"Андрей Лях. В направлении Окна (фант.роман)" - читать интересную книгу автора

наваливается прежняя многолетняя усталость.
Указатели долго вели его по незнакомым объездам, и только снова
оказавшись на автостраде. Холл смог вернуться к своим мыслям. Загадка
загадок - чем же покорила его тогда эта юная темноволосая девушка, когда,
казалось, его уже ничем нельзя было удивить? В ней была чистота, в ней была
необыкновенная ясность, но что можно понять из этих слов? Ничего. Она была
откровенным и прямым человеком, для него это похоже на то, как если бы
посреди городской свалки - а именно такой свалкой он и считал тогда свою
жизнь - вдруг забил бы родник. Она была доброй - но и это слово сейчас звук
пустой.
Холл попытался припомнить хотя бы один из их разговоров, но память не
могла остановиться ни на чем мало-мальски значительном. Анна всегда говорила
вещи простые и определенные, абсолютно без того суперзаумного сленга,
который Холлу и ему подобным был привычен и необходим как воздух. Она
говорила, что хотела бы изучать языки и воспитывать детей, что ей нравится
старинная музыка и старинные танцы, и радовалась разным пустякам с
искренностью, которую холловский цивилизованный мир давно забыл.
Какая-нибудь нью-йоркская стерва назвала бы это провинциальностью. Но к
черту нью-йоркскую стерву.
Да, к черту. Стрелка спидометра мелко подрагивала. Пожалуй, думал Холл,
в этом есть часть разгадки. В Анне было что-то от забытой атмосферы детства,
которая окружала его в родительском доме, от тех сказок, что читала ему
мать, от всех тех вещей, воспоминание о которых теперь непонятно почему
сжимает горло, стоит лишь пробраться через неровный и долгий строй лет,
отделивших его от него же самого шестилетнего и восьмилетнего, от тех
пингвинов и белок, что он когда-то рисовал и лепил из пластилина.
Может быть, поэтому из всех женщин, которых он знал, только Анну Холл
мог представить матерью своих детей. Ей, кстати, вполне хватало и твердости,
и даже ортодоксальности, она всегда знала, чего хотела и чего не хотела.
Например, она не хотела мучать Холла, и как-то однажды, после ее
очередного "у нас ничего не получится", у него сдали нервы.

За рулем своего "датсуна" Холл покачал головой. Да, пятьдесят девятый
год. Он даже не написал ей прощального письма, написал только матери,
оставил доверенности Гюнтеру и вылетел в Берлин. Теперь, пожалуй, в его
поступке можно проследить какую-то логику, но в ту пору он с мазохистским
удовлетворением считал, что действует в совершенном бреду. Но что верно, то
верно - вряд ли бы он сейчас сидел в этой машине, если бы тогда остался
дома..
В Берлине Холл явился на вербовочный пункт, прихватив с собой лишь
паспорт да выданное еще в школе удостоверение о том, что он может работать
слесарем-механиком-сцепщиком, или, может, смазчиком-водителем. Бумага
смехотворная, Холл чувствовал себя идиотом и боялся, что с ним вообще не
станут разговаривать.
В комнате сидели двое мужчин, за их спинами была стеклянная стена, а за
ней - зал-аквариум, там стояли телетайпы и ходили операторы в форме войск
связи. Кругом, прихваченные клейкой лентой, висели плакаты с портретами
Кромвеля в полном маршальском облачении.
С Холлом разговаривали очень доброжелательно, права смазчика изучили со
всей серьезностью, спросили, не работал ли он шофером, и нет ли его карточки