Глава 2

Пара закончилась, и Андрей, свалив кучей тетради, ручку и учебник в дипломат, большими скачками понесся вверх по лестнице, скорее вон из аудитории, в которой, казалось, застыл несвежий воздух вековечной усталости, косности и пошлости, если только неорганическая химия может быть пошлой. Следующая пара – семинар по инженерной графике, и Андрея передернуло уже по-настоящему. Если в химии еще можно найти хоть какой-то интерес, то возня с кульманом и карандашами была уже явным анахронизмом, что не мешало этому мудаку Чернышевскому расхаживать по ярко освещенной аудитории с видом Наполеона и с язвительной дотошностью придираться к проклятой изометрии, помаркам и градусам. От этой ерунды натурально выворачивало, но в зачетной книжке была соответствующая графа, и в конце семестра в ней должна стоять какая-то цифра, и она будет там стоять, какой бы она ни была. Кто бы мог подумать, что карандаши и ластики станут для него столь непрошибаемым препятствием к тем солнечным фантазиям о будущем, в которых он так любит поплавать! Прошлый семестр он чудом вытянул на тройку, подтасовав пару чертежей, но эта сволочь потом все же догадалась о подлоге, и теперь следила за ним со сладострастием Рудольфа Ланга, проектирующего газовую камеру. Наверняка и его в детстве так же мучил папаша, а как иначе могло образоваться это флегматичное насекомое? Можно ли представить его, ласкающим свою жену? Брр… Круглая и низенькая математичка с лоснящимся от жира и самодовольства лицом – кажется, она провела детство в детском доме и теперь брызжет во все стороны поросячьим семейным счастьем, собирает у себя на дому группы студентов-энтузиастов, решает с ними задачки и осчастливливает их теплом и чаем с ватрушками. Нет ничего более асексуального, чем ЭТО, неудивительно, что они сошлись. И Максик, сын ихний, сволочь редкостная, учится на параллельном потоке, рожа наглая, самодовольная – противно смотреть.

Через минуту пара должна начаться, и Андрей тщетно пытался заставить себя ускорить шаги – казалось, никакая сила не может затащить его в этот склеп с чертежными досками. Отчаяние стало нарастать по экспоненте. Две недели назад он, понимая, что упускает безвозвратно график сдачи чертежей за этот семестр, впал в какую-то сентиментальную доверчивость, навоображал черт знает что и, испытав прилив счастливого предвкушения избавления от этой каторги, попросил Чернышевского об аудиенции, которую тот дал ему с видом надменным и заведомо непреклонным.

«Поймите, пожалуйста», - распинался Андрей, - «я физик, а не чертежник. Ну не могу я, не могу чертить, не могу заставить себя сесть и начать разбираться в этих проекциях. Если бы мог, я бы пересилил себя. Вот органическая химия, например, для меня это тоже ужас смертный, но там все-таки есть немного физики, я стараюсь и свою тройку получаю. Я поступал на физфак, не добрал баллов, но я туда точно переведусь, я уже договорился с проректором, с деканом физфака, мне только этот семестр доучиться и я туда перейду, у меня и по физике, и по математике сплошные пятерки, вот, я могу зачетку показать, да меня и на кафедре уже все знают, я физик, а не чертежник, пожалуйста, поставьте мне тройку и я не буду тратить время впустую, не ломайте мне жизнь, пожалуйста!»

Андрей смотрел в холодные глаза вурдалака в пиджаке, и постепенно понимал, что старается зря. Отчаяние накатило внезапной волной, на глаза навернулись слезы, еще не хватало заплакать перед ним!

Заставляя себя через «не могу» войти в аудиторию, Андрей вспоминал те омерзительно правильные нравоучения, которыми его обласкал Чернышевский, его физиономию, выражавшую ошаление от осознания своей беспредельной власти и торжественной непреклонности. Черты вещающего лица словно отделились от него и парили в безвоздушном пространстве пустой и гулкой аудитории, выводя странные зигзаги, зачеркивая, замарывая собою будущее. Если голова, отсеченная гильотиной, в самом деле еще несколько секунд все видит и слышит, то наверное она видит и слышит именно так, как все воспринималось им тогда. Тело Андрея словно унеслось куда-то, он не чувствовал ни рук, ни ног, затем звуки скрипящего голоса смешались и потеряли всякое значение, но суть была ясна – ему отказали.

Иногда его охватывал энтузиазм отчаяния. Просыпаясь, он представлял, как, собравшись с силами, открывает учебник, садится за кульман и шаг за шагом чертит, чертит, чертит всю эту дрянь. Ничего, что это потребует десятков часов труда, ведь впереди есть цель – стать физиком, стать ученым, вырваться из этого местечкового псевдоунивера, и еще – Ленка. Она уедет с ним в Москву, а может – в Триест или в ЦЕРН или в Кембридж. Нет, они уедут в Америку, в МТИ. Вечерами он будет рассказывать ей, как идут дела, какие ставят эксперименты, как его уважают профессора и какие смешные эти студенты, которым он иногда преподает в свободное время, и как они его любят – уж он никогда, ни за что не стал бы ставить палки в колеса, он всегда будет входить в положение, помогать. Он представлял и свое лицо – строгое и в то же время доброе, и то, какую благодарность к нему будет испытывать какая-нибудь славная американская девушка, когда он милосердно и ободряюще улыбнется ей, вздохнет, посмотрит на часы и останется с ней допоздна, будет разъяснять, показывать, пока она все-все не поймет, а на улице уже будет темно, они выйдут из пустого института в прохладный осенний вечер, почти что уже в ночь, и массивные двери мягко скрипнут, выпуская их на освещенную призрачным светом фонарей вкусно пахнущую прелым листву, и их шаги будут так одиноки и необычайно отчетливы, и ей инстинктивно захочется прижаться к нему… нет, черт, а как же Ленка? Какая-то не такая фантазия.

Ленка, между тем, вряд ли воспринимала Андрея всерьез, но он был уверен, что исправит эту ситуацию тем или иным образом, и поскольку он собирался решить эту проблему как можно скорее, пока никто другой не занял предназначенного ему места, то и сегодня вместо обещанного самому себе вечера, посвященного ненавистному черчению, в планах обозначился дискуссионный клуб «Харакири», куда, как стало ясно на линейной алгебре, сегодня пойдут и Ленка, и Вика, которая хоть и не была объектом прямой заинтересованности Андрея, но втайне от самого себя рассматривалась им как запасной вариант. В общем, это зависело от настроения. Представляя себя профессором, Андрей неизменно воображал уютное семейное гнездо, кабинет с массивным столом и книгами под потолок по всем стенам. В гостиной уютно трещит камин, два-три не менее выдающихся коллеги пьют глинтвейн, или что они там пьют – это представлялось довольно плохо, сам Андрей добродушно и покровительственно прислушивается к жаркому спору, и когда он заходит в тупик, двумя-тремя точными замечаниями выводит разговор на верную дорогу. При этом неизменно присутствует Вика – в длинном пушистом свитере, она свернулась клубочком в огромном кожаном мягчайшем кресле и смотрит на него восхищенным взглядом, - эдакая жена-кошечка, восторженно умиляющаяся гением своего знаменитого мужа. Ей приятно и немного неловко, когда она становится объектом внимания: «это ЕГО жена!».

Однако образ этот был довольно пресным и достойного продолжения не имел. Там еще было два-три русла, среди которых получение Нобелевки, предложение занять кафедру Принстона и приглушенные шепотки «только он достоин, кроме него – никто, это новый Виттен», но почему-то это направление фантазии заканчивалось вялым, депрессивным состоянием, наподобие того, что возникало дома у родителей – вроде и комфортно, ужином накормят и спать уложат, а при этом мертвечина жуткая. И тогда Андрей перекидывался на вариант с Ленкой – она представлялась ему боевой подругой, ну например она будет увлеченным биологом-подводником, уходить в экспедиции и о них будут говорить как о чертовски интересной семье, восхищаясь их энергией, нежной привязанностью друг к другу. Да, так оно как-то веселее, чем с Викой…

«Харакири» представляет собой аудиторию в общежитии, выделенную каким-то замшелым институтским администратором-энтузиастом под место встреч, досуга и дискуссий студентов. В реальности она использовалась в более широком диапазоне, начиная от склейки байдарок и заканчивая траходромом – очередь на ночное времяпрепровождение занималась заранее. Уже с четырех-пяти вечера тут появлялись первые энтузиасты, а в семь начиналось основное действо: человек тридцать-сорок студентов облепляли персону, приглашенную для выступления. Сначала персона докладывала, а затем начиналась дискуссионная часть, совершенно неформальная и поэтому интересная. Чаще всего приглашались гуманитарии – социологи, психологи и прочий сброд. Обсуждаемые им темы, таким образом, были доступны каждому, и у каждого было что сказать, так что начиная часов с восьми даже наглухо закрытые двери клуба не могли удержать распространения отчаянных воплей. В разгар дискуссии Андрей любил выходить из клуба; он шел к дальнему концу коридора, где сгущалась тьма, и, стоя там, слушал отдаленный неразборчивый шум, испытывая печальную отрешенность и назойливое желание подрочить. Он любил позиционировать себя как человека-одиночку, эдакую загадку, между тем отчаянно стремясь к тому, чтобы быть как можно больше на виду, поэтому романтическое одиночество быстро ему приедалось, и он, словно выталкиваемый пружиной, быстрыми шагами шел обратно – туда, где был яркий свет, где кипели страсти сталкиваемых мнений, где все отчаянно стараются производить впечатление друг на друга.

Сегодня ребятам удалось затащить в аудиторию какого-то динозавра лет шестидесяти, говорящего на несколько архаическом языке – то ли выпендриваясь, то ли и в самом деле привыкшего говорить таким образом. Тема была довольно расплывчатой – что-то из политэкономии, но это было, в сущности, не важно, так как любую самую замысловатую тему легко можно свести на более предметную и животрепещущую, так что по сути дела докладчик был и не нужен – все то, что составляло специальную часть его сообщения, выслушивалось и пропадало в коротких конспектах наиболее сознательных девочек. Но это был ритуал, который придавал значимость последующим обсуждениям, а приглашенный гость выступал затем в качестве внешнего авторитетного судии, авторитет которого, впрочем, ценился очень мало независимо от его статуса в большом мире. Здесь был замкнутый маленький мирок, в котором авторитет приходилось зарабатывать на пустом месте.

Динозавр явно нечасто выступал перед аудиторией, говорил довольно бесцветно и уныло, так что по прошествии отпущенного ему часа сонливость незримо витала над аудиторией, и лишь правильные девочки продолжали заполнять красивым почерком свои аккуратные тетрадки. У Андрея это всегда вызывало неприязнь до состояния истерики – эти равномерно пишущие роботы, у которых все всегда правильно и аккуратно – и в тетрадках, и в тупеньких головках. Там всегда порядок, косность, заболоченный мир – всё по полочкам, всё как сказали мама, папа, преподаватель. Эти девочки редко участвовали в дискуссиях. Чаще всего они уходили сразу после доклада, обогатив свой мир новыми правильными утверждениями. Ленка, конечно, как и любой нормальный человек, в тетрадочках ничего не конспектировала, а вот Вика любила это дело, хотя с дискуссий не уходила, но никогда и не высказывалась, тихо восседая на стульчике, ножка к ножке, коленка к коленке, цветные носочки, аккуратно сложенные разноцветные фломастеры и аккуратная тетрадочка, на обложке которой было красивым почерком выведено «Конспекты Дискуссионного Клуба», с жирными цветными заглавными буквами. Мерзость какая. Старческость. Но эти скромно сдвинутые ножки и припухшие коленки возбуждали, и когда Андрей, лежа в постели, дрочил, то нередко представлял почему-то, как он насилует Вику или подобную ей девочку – такую же аккуратную, чистенькую, скромненькую. Эти фантазии смущали его, вызывали тревожность. Почему именно насиловать? Почему не ласково трахать? Бог знает, почему, но именно насиловать – не грубо, но властно. И это при том, что он совершенно не чувствует в себе потребности причинять боль, страдания. Что же говорить об обычном быдле? Понимают ли эти аккуратные скромные девочки, что их внешний вид, их застенчивые повадки привлекают насильников как варенье - мух? Наверняка не понимают. Агрессор пробуждается в каждом, кто сталкивается с поведением жертвы – это очевидно. Как-то осенним поздним вечером Андрей шел заброшенными дворами, и наткнулся на поразительную сцену – к стене прижалась, вытянувшись в струнку и дрожа от страха, вот такая же хорошенькая и правильная девочка. Напротив нее, сильно пошатываясь и удерживая вертикальное положение с явными усилиями, стоял пьяный мужик, который грозным голосом говорил ей: «Ссстоооой! Сссстоять, ссука!». И несмотря на явную неспособность мужика не то что побежать, но и подойти к ней, девушка замерла на месте, парализованная страхом изнасилования. Правильный такой цветочек. В тот момент у Андрея член встал моментально при виде столь вопиющей покорности. Он подошел к мужику и несильно толкнул его. Тот упал и продолжал материться, не будучи способен встать. Андрей подошел к девочке. Она по-прежнему стояла без движения, и он неожиданно понял, что сейчас может изнасиловать ее вообще без всякого труда, просто достаточно сказать «нагнись», и она нагнется, «раздвинь ноги» и она раздвинет – главное, говорить грозно и уверенно, как этот алкаш. Аккуратная малышка. Глупая. Он протянул руку, взял ее за плечо и никак не мог определиться в своей раздвоенности – насильника и рыцаря. Неожиданно он понял, что такие ситуации на дороге не валяются, и быть рыцарем – значит на самом деле быть полным идиотом, упустив такую возможность наконец-то реализовать свою затаенную сексуальную фантазию изнасилования покорной хорошенькой девушки с аккуратными коленками, в скромном платьице. Он привлек девушку к себе, и она подчинилась – она и в самом деле была совершенно доступна сейчас, с ней можно было делать все что угодно в этом глухом месте, и горячие фантазии стали тесниться в голове, и член набух так, что ему стало немного больно упираться в штаны. И в тот момент, когда он окончательно отбросил сомнения и положил руку ей на грудь, его пронзила ясность – его не интересует изнасилование. Одно дело – фантазировать, и другое – сделать. В фантазиях насилуемая девочка неизменно возбуждалась, кричала от страсти, подставляла и письку, и попку и хотела еще и еще, а тут – этим сырым темным вечером, в зассанном дворике, когда все было так грубо реально, когда его алчная потребность и ее страхи были так ясно обнажены, когда ее глаза были так близко и ее горячая грудка в руке, он вдруг понял, что ничего такого не будет – не будет страсти и похотливых движений попки, не будет пробуждающейся влюбленности и романтики – будет просто обычный слив спермы в письку или попку, ей будет немного больно в попке и ужасно больно в душе от всех тех страданий, которые она сама потом накрутит, ведь когда тебя насилуют, положено страдать, мучиться, даже хотеть покончить с собой – так попросту положено. И он легонько подтолкнул ее, напоследок насладившись упругой нежностью в руке: «Иди». И только после этого она пошла, а затем побежала.

Неужели папаши и мамаши, которые воспитывают в своих дочерях такую покорность, не понимают своим убогим умом, что кроме них ею воспользуются и другие насильники, что такая покорность для агрессоров – что красная тряпка для быка? Или для них на самом деле интересы дочери – дело десятое, а главное - чтобы она была их вещью, их собственностью, чтобы им льстила ее послушность и зависимость? Ведь это садизм! Нарочитое, намеренное уродование человека. Ну как например в африканских и тайских племенах, в которых детям одеваются на шеи кольца, так что со временем шея неимоверно вытягивается и без колец уже неспособна держать голову – натуральная пытка, выдаваемая за «национальную особенность», нечто вроде вырезания писек у маленьких девочек, массово практикуемого в Сомали и прочих гнусных странах.

Внимание снова вернулось к Вике – такой же скромнице, которая, только скажи ей «ссстоять, сука!», будет покорно ждать, пока ее изнасилуют. Взгляд снова скользнул по аккуратным тетрадкам. Это кажется таким милым – эта аккуратность, а что стоит на самом деле за ней? Та же покорность. И старческость.

- Будь так добр, скажи, почему ты так говоришь? – Неожиданно через Вику обратилась к Андрею Ленка.

- Как так, извини за вопрос? – Опешил Андрей.

- Почему «старческость»?

Значит, эмоции явно были через край, если он, сам не заметив, стал говорить вслух.

- И что вообще плохого в старческости, скажи пожалуйста? – Ленка говорила неожиданно громко, так что сначала ближайшие несколько человек навострили уши, чувствуя скандальные нотки, а затем и остальные обратили сюда внимание, поскольку динозавр замолчал и вежливо указал ладонью в их направлении, мол послушаем их.

Оказавшись в центре внимания, Андрей неожиданно покраснел, язык стал заплетаться, и из этого надо было как-то выбираться. Самым неожиданным оказалось то, что он против своей воли оказался вовлечен в спор именно с Ленкой, чего он хотел меньше всего.

- А что хорошего-то, извини? – Голос его прозвучал громко и грубо, но никак иначе он не мог преодолеть подавляющей неловкости.

Ленка неожиданно восприняла это как наезд лично на нее.

- Старость – это завершение нашей жизни, это время, когда весь наш опыт синтезируется.

- Ха, - воскликнул Андрей. – Опыт, видите ли, синтезируется! Ты посмотри на эти растения, на эти воблы, сидящие на лавочках у подъезда! Что там у них синтезируется, скажи пожалуйста?

- А что плохого в том, что они сидят на лавочках, извиняюсь? Они работали всю жизнь, они родили и воспитали детей, они возятся с внуками, помогают семье, а в свободное время сидят на лавочке, и слава богу что у них есть свободное время, что они наконец-то могут отдохнуть, просто посидеть, пожить для себя.

- Ну и какая это жизнь, прости за вопрос? – Саркастически спросил Андрей. – Обмывание косточек соседям, злопыхательство, перемалывание самых тупейших глупостей, о чем тут вообще спорить-то, я не понимаю? Да если эти мерзкие старушки в один прекрасный момент исчезнут с лица земли, только дышать станет легче!

Он и сам не ожидал, что в своей запальчивости сможет произнести такое, но, будучи сказанными, эти слова стали выражением его позиции, и отступить он уже не мог, не позволяла гордость, и он рванул напропалую, понимая, что этим самым уж точно лишается всяких надежд на благосклонность Вики – она была слишком добропорядочна, чтобы простить такой радикализм, и, возможно, это столкновение с Ленкой зайдет дальше, чем чисто дискуссионное противостояние.

В аудитории наступила тишина.

- Фашизм какой-то, – произнес кто-то.

- Как только можно такое говорить! - Возмущенный голос сзади.

Динозавр зашевелился и собрался, видимо, изречь какую-нибудь мудрость, но Андрея понесло.

- А причем тут фашизм? – Он обернулся и стал выкрикивать фразу за фразой куда-то вокруг себя. – Зачем сразу клеить ярлыки? Много ума не надо, чтобы назвать человека фашистом. Раньше ведьмой называли, теперь фашистов приплетают. Что ты вообще знаешь о том, что такое «фашизм»? Да ничего, я уверен, но ты знаешь главное – назови человека фашистом, и все начнут его ненавидеть.

Андрей так разволновался, что даже перестал употреблять обязательные формы вежливости.

- Тогда уж ты педофил, а не фашист! – Раздался смешливый голос из дальнего угла аудитории. – Ща за педофилами гоняются, а не за ведьмами!

Повисло тягостное молчание. Тема педофилии вызвала всеобщее напряжение. Одно дело трепаться о фашистах и стариках, и другое дело – тема педофилии, которая и в самом деле теперь стала крайне опасной. Совсем недавно их институт был потрясен целой серией разоблачений. В один прекрасный день институт наполнился людьми в форме, одного за другим в наручниках выводили преподавателей и студентов – всего оказалось двадцать два человека, включая Ежова - декана факультета прикладной математики. Арестовали семью Андрющенко – он был доцентом кафедры теорфизики, а она вела теорию полупроводников в старших курсах. Несколько аспирантов и студентов. Их арест был показательным, даже красивым, отточенным – сразу видна большая практика исполнителей. Самая некрасивая и даже отвратительная сцена разыгралась, когда вели Николаева – физрука. Он был известным биатлонистом, дни напролет проводил в качалке, и когда его выводили через главный вестибюль, неожиданно взбунтовался, разбросал четверых ФСБ-шников и побежал, громко крича что-то. Ему выстрелили в ноги, навалились и утащили, поскальзываясь на кровавом следу. В тот же день по институту распространили заранее заготовленные буклетики, в которых описывалась суть совершенного ими преступления. Все началось, оказывается, именно с физрука, который создал преступную сеть и вовлек в нее остальных. Андрей тогда несколько дней был в шоковом состоянии, так как понял, что и сам лишь чудом избежал ужасного конца. Николаев еще зимой заметил его, как неплохого лыжного стайера, привлек к тренировкам в секции биатлона, лично обучал стрельбе из винтовки, и лишь неожиданная и затянувшаяся простуда выбила его из колеи, затем он пропустил главную «лыжню» зимы и вскоре вовсе перестал показываться на тренировках, испытывая неопределенное чувство вины перед тренером.

Оказалось, что преступный замысел Николаева был довольно элегантен. Пользуясь своим служебным положением, он заманил детей из соседней школы в институтский спортзал, и стал якобы обучать их искусству построения красивого тела. Он соблазнил их заниматься в качалке, так как школа не располагала таким оборудованием, и какая-то бдительная пятиклассница заметила, что когда он поправлял детей в том, как выполнять то или иное упражнение, чтобы не растянуть мышцы, чтобы нарастить их наиболее эффективным образом, он подозрительно смотрел на их руки и ноги, а иногда даже ощупывал бицепсы и трицепсы, давая какие-то отвлеченные комментарии, чтобы отвлечь внимание детей. Параллельно в качалку ходили другие, теперь арестованные преподаватели и студенты, и якобы занимаясь на тренажерах, на самом деле занимались вуайеризмом, бросая взгляды на туго обтянутые тела детей. Там были еще какие-то термины, и ссылки на какие-то признания и сообщения студентов, и несколько сомнительные свидетельства и прочая дребедень. Руководительница антипедофилического отдела (АПО), который теперь есть в каждом государственном учреждении, получила награду «За бдительность» третьей степени, и награду эту вручали ей в торжественной обстановке в присутствии всех активистов антипедофилов. Директора и физрука школы также посадили и кастрировали, как полагается, за соучастие в гнусном преступлении. Не исключалось, судя по тексту брошюры, что те получали немалые деньги за то, что разрешали уводить подответственных им детей и совершать их развратные разглядывания в обтягивающей одежде. По обвинениям в педофилии судебных заседаний не требуется, вопрос решается чрезвычайной антипедофилической тройкой (ЧАТ), что придает особую скользкость в этих вопросах – все предпочитают всячески избегать даже упоминания этой темы, так что этот возглас из угла был явно провокационным. Скорее всего, провокатор – активист АПО, не слишком умный, наверное новичок. Андрей повернулся и рассмотрел его – лучше знать в лицо активистов АПО, хотя даже наедине с собой в своей комнате никто не мог бы позволить себе сомнительных высказываний вслух. Андрей жил в одной комнате с пятикурсниками – Лехой и Антоном, и среди ночи, внезапно проснувшись, он слышал, как Леха рассказывал шепотом Антону, что якобы он подслушал разговор своих родителей, ездивших в командировку во Францию, что там на какой-то Ривьере есть пляжи, на которых взрослые и дети могут вместе купаться и даже смотреть друг на друга в обтягивающих купальниках! И это в мусульманской стране, где закон Шариата стоит выше конституции! Неужели и у нас когда-нибудь такое будет? Это казалось крайне маловероятным, и поскольку сами мысли на эту тему были опасны, так как то, что появляется на уме, может появиться и на языке, то Андрей постарался заснуть и впоследствии не вспоминать этот подслушанный разговор.

В послесловии к той брошюрке отмечалось, что Успехи Организации Объединенных Наций Против Педофилов (ООНПП), которая заменила собой ранее несовершенную ООН, в борьбе с извращенцами были столь несомненны, что можно было надеяться на полное искоренение этого самого опасного преступления как вида в течение ближайших двадцати лет. За последние 5 лет, указывалось там, более сорока миллионов скрытых педофилов предстали перед ЧАТ-ами и понесли заслуженное наказание в виде тюремного заключения и кастрации. Что удивительно, среди педопреступников в равной пропорции представлены все слои населения – и старики, и женщины, и дети, и мужчины, любых профессий и любого образования – такая вот опасная эта зараза. Когда Андрей читал все это, смутное и грозное сомнение нависало тучей над его мыслями, но он здраво опасался не только развивать его, но даже позволять оформляться в конкретные мысли.

- Педофилия тут не при чем, - твердо произнес он, обращаясь к субъекту в углу, а старики – явно паразитическая часть общества. Паразитическая, ненавидящая все живое, консервативная.

- Так что, убить их всех и дело с концом, так что-ли? – Выкрикнула вечно нейтральная Вика с нескрываемым возмущением.

- Я не требую их убить, я вообще сейчас не говорю о том, какие меры целесообразно предпринять, не меняй тему! Я говорю о том – полезные они члены общества или вредные, паразитические.

- Ты фашист, просто фашист, как ты вообще можешь… Ребята, пусть Андрей уйдет! – Продолжала Вика пронзительным голосом.

Поддерживающие ее агрессивные шепотки стали нарастать.

- Позвольте, друзья мои, - неожиданно вмешался динозавр своим бархатным голосом, - обмен мнениями не должен превращаться в преследование инакомыслящих.

Видимо, динозавр решил, что настало время завоевать авторитет в этой свободомыслящей компании студентов.

- Все-таки мы живем в свободной стране, где свобода иметь свое мнение является одной из основополагающих ценностей. Я не могу сейчас точно вспомнить суру Корана, в которой это записано, но там точно это есть, и в Библии и Талмуде тоже, так что давайте уважать авторитетные источники, снабжающие нас мудростью. Вы еще очень молоды, ребята, - продолжал он с важным видом, - а я вот помню те времена, когда еще не было «Кодекса 278», представляете – какой был хаос, какая была несвобода! Человек никогда не мог знать наверняка, на какую тему можно говорить и думать, а на какую нельзя! Слава богу, те хаотические времена давно прошли. Вы уже родились и выросли в свободном, демократическом мире, в котором можно говорить и думать на любые темы, кроме тех двухсот семидесяти восьми, что входят в Кодекс. И никакая тема не может быть запрещена для обсуждения и обдумывания, кроме как путем всенародного обсуждения и последующего утверждения в Верховном Совете! Вот насколько прочно защищает наши свободы Закон. А я ведь помню, как всё только начиналось, - ударился он в воспоминания, явно не замечая нарастающее нетерпение аудитории. – Как сейчас помню, сначала в Кодекс внесли тему о педофилии, да, кстати, - кивнул он куда-то в угол, - именно о педофилии. Никто и ни при каких обстоятельствах больше не имел права обсуждать вопросы, в которых слова «секс» и «ребенок» стояли бы в непосредственной или косвенной связи в любой их синонимической или семантической или смысловой форме… ну эти детали юриспруденции сейчас для вас трудны, ладно… Потом в Кодекс была внесена тема ответственности советского народа за разжигание второй мировой войны – больше нельзя было ни заикаться, ни помыслить на эту тему, потом запретили подвергать сомнению страдания еврейского народа от антисемитов всех мастей, и в тот же месяц, как сейчас помню, утвердили запрет на тему сомнений в правомочности действий родителей в отношении их детей и запрет на обсуждение темы необходимости вежливости, ну и так далее – много всего полезного.

- Андрей Николаевич, - наконец решился Игорь, пятикурсник, один из лидеров клуба, - это на самом деле очень интересно, но вот о стариках…

- Да, друзья мои, так вот молодой человек утверждает… как Вас зовут, юноша? Андрей? Чудесно. Итак, Андрей утверждает, что старики – паразитическая часть общества. Очевидно, что это не так, нам всем это понятно и я уверен, что он и сам прекрасно это понимает, но давайте в таком случае не сваливаться на уровень пещерного человека, а возразим ему аргументированно и скажем спасибо за то, что он дал нам возможность еще раз убедиться в торжестве гуманизма.

- Прежде чем торжествовать, Вы бы сначала потрудились сказать что-нибудь осмысленное по теме, - возразил Андрей, сам не веря тому, что говорит. Не то, чтобы он был чрезмерно застенчив, но говорить с пожилым человеком при всей аудитории в таком тоне, будучи в центре внимания – такого с ним еще не случалось, но происходящее стало неожиданно ему нравиться. Он почувствовал себя отделенным ото всех. Возможно впервые в жизни это чувство предельной изолированности стало настолько отчетливым, что захватило его целиком. Единственный минус – неизбежное взыскание со стороны Комитета Обязательной Вежливости (КОВ), но в институте не относились к этому уж слишком серьезно, и в этом тоже проявлялся особый, студенческий дух свободы. Конечно, комитетчики из КОВа присутствовали и тут – по закону о Вежливости от 2072 года на каждом собрании свыше 20 человек обязательно присутствие хотя бы одного представителя от КОВ и АПО, но в отличие от АПО-шников их присутствие было в значительной степени формальным. Максимум, что грозило Андрею, это лишение одного процента стипендии, и поскольку он так и так уже наговорил на этот штраф, о дальнейшем можно не беспокоиться.

От этого острого ощущения своей отделенности, обособленности от окружающих его людей, неожиданно возникло странное переживание, словно живая, вибрирующая поверхность проявилась где-то впереди его тела на расстоянии вытянутой руки впереди, и все же каким-то необъяснимым образом он ощущал ее как неотъемлемую часть своего тела. Он замер, на несколько мгновений полностью сосредоточившись на этом непередаваемо странном ощущении, и живая поверхность стала причудливо изгибаться, сформировав некий объем неправильной формы, который охватывал его тело со всех сторон – в меньшей степени сзади. Еще спустя несколько мгновений этот объем, напоминающий смятый куб, стал словно выправляться и теперь напоминал большое яйцеобразное тело, поверхность которой казалась одновременно шершаво-серой и блестящей. Нет, ничего реально видимого, конечно, не было, но если попытаться словами описать те в высшей странные ощущения, которые в столь неподходящий момент захватили Андрея, то наилучшим образом подходили слова «шершаво-серый» и «блестящий». Вдруг предметность этой вытянутой сферы стала столь отчетлива, и произошло это таким резким скачком, что Андрей даже слегка напугался. Обрывки хаотических мыслей, так или иначе оперировавших терминами нездоровья, стали откровенно назойливыми. Одновременно обычные ощущения тела притупились, и на какой-то момент он ощутил себя как в основном плотное, вибрирующее блаженными вибрациями яйцеобразное нечто, и уже не страх, а изумление вырвалось наружу; руки словно сами собой стали размахиваться в инстинктивной попытке восстановить прежнее «статус кво», и ощущение яйца стремительно сошло на нет.

Пережитое им за эти несколько секунд столь плотно уложилось в отведенное для этого время, что он еще успел этому удивиться, а в аудитории ничего, по сути, и не произошло, за исключением того, что некая серая личность приподнялась над стулом и негромко и очень вежливо заметила, что Андрей, как, несомненно, многие заметили, нарушил, разумеется невольно и в пароксизме юношеской горячности, некоторые основополагающие правила вежливости, за что, увы и к большому его, серой личности, сожалению, он подвергается малому штрафу, который будет списан, впрочем, в безакцептном порядке из его стипендии, так что сам Андрей никоим образом не будет потревожен.

Динозавр между тем вальяжно раскинулся в кресле и стал загибать пальцы.

- Старики, во-первых, это те самые люди, которые дали всем вам жизнь, ребята, и не просто дали, а еще и подняли вас на ноги в той или иной степени (это, конечно, ни в коем случае не умаляет вашей собственной инициативы, благодаря которой вы смогли пробиться в число студентов этого почетного заведения). И поэтому…

- Этот аргумент, извините, ничтожен, - пришедший к тому времени в себя Андрей неожиданно успокоился, поудобнее уселся на стуле и вдруг испытал уверенность в том, что в этой дискуссии динозавру ничего не светит. Это было странно, так как сам Андрей никогда всерьез не рассуждал на эту тему, хотя в «Кодекс 278» в явном виде она не входила, и тем не менее как только он, скорее вследствие той самой юношеской запальчивости, занял столь скользкую на первый взгляд позицию, как сразу испытал успокаивающую и твердую ясность в том, что позиция его безупречна и справедлива. Словно неведомыми путями его сознание успело прощупать всевозможные пути и сплетения аргументации и контраргументации и прийти к единственно верному ответу – сказывался большой опыт игры в шахматы, его любовь к комбинационным построениям.

- Если два человека, - продолжал Андрей, - влекомые врожденными инстинктами примитивного полового удовлетворения, осуществляют совокупление, причем нередко без каких-либо чувств друг к другу и к возможному потомству, а зачастую с применением насилия, в состоянии опьянения или от скуки, и если в результате этого безрадостного, неприглядного и даже отвратительного действа (вы только представьте себе – какой у них секс!) появляется потомство, то разве это является основанием развешивать вокруг этой примитивной жизненной ситуации разные сентиментальные сопли, и приписывать инстинктам неприсущую им патетическую значимость? Нет, на этой почве Вы особых лавров снискать не сумеете, уважаемый. Чтобы не быть голословным, могу сказать, не называя имен, что одна из присутствующих здесь девушек зачата в результате изнасилования – ее отец пьяным пришел домой и изнасиловал свою жену. И что, Вы и в этом случае будете кивать на то, что они «подарили ей жизнь»? Если идти по этому пути, то вообще любое злодейство и любую мерзость можно обмотать наспех скроенными благородными одеяниями, но есть ли в этом смысл? Не приведет ли это к девальвации тех высоких ценностей, которые Вы стараетесь насадить тут всем нам?

- Да, это правда, - вставила Аня, маленькая черненькая бойкая девушка, кажется с химического, - я не стесняюсь и мне тут скрывать нечего, так и было, он постоянно насиловал мою мать и я ненавижу его, и никакие высокие материи мне в голову не лезут, когда я думаю о нем, скорее наоборот…

Андрей сделал театральный жест, мол «вот, смотрите», и тут же одернул себя. Он не хотел уподобляться вальяжному динозавру, и его гораздо больше прельщала та роль, которую он вполовину сознательно выбрал в этой дискуссии. Его немало удивило и то, что язык, которым он стал излагать свои мысли, оказался неожиданно витиеватым и язвительно-самоуверенным. Очевидно, сказался кумулятивный эффект немалого количества прочитанных им книг.

- Конечно, не все зачатия происходят таким омерзительным образом, и случается даже так, что родители и в самом деле стараются зачать ребенка, влекомые некими благородными, с их точки зрения, идеями, - решил подвести итог этому вопросу Андрей. – Но что, скажите мне, героического в том, чтобы потрахаться и зачать?? Опять таки, оборачивая это простейшее из возможных действий в некие героические одеяния, мы полностью девальвируем само понятие «героизма». Я трахаюсь каждый день, например, значит я многократный герой? А почему нет, если от «героизма» в вашем понятии меня и мою подругу отделяет лишь презерватив? Пока презики качественные, мы просто любовники, а стоит презику порваться, и вот вам – готовы два новоиспеченных героя. Так что, - под смех аудитории завершил Андрей, - здесь предлагаю не задерживаться, идем дальше.

- Что касается «поставили на ноги», давайте и тут поставим точки над «i», - продолжал он. – Я сам живу в семейном корпусе, и немало ребят там появляется и живет, так что мы видим каждый день, что это такое – «воспитание» и «постановка на ноги». Может быть подобную лабуду можно с успехом впиндюривать школьникам в качестве назидания (тут Андрей опасно близко подошел к запретной теме, да и серая личность начала шумно ерзать попой на стуле, чтобы вежливо обратить его внимание на это), но тут это не пройдет. Дети, только родившись, постоянно орут, срут, жрут, родители ходят с совершенно серыми лицами, невыспавшиеся, задолбанные, раздраженные. Я знаю одну – ну Ленка Стрижова, ее все наверное знают, вот это мать на сто процентов, вечно довольная, я бы сказал тупо-счастливая, носится вокруг своей двойни, угукает, сюсюкает, толстая такая, и кажется, что для нее вообще жизнь приобрела смысл только после рождения детей. А все остальные – ну просто отбрыкиваются как могут от своих чад, орут даже на них, шлепают, какое тут к дьяволу воспитание? И если вам покажется, что Стрижова как раз и показывает нам образец героического материнства, то это большое заблуждение. Это просто другая крайность – она закармливает своих несчастных детей, задолбывает их своим назойливым вниманием, она просто не выпускает их из-под присмотра ни на мгновенье! Этому посвящена вся ее жизнь, и можно только представить, как ее детишки будут ее ненавидеть.

- Ты, извини, неправ, - из-за спины Андрея раздался женский голос. Это была Алена, водившая тесную дружбу со Стрижовой. – Она прекрасная мать и заботится о своих детях так, как может.

- Это не забота, а удушающий прием, - парировал под смех Андрей. – Но я не хотел бы останавливаться на частностях. Давайте согласимся, что обычное, среднестатистическое воспитание ребенка состоит в том, что родители стараются, во-первых, как можно более дистанцироваться от него, во-вторых загрузить его чем-то таким, что вызывает позитивное отношение со стороны родительского же сообщества и по-максимуму отнимает у ребенка его свободное время – всевозможные музыкальные школы, кружки, или хотя бы работа по дому. И не надо думать, что это развивает ребенка. Развивают ребенка интересы. Его собственные, замечу, интересы. Если насильно водить несчастного ребенка в музыкальную школу, ничего кроме ненависти к музыке вы в нем не воспитаете. Если насильно заставлять учить уроки по всем многочисленным предметам, преподаваемым в школе, ничего кроме ненависти к этим самым наукам вы не получите. Чтобы проверить это – попробуйте объяснить ребенку, что он может не ходить в музыкальную школу, может приносить двойки и тройки из школы, и никто его не будет наказывать, и вы увидите результат – музыкальные школы опустеют, тройка и двойка станут самыми популярными оценками.

Динозавр было открыл рот и попытался что-то вякнуть, но Андрей, чувствуя в этой теме полную поддержку аудитории, не дал себя прервать.

- Нет уж подождите, я закончу. Невежественным и обдолбанным деревенщинам вы еще можете внушать благоглупости о высокой пользе музыкального образования, шахматных кружков, факультативов и прочей хрени. Они, в жизни не испытывавшие над собой такого вопиющего насилия, могут благоговейно внимать сладкоголосым проповедям, но суньте его реально мордой в это все, и вы увидите результат. Мы здесь – вот тут, в институте, находимся не благодаря, а вопреки тому беззастенчивому насилию, которое оказывается над детьми, вопреки последовательному умерщвлению их интересов в угоду собственному довольству и хорошей аттестации в Родительском Совете, которая дает и прибавку к премиальным и прочие зловонные преимущества. И здесь, кстати, находим ли мы то, к чему стремились? Здесь на нас обрушивается все та же школа, не зря ее называют «высшей школой» - тот же конгломерат бессмысленных знаний, в которых не нужно разбираться, а нужно «сдавать». Здесь среди нас, «харакиревцев», есть немало тех, кто уже на четвертом и пятом курсах, соврать не дадут – так вот разве не растет степень циничности отношения к обучению, презрения к наукам, лени, вялости и полного и пожизненного отвращения к любому знанию вообще пропорционально продвижению от младших курсов к старшим?

Андрей сделал паузу, но никто его не перебивал.

- Вернемся к старикам. Вот вы говорили, что они родили нас и подняли на ноги. Ну тогда естественно, все мы должны непременно испытывать к ним благодарность. Я, например, испытываю благодарность к нескольким людям, которых считаю сделавшими мне добро. А к родителям, или уж тем более к бабушкам и дедушкам, ни хрена благодарности не испытываю. Это что – может я какой-то выродок? Может вот он или она или она или вот он, - Андрей произвольно тыкал пальцем нарочито неопределенно и в разных направлениях, - может они испытывают благодарность к родителям и родственникам? Да нет, ничего подобного. Только не путайте официальные, так сказать, признания в благодарности, и естественное, искреннее отношение. Мнение девочек-сикушек, которые рады одобрить и поддержать любое насилие над собой, - Андрей не удержался и посмотрел на Вику, от чего она вжала голову в плечи и, казалось, вморозилась в стул, - тоже всерьез принимать не будем. И как же вы думаете, как взрослые объясняют такую неблагодарность? Именно как «неблагодарность»! То есть им даже в голову…

- Простите, молодой человек, - личность в сером поднялась со стула и оказалась довольно-таки высоким и худым человеком с неглупым еврейским лицом.

Обычно представители КОВа выступают по совместительству, видимо, из соображений экономии, и блюстителями «Кодекса 278» и надзирателями за антисектантской чистотой, вызывая в случае необходимости соответствующих специалистов.

– Я вынужден прервать Ваш несомненно интересный монолог, - мягким, почти вкрадчивым тоном говорила личность, - так как законов никто у нас не отменял, а Вы, дорогой мой, перешли допустимые границы и допустили неприемлемые высказывания по теме «Родители заслуживают безоговорочного уважения». Кроме того, ранее Вы использовали термин «харакиревцы», а согласно закону о сектах это является совершенно неприемлемым. Хочу напомнить Вам, уважаемый юноша, что один из признаков секты – использование слов, которые были бы непонятны без специального разъяснения и не внесены в «Сводный словарь Великого русского языка под редакцией Аарона Гольденблата», и если Вы не хотите, чтобы я связался…

- Нет, нет, послушайте, - вмешался Антон, пятикурсник и один из старейших активистов клуба. – Андрей просто немного увлекся, ну Вы же видите, горячий парень! – Он заискивающе улыбнулся, словно приглашая улыбнуться и эту личность.

Ситуация, на самом деле, была неприятной, и Андрей мысленно выругал себя за такую невнимательность. Несанкционированное использование такого термина как «харакиревец» было грубой ошибкой и вполне могло привести к серьезным санкциям – с сектами боролись безжалостно, как и с педофилами, и попасть можно было очень круто. Испытывая раскаяние за такую оплошность, он неожиданно испытал резкий всплеск почти неконтролируемого бешенства. «Хорошо, сука», возникла мысль, «я тебе покажу соблюдение законов».

- Примите мои глубочайшие извинения, уважаемый, - подняв руку, сказал Андрей, обратившись к надзирателю. Я в самом деле допустил неприемлемые высказывания и очень благодарен Вам за то, что Вы, будучи ответственным лицом и на страже законов нашей свободной страны, были так любезны, что в столь дружественном и, я бы сказал, дружеском ключе указали мне на мою глупость.

Личность была, кажется, удовлетворена, и можно было продолжать.

- Итак, о стариках. Рождение и воспитание поставить им в заслугу необходимо, спасибо им большое, а еще я скажу им спасибо за следующее. Старики – как правило это самая консервативная, самая ненавидящая часть человечества. Посмотрите на этих уважаемых стариков и старух, сидящих на скамейках у подъездов, у них в голове нет ни единой мысли. Они если и знали когда-то – что такое «рассуждать», в чем я крайне сомневаюсь, то забыли это прочно и окончательно. Скажите мне, из присутствующих здесь, включая уважаемого гостя и прочих товарищей, обращался ли кто-то из вас в сознательном возрасте к старикам как к собеседникам, в общении с которыми он рассчитывал найти развитие своим мыслям или разумную оппозицию им? А если он по какой либо причине сделал это, то получил ли желаемый результат?

Андрей сделал короткую паузу.

- Никто. И было бы удивительно, если бы это было не так. Может быть кто-то из присутствующих обращался к старикам, будь то собственные бабушки и дедушки или соседские, с целью поделиться чем-то сокровенным, своими переживаниями, с целью получить какую-то эмоциональную реакцию? И если он сделал это, получил ли он желаемое? Я даже паузу делать не буду, ясно и так.

- Я хочу заметить, - серая личность снова поднялась со стула, - что я снова фиксирую уничижительное и непочтительное…

- Вы, дорогой мой, снова о статье «Кодекса» насчет родителей? – Довольно резко перебил его Антон, чувствуя растущее сладострастное удовольствие мести. – Ну так сядьте, уважаемый, и не мешайте мне говорить, так как я веду свою речь не о родителях, коих чту безмерно, что Вы уже могли понять из моих слов, а о бабушках и дедушках, а такой статьи в Кодексе нет!

Народ стал веселиться.

- Поймите, молодой человек, что бабушка есть мать Вашей матери…

- Ну так вот идите и послушайте – говорит ли моя мать уничижительно о своей матери, а я тут не при чем, так как бабушка – не моя мать, стало быть когда я говорю о бабушке, я не говорю о матери, а если Вы настаиваете, будто это одно и то же, то не смейте в будущем высказываться уничижительно насчет вообще любого человека, так как каждый является отцом или матерью хотя бы в потенции, например вчера мой презик, о котором я уже имел счастье упоминать, мог оказаться дырявым, и в данный момент моя подруга, возможно, уже является матерью, а я - отцом. И если Вы считаете, что мое толкование закона недопустимо узко, что ж, мне в общем наплевать, я физик, а не юрист, так что хрен кто поставит мне в вину неспособность слишком глубоко толковать юридические нормы, я человек прямолинейный, написано про мать, а не про бабушек, я так и делаю, так что… уважаемый…

Андрей сделал странный жест рукой, который каждый мог интерпретировать в меру его испорченности. Вопреки ожиданиям, аудитория поддержала его демарш сдержанными смешками, и озадаченная личность, сделав неопределенно-трагическое выражение лица, в самом деле уселась обратно.

- Подведем итог, - продолжил Андрей, - ни мозгов, ни души, ни экономической активности, в общем – ничего. Ничего человеческого нет в этих уродливых кусках биомассы, именуемыми «бабушками» и «дедушками». Единственное, чего я не понимаю, так это почему я не понимал этого раньше, видимо – дураком был. Поеду-ка я в Гималаи, помедитирую еще, может еще до чего-нибудь додумаюсь.

Завершив этой странной для него самого фразой, которая непонятно откуда появилась у него на языке, Андрей махнул рукой и сел на стул. Неожиданно напавший на него энтузиазм так же неожиданно быстро улетучился, и он почувствовал себя совершенно голым и беззащитным без этой эмоциональной обороны. Все сказанное стало казаться бессмысленно резким и даже опасным, и хотя роль эдакого бунтаря и льстила ему, тем не менее самые обычные житейские страхи стали стремительно возвращаться, превращая его в ту же бессловесную кобылу, которой он по сути и был всю свою жизнь. Воспользовавшись тем, что разговор перекинулся куда-то в другую часть аудитории, он с максимально нейтральным выражением лица встал и вышел, будто в туалет. Постояв минуту в коридоре и прислушиваясь к приглушенным голосам, доносящимся из Клуба, он вдруг почувствовал себя уставшим. Так рано он никогда не ложился, но сейчас – представив свою пустую комнату, он испытал прилив сильнейшей сонливости и пошел к себе.