью, он включил кондиционер на полную мощность и забрался обратно в кровать. Он уже почти снова заснул, когда зазвонил телефон.

– Проклятье!

Доминик прижал трубку к уху и прорычал нечто нечленораздельное.

– Доминик! – едва расслышал он далекий голос, но сразу узнал его.

– Ради Бога, Мерседес! Ты знаешь, который здесь час?

– Это очень срочно, – взволнованно сказала она. – Иден похитили.

– Похитили? – недоверчиво спросил он. – Чушь!

– Только что специальный курьер доставил мне фотографию из Лос-Анджелеса. На ней – Иден, полуголая, прикованная к стулу.

Ван Бюрен в замешательстве потер ладонью лицо.

– Какая-нибудь дурацкая шутка.

– Это не шутка! Я звонила на ранчо. Там никого нет. Он попытался сесть.

– О Господи. – Лежащая рядом с ним девица заворочалась во сне. Он шлепнул ее по заднице. – Сколько они хотят?

– Об этом ни слова. Только фотография.

– Только фотография? Это ее штучки.

– Иден? Ты думаешь, Иден сама все это подстроила?

– Конечно. Ее почерк.

– Ты сумасшедший.

– Не называй меня сумасшедшим! – рявкнул он. Девчонка наконец проснулась, скатилась с кровати и в чем мать родила поплелась в туалет, при этом не потрудившись даже закрыть за собой дверь, так что ван Бюрен принялся разглядывать ее голое тело, устроившееся на унитазе. – Эту идею она позаимствовала у крошки Гетти.

– Что еще за Гетти?

– Ну, Джон Поль Гетти Третий,[3] – раздраженно сказал Доминик. – Внучек. Он же пропал. Неужели не слышала? Требуют за него несколько миллионов выкупа. Только газеты его живо раскусили. Все это надувательство.

– Точно никому ничего не известно, – угрюмо возразила Мерседес.

– Да сама посуди. Предки прижимистые, а у мальчишки расходы – ну там, кокаинчик, девки, выпивка, – конечно, ему обидно. Вот он с помощью своих чокнутых дружков и инсценирует похищение, надеясь вытрясти из старика несколько миллионов. Все логично. Ты что, газет не читаешь?

– Газеты много всякого дерьма выдумывают, Доминик. Малыш Гетти ничего не инсценировал. И Иден на такое не способна. Какой бы она ни была, она не настолько жестока. Чего она этим добьется?

– Денег, естественно, – сухо сказал ван Бюрен. – Она стала такой, что ради денег готова на что угодно.

– Я в это не верю.

– Кто же, тогда, ее похитил?

– В Лос-Анджелесе полно ненормальных. Взять, хотя бы, шайку придурков, которые в десяти милях от ранчо Иден убили восемь человек.

– Ты имеешь в виду дело Мэнсона? Да брось ты! Не делай из этого истерическую мелодраму.

– Разве я отношусь к женщинам, склонным к истерикам? – язвительно спросила Мерседес. – Ты такой меня знаешь, а, Доминик?

Тем временем девица спустила в унитазе воду, сполоснула свое хорошенькое личико и насухо его вытерла. Ее не интересовало, о чем Доминик спорит по телефону. Она снова хотела праздника. Совсем недавно она открыла для себя кокаин и была от него в восторге. С этим порошком она буквально уносилась на небеса и теперь готова была практически на что угодно ради чистого колумбийского зелья, которого у Доминика ван Бюрена, похоже, было навалом.

– Ну и чего, черт возьми, ты от меня хочешь? – холодно произнес ван Бюрен. – Вызвать легавых?

– Нет-нет. Они убьют ее. Просто съезди на ранчо и постарайся выяснить, что произошло.

– А-а, только время потеряю!

– Иден ведь и твоя дочь, – тихим голосом проговорила Мерседес. – Хоть раз в жизни будь ей отцом, Доминик. Видит Бог, ты должен это сделать для нее.

– Ага, видит Бог, ты всегда найдешь что сказать, – обиженно проворчал он.

– Доминик, ты похоже, не понимаешь. Ты что, забыл, как она больна? Забыл, в каком ужасном она состоянии? Пожалуйста, выясни, что с ней случилось.

– Черт с тобой, я съезжу на ранчо, если ты этого хочешь.

– Да, я этого хочу. Только не сообщай в полицию. Перезвони мне в полночь по калифорнийскому времени.

Она повесила трубку.

– Проклятье, – устало пробормотал Доминик и снова потер лицо.

Между тем его малолетняя подружка с упоением втягивала носом остатки порошка со столика. Затем она подошла к кровати и, улыбаясь, встала перед ван Бюреном. Ее глаза заблестели. В утреннем свете тело девушки выглядело совершенно гладким, за исключением треугольника рыжеватых волос в низу живота.

– Ты про меня не забыл? – пролепетала она. – Ты еще не пожелал мне доброго утра.

– Зря ты нюхаешь до завтрака, – буркнул Доминик. – Так делают только наркоманки.

Она соблазнительно выгнулась. Ее плоский живот почти касался его лица. Тоненьким, почти детским голосом, стараясь казаться как можно сексуальнее, девица проворковала:

– Ну давай же, займемся этим снова.

– О Господи, у меня нет сил.

Грациозная, как кошка, она упала на постель. Ее бедра раздвинулись.

– Ты в этом уверен? – нежно проговорила она.

Мадрид, Испания

Министр нервно одернул полы своего смокинга. От предстоящего вечера ничего хорошего ждать не приходилось.

Как и все приемы, что давал стареющий диктатор Испании, этот тоже наверняка будет мрачным, чопорным и смертельно скучным. Более нудных хозяев, чем Франко и его жена, министру просто не приходилось встречать. Он не смог бы вспомнить ни одного веселого часа, проведенного в их обществе, а ведь знал их вот уже тридцать лет.

Сейчас Франко перевалило за восемьдесят, и, по мере того как его одолевали хвори, он становился все большим занудой. Порой министру требовалось немало сил, чтобы выслушивать бесконечные нравоучения, произносимые гнусавым дребезжащим голосом.

Он вздохнул и взглянул на свое отражение в зеркале. Когда-то он слыл неотразимым красавцем. Но время взяло свое. Ему уже семьдесят четыре, и от былой внешности осталось только властное выражение его сурового, с грубыми чертами, застывшего лица. Волосы стали седыми и редкими. Седыми же были и подстриженные на военный манер усы. И только блеск черных глаз из-под морщинистых век говорил о внутреннем огне, который все еще не угас в этом человеке.

Кроме того, за последние годы министр значительно прибавил в весе, и, когда он сел, его тесная накрахмаленная рубашка затрещала по швам. «Кусок стареющего жира, – язвительно подумал он. – Но, слава Богу, у меня еще есть сила». Он сжал правую руку в кулак, как бы держа некий реальный символ власти, которой он обладал в течение последних тридцати лет. В его запонке сверкнул бриллиант. Да. Все они стареют. Но власть все еще в их руках. Конечно, Франко не может жить вечно, и, когда он уйдет, вместе с ним уйдут и все остальные. Быть может, и осталось-то всего год или два…

Но они сделали хорошие деньги. Чертовски хорошие деньги. И все же для него высшим наслаждением по-прежнему оставалась власть. Сейчас уже не имело значения, куда забросила его судьба, он просто любовался пройденным путем. Это было для него истинным блаженством.

А в сумерках жизни, оказывается, тоже есть своя прелесть. Конечно, старческие недуги досаждали. А хуже всего было одиночество. Но власть успокаивала любые боли. Обладай ею, пользуйся ею, наслаждайся ею.

В дверь просунулась голова секретаря.

– Господин министр, вам звонят из Каталонии. Сеньора Эдуард.

Министр коротко кивнул. Стряхнув с лацканов несколько пылинок, он поднял трубку стоявшего возле кровати телефона.

– Мерседес?

– Джерард! – в ее голосе отчетливо слышалось страдание. – Джерард, я думаю, Иден похитили.

– Здесь, в Испании?

– Нет. В Америке. Я только что получила из Лос-Анджелеса ее фотографию. Она связана, прикована к стулу. О выкупе ни слова, только предупреждение, чтобы я не обращалась в полицию.

С минуту он молчал, ничем другим не выказывая своей тревоги.

– Фотография выглядит подлинной? – спросил он своим низким хриплым голосом.

– Да, – тихо ответила Мерседес. – Кажется, да.

– На конверте есть дата?

В трубке было слышно ее прерывистое дыхание.

– Его отправили из Лос-Анджелеса два дня назад.

– Сколько она может протянуть без наркотиков?

– Не знаю. Возможно, несколько дней.

– А что потом?

Мерседес ничего не ответила:

– Ты говорила с отцом девочки?

– Он не верит, что это правда. Думает, что Иден пытается вытянуть из нас деньги.

– Нет, – уверенно сказал министр. – Это на нее не похоже.

– Я-то знаю. Но он отказывается верить.

– Похитители с ним связывались?

– Нет.

– Скорее всего и не будут, – заключил министр.

– А ведь у него гораздо больше денег…

– Но платить он не станет. Не рассчитывай на его помощь, Мерседес.

– Я и не рассчитываю. Министр хмыкнул.

– Здесь, в Мадриде, я знаю одного человека. Из Южной Америки. Он специалист по таким делам. Не уверен, правда, смогу ли его разыскать. Может быть, его и в стране-то сейчас нет. Но, если найду, пришлю к тебе. Его зовут Хоакин де Кордоба. А пока ни с кем не говори. Ни с полицией, ни с кем бы то ни было еще. Поняла?

– Да.

– Я перезвоню тебе через несколько минут.

Тусон, Аризона

Прикованная к кровати, стоящей в подвале, девушка снова начинает рыдать.

Лучи солнца сюда не проникают. Помещение освещает лишь тусклая лампочка под высоким цементным потолком. За последние несколько часов пленнице стало так плохо, что она может только неподвижно лежать и плакать. Она очень слаба и способна издавать лишь нечленораздельные булькающие звуки. Горло саднит. Даже если бы она и могла кричать, ничего бы не изменилось – подвал слишком глубокий, стены звуконепроницаемые, а наверху пустыня. Простыни мокрые от пота. Она так сильно дрожит, что железная кровать сотрясается, а цепь отбивает дробь, словно кастаньеты.

Все начинается снова, только сильнее, чем в предыдущий раз. Невыносимые страдания приводят ее в отчаяние. Она пытается пошевелить руками и ногами, но чувствует, как железо впивается в запястья и щиколотки. Она открывает рот, стараясь издать звук, хоть какой-нибудь звук, чтобы заглушить боль. Крик разрывает ее горло, но облегчения не приносит. Сколько же она еще сможет выносить это?

В доме наверху полная тишина. Ее тюремщик ушел. Дверь заперта. Окна закрыты ставнями от солнца. День обещает быть чудесным. Пустыня уже млеет от жары, хотя солнце взошло лишь час или два назад. На многие акры вокруг высятся огромные сосны, стоят, как молчаливые часовые, как безмолвное войско. Ни ветерка.

Одинокий койот осторожно подходит к порогу дома. Иногда здесь можно найти остатки пищи. Но не сегодня. Он принюхивается и шарит возле двери. Безрезультатно. Его огромные уши находятся в постоянном движении, чутко прислушиваясь к малейшим звукам, которые могут означать еду или смертельную опасность. Он различает приглушенное бормотание, столь слабое, что человеческое ухо было бы не способно его услышать. Оно доносится далеко из-под земли. Койот замирает. В коричневых глазах тревога. Но его интерес быстро угасает – этот звук явно принадлежит человеческому существу.

Он следит за парой пустынных воробьев, прыгающих в пыли и чирикающих свое «Прощай! Прощай! Прощай!». Они слишком хитрые – к себе не подпустят.

Койоту надо найти пищу, до того как день станет слишком жарким и ему придется, высунув язык, свернуться где-нибудь в скудной тени. Он поворачивается и семенит прочь, в пустыню.

А там внизу, в подвале, позвоночник девушки выгибается дрожащей дугой.

Коста-Брава

Обе женщины сидели молча.

Когда зазвонил телефон, Мерседес поспешно сняла трубку.

– Алло!

Голос старика звучал резко и властно.

– Слушай, я говорил с полковником де Кордобой. Он прилетит завтра дневным рейсом из Мадрида. Сможешь встретить его в аэропорту?

– Да.

– Расскажи ему все как есть, – приказал министр. – Этому человеку можно доверять. Он не молод, но ум у него острый как скальпель.

– Отлично.

– И постарайся успокоиться. С Иден все будет в порядке.

– Ты думаешь?

– Она живучая. Вся в тебя. Тебе понадобятся доллары, Мерседес. Деньги у меня есть – и в Лихтенштейне, и в Америке.

– Нужно будет – попрошу, – сказала она и после короткой паузы добавила: – Спасибо тебе, Джерард.

– Ты же моя плоть и кровь.

Глаза Мерседес Эдуард затуманились. Чтобы не выдать своих эмоций, она быстро повесила трубку.

– Он присылает человека из Мадрида, – повернулась она к Майе, – эксперта по киднэппингу. Завтра в полдень мы должны встретить его в аэропорту.

– Он сможет помочь?

– Не знаю. – Лицо Мерседес было мертвеннобледным, черные глаза блестели. Руки сжались в кулаки так, что ухоженные ногти впились в ладони. Она посмотрела на Майю. – Я хочу, чтобы никто об этом не знал – ни слуги, ни кто-либо еще. Тебе понятно, любовь моя?

– Да, Мерседес.

Мерседес встала и подошла к окну. «Если бы я прожила жизнь иначе, – подумала она. – О Иден, если бы только я больше заботилась о тебе! Грех и смерть. Преступление и наказание. Возмездие неотступно следует за мной всю жизнь, как ночь следует за днем, как одно звено цепи цепляется за другое…»

Ее обширные владения тянулись далеко-далеко, к горизонту, к подножию Пиренеев, голубые вершины которых, несмотря на жаркое лето, были покрыты снегом. Она построила свой дом фасадом к горам, а не к морю, как это делали почти все богатые люди, возводившие здесь свои дворцы. В отличие от них, у нее не было желания часами любоваться Средиземным морем. Как и ее предки, каждое утро, просыпаясь, она хотела видеть горы.

В эту землю Мерседес угрохала целое состояние. Четыре года назад она смотрела, как бульдозеры переворачивали глину на шестидесяти тысячах квадратных метров, создавая искусственный ландшафт по ее собственному проекту. Тысячи деревьев были привезены и высажены под ее непосредственным руководством: оливковые аллеи, целые сады миндаля, персиков и абрикосов, лимонные и апельсиновые рощи.

Она лично следила, как разбивались лужайки, цветники, клумбы, воздвигались декоративные горки, запускались фонтаны, сооружались перголы[4] и дорожки. Она создала здесь тот самый каталонский сад, о котором так мечтала вдали от родины.

Но теперь Мерседес казалось, что над всем этим пронесся циклон, оставив после себя лишь голую пустыню.

«Иден, – в смятении думала она, чувствуя, как стонет ее душа, как разрывается сердце. – Иден, дитя мое. Что мы с тобой сделали!»