Глава 2. ЧЕРНАЯ МЕТКА

К утру небо разъяснилось. Когда Ленька, всклокоченный, с красными от бессонья глазами, выбрался из чьего-то сенника на отшибе Старого конца, где он продрожал остаток ночи, последние лохмы туч неторопливо скатились за темную полосу бора. И тут же выглянуло солнце, яркое и свежее, словно обмытое недавним дождем.

Все вокруг сразу преобразилось, повеселело. Ленька торопливо шагал по улице просыпающегося села, зябко передергивая плечами и от утренней свежести, и от воспоминаний о ночном происшествии.

Миновав мост через овражек, он свернул в свой проулок и еще издали увидел кучку людей возле шумиловского двора. Ленька забеспокоился: чего народ-то, или случилась беда? Он шел, все убыстряя и убыстряя шаг, пока не побежал, полный тягостных предчувствий.

Несколько соседей, столпившихся у дороги, растерянно перешептывались, опасливо поглядывая на ворота. Две-три старухи быстро и мелко крестились, беззвучно шевеля губами. Тут же топталась толстая, поди в целых два обхвата, Ленькина хозяйка Заковряжиха, бубнила глухим басом:

— Вот она — кара господня! За неразумность нашу, за грехи наши...

В сторонке, припав к своей матери — тетке Марье,— всхлипывала Варька Шумилова, рядом стоял Варькин брат Митька с серым измученным лицом, нервно подергивал плечами, словно пытаясь сбросить невидимую тяжесть.

Поблизости негромко переговаривался с тремя мужиками Лонькин сосед и приятель дядька Аким Подмарьков, говорливый и веселый, словно у него вечный праздник и нет никаких забот и горестей. Одет он был, как всегда, в рыжеватый длинный шабур, перепоясанный толстой волосяной веревкой, за которой торчал, поблескивая, широкий плотницкий топор. Дядька Подмарьков медленно потеребливал свою широкую бороду, хмуро поглядывая на ворота. Наверное, впервые на его лице не было улыбки.

Ленька тоже глянул на ворота. Глянул и обомлел: на самом верху их чернел след огромной лапы.

«Ого! Так это вон кто шастал»,— мелькнуло в голове. И Ленька почувствовал, как в сердце снова вполз вчерашний страх.

Бабка Рагозиха, сухая и крючконосая, зашамкала сморщенными в гармошку губами:

—— Господи, сохрани и помилуй!.. Отведи энтакую беду от мово двора... Отгони светлым ликом своим силы сатанинские, сохрани меня и чадов моих невинных...

Дядька Подмарьков угрюмо усмехнулся:

— Не боись, бабка, этот твой сатана не такой дурак, чтобы кидаться на каждого. Плевал он на тебя с твоими чадами. Он, вишь, на выбор берет, с умыслом.

Только теперь Ленька до конца понял, какая беда обрушилась вдруг на Шумиловых,— ведь это метка! Страшная дьяволова метка! Жди теперь чего-нибудь самого худого: или умрет кто, или изба дотла сгорит, или еще что случится такое, чего и не придумаешь враз. Ленька немало уже наслушался всякого про эту самую проклятую метку и про те беды, что стряслись с сельчанами после ее появления.

Еще до Ленышного приезда в Елунино началось это. Первая метка появилась ранней зимой на воротах секретаря сельской партячейки. Мужик, говорят, он был сильный и отчаянный, никого и ничего не боялся. Однажды — это рассказывал Васька Култын — он один трех бандитов изловил и доставил в волость как миленьких. И вдруг через несколько дней нашли его в своем же дворе заколотого вилами. Кто убил — так и не дознались, хотя из уездного города приезжали человек пять военных.

А вскоре, опять же после метки на воротах, погиб первый елунинский председатель сельского Совета. Убили его из ружья через окно, когда он засиделся вечером в сельсовете.

По селу поползли слухи, что-де это сам дьявол явился в Елунино и охотится за душами коммунистов и прочих совдепчиков, которые, еще поп Семен сказывал, давно запродались антихристу. Нашептывали друг другу, оглядываясь с опаской, что горе сторожит и тех, кто рьяно взялся помогать Советам, отвернувшись от бога и предав царя-батюшку.

Прошло немногим больше месяца. Село мало-помалу стало успокаиваться и забывать страхи, да вдруг на голову еще беда: глубокой ночью вспыхнула изба нового председателя сельсовета Захара Лыкова. Это уже было при Леньке. Он сам видел из окошка, как, осветив ночь багряным заревом, полыхала соломенная крыша лыковской избы.

Захар Лыков с женой и детишками сумели спастись, хотя дверь была подперта снаружи ломом, а изба и двор сгорели дотла.

С той поры сельчане совсем притихли, живут в тревоге — не дай бог и на их воротах появится черная лапа. Кое-кто ни мужиков до того робел, что перестал ходить на собрания к сельсовет. Боялись и за себя, и за добро, нажитое всей рудной жизнью.

И вот новая беда.

Глядит Ленька на помертвевшее лицо тетки Марьи, на Митьку, который, досиня закусив губу, не сводит со своих ворот глаз, на Варьку, тоненькую, худую, с острыми плечиками под выцветшим старым платьишком. Видит, как часто-часто трясутся эти острые плечи, и жалость перехватывает горло. Да, заплачешь! Эта метка на воротах, должно быть, из-за Митьки — он председатель комсомола в селе.

Соседи стоят молчаливые и подавленные, не знают, что делать, чем утешить, как помочь Шумиловым. Дядька Подмарьков, перестав, наконец, теребить бороду, подошел к воротам, медленно провел пальцами по черному следу, потом поднес их к носу.

— Деготь! Чистенький.— Пошутил мрачно: — Прямо, поди, из самого ада припер, сволочь.

Рагозиха передернулась вся, будто ой на спину плеснули ледяной воды, выкрикнула визгливо:

— Акимка, не глумись! Не кличь других бед, окаянный.

Она торопливо закрестилась дрожащей рукой, потом бочком-бочком выбралась из толпы и затрусила к своей избе. За ней помаленьку стали расходиться и другие женщины.

Откуда-то появился председатель сельсовета одноногий Захар Лыков: на голове выгоревшая матросская бескозырка с обтрепанными ленточками, под левым плечом самодельный костыль, на правом боку болталась на ремешках длинная обшарпанная кобура.

— Что тут такое?

Дядька Подмарьков кивнул на ворота:

— А вот картинкой любуемся. Свеженькая, еще тянет деготьком... Погляди и ты, ежели есть охота.

Лыков вскинул глаза, и губы его покривились в недоброй усмешке.

— А-а, знакомая картинка...— И вдруг без всякого перехода, круто обернувшись к собравшимся, выругался зло и длинно: — Ну что хвосты поджали, будто шавки трусливые? Опять думаете: дьявол метку оставил? Знаю я этих дьяволов! Вон там они живут,— махнул в сторону Старого конца,— под железными крышами, за высокими заборами. Кулачье проклятое. А вы дрожите да креститесь на радость всякой проклятой контре. Содрать эту грязь с ворот и — по домам. Нечего панику разводить. Ясно?

Глянул на тетку Марью Шумилову, которая совсем поникла от горя, смягчился малость.

— Ладно, ты, Маруся, не того... Не убивайся шибко. Обережем, ежели что. А этого гада, что ляпает на воротах, все одно найду. Найду и обломаю лапы по самые плечи.

Потом он перевел свои быстрые злобноватые глаза на Митьку, бросил отрывисто:

— А ты, Митрий, айда со мной. В сельсовет. Потолкуем.

И, крутнувшись на месте, быстро поскакал по проулку к мосту. Митька еще раз кинул взгляд на ворота, сплюнул и, так и не сказав ни слова, пошагал за Лыковым.

Направилась к своему двору и Заковряжиха, переваливаясь с боку на бок, словно ожиревшая гусыня. Но оглянувшись, вдруг насупилась и остановилась: увидела Леньку.

— Ты што околачиваешься тама? А ну айда в избу! Быстро!

Сказала и опять пошла, больше уже не оборачиваясь, знала: Леньке повторять не нужно, мигом прибежит.

Однако в этот раз он не сдвинулся с места, только переступил с ноги на ногу: как же он уйдет, ни словом не перемолвившись с Варькой? Нет, что бы там ни было, а он поговорит с ней. А домой что? Домой он всегда успеет.

Соседи, наконец, все разошлись. Пошла во двор трудной усталой походкой и тетка Марья. Ленька сразу к Варьке.

— Варь, погоди... Я что хотел... Ты не плачь, Варь, авось обойдется все... Лыков, слышала, что сказал? Никакой это не дьявол... Обережем, сказал. А он зазря болтать не станет, изловит того... этого... который...— И умолк, запутавшись.

Варька всхлипнула:

— Ага, изловит... У него у самого избу .спалили — не нашел, а тут...

— Тогда не нашел, теперь найдет.— И Ленька для убедительности добавил: — Как пить дать.

Варька впервые подняла свои большие глаза. Они были нынче какими-то не такими, как всегда,— не лучистыми зелеными, а темными, непроглядными.

— Правда найдет?

Ленька обрадовался:

— И-и!.. Еще как! Лыков, он знаешь какой? В войну в разведку ходил. К белякам. С-под самого их носа главного генерала сцапал и притащил в свой отряд. Видала? А этого он подавно словит.

Пока Ленька говорил, Варька неотрывно глядела на него. А в глазах ее было столько надежды, столько веры, что Леньке сделалось нехорошо. «А ну как Лыков не поймает этого черного? А тот спалит избу? Что тогда Варька скажет? Болтун, скажет,— и отвернется навек». И Ленька тут же решил, что все ночи напролет не будет спать, а усторожит шумиловскую избу. Пусть хоть камни сыплются с неба, а он отведет от Варьки беду. И, чтобы закончить разговор, он решительно и даже чуть сурово приказал:

— Ты вот что, Варя, быстренько тащи сюда скребок да воды — сдерем эту вот...— И кивнул на ворота.

Варька вытерла концом косынки глаза и торопливо пошла во двор. А вскоре Ленька уже сидел верхом на воротах и с ожесточением соскребал огромный след пятипалой лапы.

Прибежал Петька Драчев по кличке Быня. Кто ему дал это прозвище и за что, Ленька толком не знал. Быня, тяжело дыша и быстро бегая глазами, выкрикнул сипло:

— Где она, где?!

— Кто где? — не прерывая работы, хмуро бросил Ленька, хотя хорошо понимал, о чем спрашивает Быня.

— Метка! Дьяволова метка! Мне маманя сказала... — И вдруг его глаза округлились и остановились. — Ты... ты ее скоблишь?!. Леня, да ить нельзя! Ить за это... Ить тебя черти в упряжке гонять будут. По ночам. На кладбище. Ты что, сдурел? Слазь скорее!..

Руки у Леньки сами по себе отдернулись от пятно, словно их обожгло. «А вдруг это был и в самом деле чертяка какой? Вдруг возьмет, взнуздает, да и того... Это у него запросто, раз плюнуть. Пошла-ка, она эта метка, псам под хвост». Ленька уж было перебросил ногу, чтобы спрыгнуть, да вдруг увидел жалкое и несчастное Варькино лицо. Ее позеленелые, крепко сжатые губы мелко дергались — вот-вот снова заплачет. Этого Ленька вынести не мог. Он крякнул, произнес фальшиво:

— Нога чтой-то занемела...— И уже зло Петьке: — А ты, Быня, не гавкай тут, не стращай... Нету никаких дьяволов.

И снова, теперь уже с отчаянной яростью, принялся драть доску. Вскоре на воротах вместо черного пятна белело светлое.

— Ну вот и готово,— произнес Ленька, ловко спрыгнув с ворот.— Иди, Варь, в избу. И не бойся.

И, не взглянув на Быню, который продолжал долдонить что-то про чертей и кладбище, пошел к себе.

Едва Ленька вошел во двор, над ним, подняв руки, словно гора, нависла Заковряжиха. Она как клещами схватила Леньку за плечо, развернула лицом к себе.

— Где шалался, дрянь этакая, а? Пошто Яше коней не помог привесть с лугов, а? Пошто коров не выгнал в стадо?

Пока одна рука Заковряжихи до острой боли жала плечо, другая жестоко драла его за волосы.

Ленька молчал, только морщился да ойкал.

— Ты это что удумал, поганец,— орала Заковряжиха,— чужие вороты отмывать, а? Али к Шумиловым в работники нанялся? Али у тебя дел нету никаких?

И снова дернула за волосы так, что Ленька взвизгнул. Наконец Заковряжиха отпустила его, бросив злобно:

— В другой раз хужее будет... А теперя иди, займись делом.

Ленька, потирая ладошкой горящую, словно обожженную, голову, бросился к стайке. Там он отыскал вилы и принялся торопливо убирать навоз. Потом вычистил конюшню, наколол на завтра дров, натаскал из колодца поды, подмел двор.

Лишь к полудню он кое-как справился с работой. Устало разогнул спину, отыскивая глазами, где бы присесть.

Из сеней выглянула Заковряжиха.

—  Иди жрать.

В просторной избе было чисто и тихо. Па лежанке сладко похрапывал Яшка, отсыпаясь после ночного.

—  Ну чего стоишь, мнешься?

Ленька робко, бочком присел к столу, на котором стояла миска с нечищеной картошкой, кружки молока и кусок хлеба. Ленька очистил картошку и стал есть, запивая молоком.

Заковряжиха тяжело топала от печи к окну, где стояла широкая скамья со всевозможной утварью: ведрами, чугунами, кринками, мисками, двигала ими, гремела, бубнила что-то себе под нос. Глянула искоса на стол — Ленькина кружка пуста.

— Уже выжрал? Небось еще налить?

Ленька, как это ни было ему трудно, кивнул.

— Маленько...

Заковряжиха еще громче загремела посудой, выбрала кринку, хлюпнула из нее полкружки молока, прошипела ненавистно:

— У-у, тварь приблудная! Навязался же на мою голову, ненасытный.

Ест Ленька картошку, прихлебывает крохотными глоточками молоко, но вкус у них уже совсем не тот, да и есть вдруг расхотелось.

«Ненасытный, приблудный!» Теперь его многие так зовут. И взрослые, и ребята, с издевкой, будто он, Ленька, только и знает, что объедает всех. Проклятые обидные слова! Да он-то виноват в чем? Разве он сам навязался Заковряжиным? Разве он хотел? Да ведь и живет-то у них не нахлебником — работает. Все время работает не разгибаясь.

Ленька медленно отложил недочищенную картошку, отодвинул кружку, встал. Заковряжиха, увидав это, взъярилась:

— Гляди-кось — обидчивый какой! Набил брюхо, теперя оно и обижаться можно. Да я тебя счас, глиста зеленая...

Ленька не дослушал, выбежал во двор, влез на сенник, где ночевал с самой весны, упал лицом в тряпье. «Приблудный, приблудный... Да я-то что, да я-то что?!»