"Сократ сибирских Афин" - читать интересную книгу автора (Колупаев Виктор Дмитриевич)

Глава сороковая

— Кончайте ночевать! — крикнул проснувшийся Межеумович, протирая глаза.

Я тоже очнулся. А ведь уже, действительно, был день.

— Слушал я слушал ваши идеалистические бредни, так что даже вынужден был проснуться, — сказал Межеумович. — И все не так, и все совершенно по-другому.

— Выпил бы, дорогой Межеумыч, для освежения, — посоветовала Каллипига.

— И выпью! — с вызовом заявил диалектический материалист и в самом деле выпил порядочный котил вина и утерся рукавом варварского костюма.

— Полегчало? — спросила Каллипига.

— Полегчало, ну и что?! Вы меня не обдурите! Я все понимаю! И Гераклит ваш не выше Ксенофана. Оба обретаются на одном низком уровне, оба созерцают тот же предмет, но оба облекают его в разные формы, вернее, смотрят на него разными глазами.

Тут надо заметить, что и Гераклит, и Ксенофан в это время смотрели на кувшин с вином, который приволокли служанки. Так что они не то что спорить с Межеумовичем не стали, а даже согласно закивали головами оба, синхронно и синфазно.

— Остановимся, товарищи, хотя бы на “потоке” Гераклита, — предложил материалист. — Ксенофан так же хорошо, как и Гераклит, видит поток жизни и вещей. — Тут Межеумович указал рукой на вино, льющееся из кувшина в чашу для смешивания. — Но он говорит: всегда то же самое следует за тем же самым, чаша за чашей, при этом все та же песня, существенного отличия нет, отличие только для желудка, но не для рассудка. В самом деле, при этом вот разливании мой рассудок пребывает в покое, заметным образом струя вина не колеблет его, не возбуждает, он скучает. Итак, это только видимое, а не существенное, не подлинное разливание вина. Если вино, которое здесь непрерывно течет, разлить по комнате, то получилось бы абсолютно однообразное, однородное впечатление. Что мне сейчас кажется иным, отличным, поскольку я наблюдаю его меняющимся, льющимся из горлышка, — тут Межеумович указал перстом на кувшин, из которого действительно все еще лилось, — представилось бы мне как нечто тождественное, если бы я смог это охватить единым взглядом. — Диалектический материалист подставил ко лбу ладонь козырьком и обвел настороженным взглядом, поворачивая голову туда-сюда, безбрежное пространство помещения. — Гераклит же, — Межеумович с трудом отыскал среди бесконечных пространств философа, удовлетворился тем, что тот на месте, не растекся и не изменился, и продолжал: — абстрагируется от тождества содержания и обращает внимание только на форму текучести вина и гибели его в наших глотках, на непрекращающееся уже какие сутки чувственное движение, в то время как субстрат движения, вино, то исчезает, то вновь появляется из горлышка кувшина.

Не знаю, как по существу, но по форме речь диалектического и исторического материалиста показалась мне исключительно философской. Да и все другие смотрели на Межеумовича с нескрываемым удивлением, даже служанки, а особенно та, которая разливала вино уже не в чашу, а на пол.

— Для Гераклита сам поток вина есть нечто неизменное, постоянно пребывающее, для Ксенофана же — то, что течет. Между тем, можно оправдать оба взгляда, которые коренятся как в природе вина, так и в природе человека. Оба взгляда повторяются на тысячи ладов в жизни и мышлении человека. Для одного, например, достаточно собственной жены, чтобы познать женщину, как таковую, другой же считает, что он познает женщину, если изучит большее их количество. Чему всячески потакает моя жена Даздраперма, настоятельница “Высоконравственного блудилища”. Ну, да вы это и сами знаете. Первый взгляд есть взгляд спокойного, сосредоточенного человека рассудочного типа. Второй взгляд соответственен чувственному, горячему человеку.

Симпосий облегченно вздохнул.

А Каллипига даже захлопала в ладоши и спросила:

— А ты-то сам, Межеумович, к какому типу относишься?

— В рабочее время — к рассудочному, а в остальное — к горячему, — ответил материалист. — У нас с этим строго. Чуть что, сразу на партком. Но вот взгляну на тебя, Каллипига, и сам об себя боюсь обжечься.

— Так остудись статинским, пока поток его не иссяк.

Межеумович последовал совету хозяйки, да и все другие его поддержали. Мне даже показалось, что еще чуть-чуть и философы примут материалиста в свой стан.

Почувствовал это, вероятно, и Межеумович, потому что тут же, не закусывая, продолжил свою речь.

— Как первое конкретное определение, становление есть вместе с тем первое подлинное определение мысли. В истории диалектической и материалистической философии этой ступени логической связи соответствует система Гераклита. Говоря, что все течет, а в особенности — вино, Гераклит этим провозглашает некое таинственное становление основным определением всего сущего. Ксенофан же, напротив, признает единственной истиной бытие неподвижное, неизменное бытие, или, так сказать, питие в одиночку. Имея в виду этот принцип Ксенофана, Гераклит и утверждает: “Бытие есть не более чем небытие”. Тем самым он высказывает отрицательность абстрактного пития и его положенного в становлении тождества со столь же несостоятельной в своей абстракции пустой чашей. Здесь мы видим вместе с тем образец подлинного опровержения одной философской системы другой философской системой. Это опровержение состоит именно в том, что показывается собственная диалектика принципа перевернутой, и тем самым пустой, чаши. А последний, то есть принцип, низводится на степень идеального момента более высокой конкретной формы идеи. Но и становление, взятое в себе и для себя, все еще есть в высшей степени скудное определение, и оно должно углубляться далее в себя и наполняться содержанием.

Межеумович временно иссяк, как пустая чаша. Симпосий вытаращил глаза на материалиста, а Сократ поспешно спросил:

— Ты, милый диалектический и исторический материалист, предлагаешь наполнить пустые чаши содержанием?

— Ну, — ответил Межеумович, обрадовавшись, что его хоть раз, но все же поняли на этом философском симпосии.

— Так не откладывай дела в долгий ящик, — посоветовала Каллипига.

Дальше все пошло организованно.

— Философы-идеалисты, — изрядно промочившись, сказал исторический Межеумович, — особенно старательно ищут религиозные корни воззрений Гераклита. То брякнут о зависимости его философии от мидийских магов, то от жрецов храма Артемиды Нелюбинской, а то и о связи великого диалектика с дионисийским культом почитания вина. Неправда все это. Ну, если и выпьет Гераклит иногда, так это исключительно для поправки своего могучего здоровья. Известно ведь, что все болезни произрастают от недопивания. А некий Рёссель, варвар британской национальности, так тот вообще дошел до того, что Гераклит, мол, изобрел свою собственную религию. Какая религия?! Какое пьянство?! Да нет этого ничего в природе. Но что-то все-таки в нем, в этом вашем Гераклите, есть не наше… М-да… Но что?

Тут Межеумович погрузился в размышления.

— Мне кажется, — сказал Сократ, — что идея Ксенофана о единстве и вечности мира в чем-то схожа с тезисом Гераклита о вечности и несотворимости Космоса. А высказывания Гераклита о том, что существует “одна-единственная мудрость” перекликается с представлением Ксенофана о едином и разумном, мыслящем боге. Однако, если у Ксенофана неподвижный бог управляет всем силою ума, то у Гераклита “единая мудрость” управляет “всем через все”. Таким образом, у Ксенофана Единое, единый бог, пребывает как бы вне мира вещей, в то время как у Гераклита Единое, мудрое и многообразие вещей составляют неразрывное единство, тождество противоположностей. Противоречия в мышлении не только допустимы, но, более того, они необходимы. Однако это утверждение есть парадокс.

Я понял, что парадоксальный характер высказываний Гераклита, его “темнота” и “алогизм” органически связаны с его попыткой выразить в языке и мышлении открытую им тайну жизни и бытия — единство противоположностей и противоречивую природу всего сущего.

— Не случайно для тебя, Гераклит, все вещи и сама действительность, будучи противоречивыми и, следовательно, парадоксальными, являют собой тайну и загадку, — продолжил Сократ. — Но тайна эта очевидна, а загадка заключает в себе отгадку. За явной стороной вещей скрывается их темная сторона, за внешним — внутреннее, за единичным — общее, причем явное, видимое, слышимое служит “знаком” или символом скрытого и указывает на него. Так, солнце, наиболее заметное из видимых вещей, указывает на что-то “незаходящее”, то есть на невидимый огонь, а в особенности на то, чем является мир и все вещи в своей основе, а именно “вечно живым огнем”.

— Ты все понял, Сократ, — сказал Гераклит. — Предсказательница в Дельфах не говорит и не скрывает, но все знаками показывает. Большинство же людей не понимают того, с чем сталкиваются, да и, научившись, они не разумеют, хотя им кажется, что разумеют.

Я сообразил, что Гераклит никогда ничего не выражает ясно. Он чего-то недоговаривает, или сам себе противоречит по причине меланхолии.

— Среди древних мыслителей, — сказала Каллипига, — которые считали тебя “темным” можно все же найти двух авторов, высказывающих по поводу твоего стиля особое мнение. И один из них — Тит Лукреций Кар, согласно которому ты, Гераклит, наводишь, так сказать, тень на плетень, мелешь вздор и своими запутанными изречениями производишь впечатление на глупцов. Правда, Лукреций высоко оценивает красоты твоего стиля.

Я подумал, что Гераклит сейчас рассердится, но он согласно и вполне мирно кивнул головой.

— Другой же — перипатетик Антифон, склонный видеть в тебе “светлого” философа. Он утверждал, что иногда в своем сочинении ты высказываешься светло и ясно, так что даже тупоумному нетрудно понять и почувствовать подъем духа. А краткость и вескость твоего слова несравненны.

— Для посвященных в тайны моего стиля, — сказал Гераклит, — темнота становится светлее солнца. Если же я когда-нибудь заговорю пространно и понятно для толпы, произойдет мировой пожар.

— Мировая революция, что ли? — вышел из своих размышлений Межеумович. — Еще никому, к сожалению, не удавалось зажечь пожар мировой революции.

— И хорошо, — сказала Каллипига. — В революцию на красивых женщин никакого внимания не обращают.

— Понял! — вдруг хлопнул себя ладонью по лбу Межеумович. — Понял, чем Гераклит отличается от людей, исповедующих исторический и диалектический материализм! Он никогда не смеется! Не улыбается даже.

— Если я улыбнусь, — сказал насупленный Гераклит, — то мировой пожар разгорится с еще большей силой.

— Заметано! — вскричал Межеумович. — Сейчас же и проверим!

Но тут в нагрудном кармане его мятого пиджака нахально и требовательно заверещал телефон. Диалектик немыслимо изогнулся, молниеносно выхватил верещалку, и та словно прилипла к его уху.

— Алле! Славный Агатий! Докладаю. Философы эти…

Но, видимо, хронофилу требовалось что-то другое, потому что Межеумович растерянно смолк, замер — весь внимание — и тут же изошел потом.

— Слушаюсь! Сейчас и сразу, — сказал он в трубку и нашел глазами Каллипигу. — Славный Агатий спрашивает, может ли он немедленно слиться в калокагатии с Каллипигой?

— Гости же у меня! — ответила Каллипига.

— В том-то и дело, что, если ты не сольешься немедленно, то и гостей у тебя больше здесь никогда не будет.

— Ну и ладно, — легко согласилась Каллипига. — Глобальный человек обещал содержать меня.

— Ну, — подтвердил я решительно.

— А я? — растерянно спросил Межеумович. — Мне же здесь нравится. Поят, кормят, бессмысленные, с диалектической и материалистической точки зрения, разговоры ведут. Да еще славный Агатий Время обещает.

— Ничего, видать, не поделаешь, дорогой Межеумович, — сказала Каллипига.

— Как так! — расстроился диалектик. — Да ты, выходит, предаешь меня?!

— Чем же я тебя предаю?

— Да не хочешь вот слиться с Агатием! А мне материальный и диалектический ущерб!

— Диалектическое противоречие, Межеумыч. Видать, во временном мире его не разрешить.

— Ну, ты даешь, Каллипига! Я думал, ты меня любишь и уважаешь?

— И люблю, и уважаю, Межеумыч. Да что делать? Судьба ведь сильнее не только людей, но и богов.

— Может, Зевс поможет с деньгами?

— Зачем же его по пустякам тревожить?

— А не по пустякам, не по пустякам!

— Ладно, уж, — сказала Каллипига. — Строй нас, да и выводи по одному.

— Твое последнее слово? — все еще не верил Межеумович.

— Последнее, — подтвердила Каллипига.

— Не уломал, — сказал диалектик в микрофон и тотчас же выключил его, наверное, чтобы не выслушивать причитания славного Агатия. — А ну! Всем выходить из этой Мыслильни.

— Мне-то уж и не выйти из нее, — пожаловался Ксенофан, — Стар я. Стар.

— И оставайся тут, — обрадовался Межеумович. — Нечего осквернять материальный мир своим присутствием. А вот Гераклит пойдет с нами! Городская Дума приняла закон о недопустимости проживания каких бы то ни было Гераклитов в Сибирских Афинах.

Гераклит буркнул что-то неразборчивое.

— Разве что прогуляться, — сказала Каллипига. — Да и служанки устали. Пусть отдохнут.

— И мне надо Ксантиппу навестить, — оживился Сократ. — Посмотреть, все ли дома хорошо да ладно.

Но сначала надо было устроить Ксенофана. Каллипига выглянула на неожиданно оказавшуюся оживленной улицу, кликнула кого-то, и через минуту Ксенофан, поддерживаемый с двух сторон некими Парменидом и Зеноном из Митрофановки, вышел со двора каллипигиной Мыслильни.