"История Китая" - читать интересную книгу автора (Меликсетов)



Под редакцией А. В. Меликсетова 2-е издание, исправленное и дополненное Рекомендовано Министерством образования Российской Федерации в качестве учебника для студентов высших учебных заведений, обучающихся по историческим специальностям ЩИЗДАТЕЛЬСТВО МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА «ВЫСШАЯ ШКОЛА» 2002 УДК93/99 ББК63.3(5) И89 Авторы учебника: Л.С. Васильев — гл. I—IV; З.Г. Лапина — гл. V—VIII; А.В. Меликсетов – гл. XIII-XVIII;§ 5 гл. xix, § 3 гл. xx; А^.А.. Писарев — гл. IX-XII,xix (кроме § 5), xx (кроме § 3) Рецензенты: кафедра востоковедения МГИМО МИД РФ; доктор исторических наук, профессор А^.А^. Бокщанин; доктор исторических наук, профессор A.M. Григорьев ИсторияКитая; Учебник / Под редакцией А.В. Мелик-И89сетова. — 2-е изд., испр. и доп. — М.: Изд-во МГУ, Изд-во «Высшая школа», 2002. — 736 с. isbn 5-211-04413-4 В учебнике излагается история Китая с древнейших времен до на­ших дней. Авторы книги — известные историки-китаеведы, преподава­тели кафедры истории Китая ИСАА при МГУ. Для студентов, изучающих всемирную историю, а также для всех интересующихся историей Китая. УДК 93/99 ББК 63.3(5) Учебное издание ИСТОРИЯ КИТАЯ Под редакцией А.В. Меликсетова Зав. редакцией Г.М. Степаненко. Редакторы Т.М. Ильенко, Л.В. Кутукова. Переплет художника В.В. Гарбузова. Технический редактор Н.И. Смирнова. Корректоры Г.А. Ярошевская, В.А. Ветров Изд. лиц. № 040414 от 18.04.97. Подписано в печать 18.12.01. Формат 60 х 9О'/|б– Бумага офсетная № 1. Гарнитура Тайме. Офсетная печать. Усл. печ. л. 46,0. Уч.-изд. л. 47,29. Тираж 3000 экз. Заказ № 5247. Изд. № 6993 Ордена «Знак Почета» Издательство Московского университета 103009, Москва, Б. Никитская ул., 5/7. Тел.: 229-50-91. Факс: 203-66-71. Тел.: 939-33-23 (отдел реализации). E-mail: kdmgu@df.iu В Издательстве МГУ работает служба «КНИГА — ПОЧТОЙ» Тел.: 229-75-41 ФГУП «Издательство "Высшая школа"», 127994, ГСП-4, Неглинная ул., д. 29/14. Факс: 200-03-01, 200-06-87. E-mail:[email protected]http: //www.v-shkola.ni Отпечатано в полном сотгветствии с качеством предоставленных диапозитивов в ОАО «Можайский полиграфический комбинат». 143200, г. Можайск ул. Мира, 93. ISBN 5—211—04413—4 © Издательство Московского университета, 2002 Предисловие Огромный интерес российской общественности к прошлому и настоящему нашего великого соседа, его культуре и экономи­ческим успехам, ко всем аспектам его жизни сегодня удовлетво­ряется публикацией значительного числа книг и статей самой разнообразной тематики. В настоящее время российское китаеве­дение — одна из наиболее плодотворно работающих отраслей российского востоковедения. Это в полной мере относится и к историкам-китаеведам, за последние годы опубликовавшим книги и статьи почти по всем периодам долгой и непрерывной китайс­кой истории. Однако явно не хватает работ обобщающего харак­тера, которые могли бы претендовать на изложение всей исто­рии нашего великого соседа. Между тем потребность в написа­нии таких книг очевидна. «История Китая» — попытка заполнить пустующую нишу. Авторы книги — историки-китаеведы, в тече­ние многих лет работающие над исследованием разных истори­ческих периодов Китая, что и позволило объединить их усилия для достижения поставленной задачи. В этом смысле написание данной книги — определенное историографическое подытожи­вание предшествующей исследовательской работы ее авторов. Будучи преподавателями кафедры истории Китая Института стран Азии и Африки при МГУ, в течение десятилетий читав­шими и читающими общие и специальные курсы по истории Китая и истории стран Азии и Африки, участвовавшими в напи­сании многих учебных пособий, авторы предлагаемого внима­нию читателя издания накопили немалый педагогический опыт, который послужил основательным фундаментом при работе над данной книгой, которая ставит своей целью дать сводно-обоб-щающее изложение всей истории Китая. Приступая к работе, авторы понимали всю сложность постав­ленной перед ними задачи. Речь шла о Китае — стране истории, стране непрерывной культурной традиции, в том числе и тради­ции историописания. Начиная с глубокой древности, профессио­нально умелые и старательные чиновники фиксировали на гада­тельных костях, бронзовых сосудах, бамбуковых планках и шел­ковых свитках, а затем и на бумаге все то, что они видели и слышали, что происходило вокруг них и заслуживало упоминания. 3 Это поддерживавшееся государством летописание всегда являлось важной составной частью духовной жизни Китая. Первое и тита­ническое по характеру обобщение такой повседневной историо­графической работы принадлежит кисти великого китайского историка Сыма Цяня (выходца из семьи потомственных историо­графов) на рубеже вв. до н.э. Созданная им книга «Шицзи» («Исторические записки», или «Записки историка») — это ог­ромное по объему и глубокое по мысли сочинение, которое ста­ло своего рода образцом, дидактической моделью для истори­ческих исследований в Китае. В последующие два тысячелетия труд Сыма Цяня послужил основой для создания так называемых ди-настийных историй. Обычно каждая новая династия после своего утверждения на престоле создавала комиссию профессиональных историков, в задачу которых входило написание истории предшествующей династии. Всего таких историй традиционно насчитывается 24. Они составлялись высококвалифицированными специалистами, стре­мившимися достаточно объективно изложить исторические со­бытия предшествующей династии и подвести читателя к выво­дам, которые должны были подтвердить легитимность правящей династии. Естественно, что доказательство легитимности новой династии подчас требовало новой интерпретации и событий да­лекого прошлого. В этом случае члены этих комиссий (они все-таки были не просто историками, а чиновниками по ведомству истории!) препарировали в нужном духе исторический материал. Однако это «переписывание» истории происходило при строгом соблюдении накопленной веками конфуцианской этики и ди­дактики, нравоучительной заданности: история всегда должна была подтверждать, что небесную санкцию на управление Кита­ем (Поднебесная империя) может получить только тот, кто об­ладает наивысшей благодатью-добродетелью дэ. Именно облада­ние дэ и его потеря лежали в основе закономерности движения династийных циклов. Поэтому история, трактуемая в конфуци­анском духе, косвенно доказывала, что люди (прежде всего пра­вители) сами определяют судьбу страны и тем самым творят ис­торию. Небо в этом смысле было лишь регулирующе-контроли-рующей инстанцией. Многовековая работа историков всегда в Китае считалась очень важной и высоко ценилась. Канонические символы (в первую очередь конфуцианские) и исторические труды были главными предметами гуманитарного образования (а традиционный Китай другого образования и не знал), открывавшего дорогу к замеще­нию чиновничьих должностей, повышению социального статуса и росту политического престижа. История при этом воспринима- 4 лась как школа жизни, своего рода собрание поучительн^1х рас­сказов о деяниях правителей и исторических прецедентах. Апел­лирование к истории, к прецеденту, к примеру древних б^зло одним из наиболее весом^1х аргументов в политических спорах имперского Китая. В xix-xx вв. в обращении к истории, к древ­ности искали себе идейную опору реформаторы, да и революцио­неры обращались к тому же источнику. Современная китайская историография генетически восходит, что вполне естественно, к своей национальной историографи­ческой традиции. Крутой идеологический поворот, связанный с приходом к власти коммунистов и образованием КНР, не отме­нил важнейшей особенности китайской историографии — она продолжала оставаться официальным, государственным, партий­ным делом, важным идеологическим и политическим оружием в руках государственно-партийного руководства. Еще до завоева­ния власти в апреле 1945 г. VII расширенн^тй пленум ЦК КПК (шестого созыва) после серьезного обсуждения принял «Реше­ние по некоторым вопросам истории нашей партии», в котором давалась маоистская версия развития КПК и всего освободитель­ного движения китайского народа. Этот партийн^тй документ на многие годы определил развитие историографии нового Китая. На историческом переломе от утопического коммунизма Мао Цзэдуна к прагматической политике рыночного социализма Дэн Сяопина в июне 1981 г. VI пленум ЦК КПК (одиннадцатого со­зыва) принял «Решение по некоторым вопросам истории КПК со времени образования КНР», в котором во многом по-новому были осмыслены пути развития китайской революции. Вместе с тем начавшееся с конца 70-х гг. постепенное обновление всей духовной жизни страны сказалось и на современной китайской историографии — в научный оборот вводятся новые источники, складывается критический подход к исследованию некоторых исторических сюжетов, возникают плодотворные различия в трак­товке исторического процесса. Авторы с большим уважением и вниманием относятся к до­стижениям китайской историографии, стремясь в полной мере использовать их при написании данной книги. Однако при всем этом мы остаемся российскими историками, стремящимися с наших современных позиций понять и истолковать китайскую историю. Изложить в рамках одной книги многотысячелетнюю историю Китая всегда б^зло весьма трудн^1м и сложн^тм делом. И все-таки, несмотря на ограниченность книжной «территории», мы стреми­лись наполнить ее максимально возможным количеством факти­ческого материала. Цель была в том, чтобы читатель смог найти в 5 этой книге не схематический исторический очерк, но весомо и убедительно продемонстрировать характерные черты и особен­ности истории китайского общества и государства. Не менее (а может б^тть, и более) трудной и важной задачей было теоретическое истолкование огромного материала с общих авторского коллектива позиций. ^метим, что авторы книги — едином^тшленники в основн^1х методологических подходах к ис­следованию китайской истории при всех различиях в тематике их научной и педагогической деятельности. В течение многих лет м^1стремились избежать гнета официальной «пятичленной» форма-ционной концепции, отстаивали свое право рассматривать раз­витие китайского общества на определенном историческом этапе как «восточное», «азиатское», развивающееся по законам, весь­ма отличным от тех, которые управляли становлением европейс­кой цивилизации. Отсюда — большое внимание к описанию и анализу традиционных общественных институтов, специфике экономического строя. Для авторов этой книги духовные условия жизни человека и нормативные традиции, коими он в этой своей жизни ру­ководствуется, имеют первостепенное значение. Поэтому рели­гия, идеология, общественная мысль рассматриваются как не менее существенные факторы исторического развития, чем спо­собы обработки земли или формы землевладения и отношения собственности. В этой связи мы стремились уделить особое вни­мание проблемам культурного развития, без изучения которых, на наш взгляд, невозможно достаточно глубоко осветить исто­рический процесс. Так, изучение процессов и результатов «встре­чи» китайской цивилизации — после «откр^ттия» Китая — запад­ной культурой и проникновение в эту страну европейской «ма­шинной цивилизации» помогают понять особенности генезиса и развития китайского капитализма. Авторы стремились избежать упрощенных подходов в анализе этого взаимодействия и дать ре­альную картину сложного процесса цивилизационного взаимо­действия. Как нам представляется, большую роль в истолковании раз­вития традиционного Китая играет правильное освещение про­блемы династийных циклов. В этом контексте мы пытались во многом по-новому рассмотреть также и историческую роль мас­совых народных восстаний и выступлений, связанных с острыми социальными проблемами Китая. При исследовании взаимоот­ношений революционн^1х и реформистских тенденций обществен­ного развития авторы стремились отказаться от априорных оце­нок, желая показать реальное место этих тенденций в истории Китая. Учит^твая огромную роль утопической традиции, суще- 6 ственно повлиявшей на китайскую политическую культуру, в книге обращено внимание на проблему соотношения утопизма и прагматизма в общественной жизни страны. Крах «реального со­циализма» позволил более критично и более объективно пока­зать проанализировать и оценить взаимоотношение «китаи­зированного марксизма» и национализма, борьба между которы­ми в настоящее время обретает характер экономической и социальной конкуренции между континентальным Китаем (КНР) и Тайванем (Китайская республика). В этой связи развитие Тай­ваня впервые в нашей историографии рассматривается как ин­тегральная часть истории Китая во второй половине XX в. Надеемся, что внимательный читатель легко увидит глубокое уважение авторов к нашему великому соседу, его истории и куль­туре, стремление объективно и доброжелательно понять и истол­ковать китайскую историю и максимально убедительно донести до российского читателя это прочтение китайской истории. * * * Авторы глубоко признательны рецензентам А.Н. Григорьеву, Бокщанину, В.^ Корсуну — известн^тм историкам-китае­ведам и опытным преподавателям — за поддержку и ценные про­фессиональные замечания, которые мы постарались учесть. Мы благодарна: нашим коллегам К.М. Тертицкому и М.В. Кар­пову за помощь в подготовке данной книги к изданию, а также И.С. Спириной и Н.П. Чесноковой за внимательное отношение к рукописи нашей книги. Глава I ФОРМИРОВАНИЕ ОСНОВ ГОСУДАРСТВА И ОБЩЕСТВА В КИТАЕ 1. АРХЕОЛОГИЯ О ПРЕДЫСТОРИИ КИТАЯ Достижения современной антропологии и археологии — вна­чале преимущественно западной, затем главным образом китай­ской — позволили вскрыть мощные пласты предыстории Китая. Имеются в виду не те историзованные легенды, коими нас^тще-ны многие древнекитайские источники, начиная с «Книги доку­ментов» («Шуцзин»), главы первого (наиболее раннего) слоя которой написаны преимущественно в начале эпохи Чжоу (ос­тальные чуть позже, а затем все они были отредактированы Кон­фуцием). Об этих легендах будет сказано несколько ниже. Под­линная предыстория начинается с так называемого синантропа, т.е. обнаруженной в районе Пекина разновидности человекообезья-н^1,или архантропа. Найденн^те на рубеже 20—30-х гг. нашего века в пещере Чжоукоудянь костные останки синантропа, и прежде всего его зубы, в частности лопаткообразные резцы, столь обыч­ные для монголоидов, позволили выдвинуть гипотезу, что чжоу-коудяньский синантроп, как и обнаруженные позже близ­кие к нему ланьтяньский и юаньмоуский архантропы, является прям^тм предком-предшественником китайцев. Гипотеза эта не беспочвенна, но сомнительна (хотя бы потому, что современная физическая антропология все больше склоняется в пользу точки зрения, что синантроп был тупиковой ветвью развития челове­кообразных и что, следовательно, в происхождении современ­ных сапиентных монголоидов существенную роль должны были сыграть иные предковые линии, возможно смешавшиеся с по­томками синантропа). Об этом, в частности, свидетельствуют некоторые явно западные черты и признаки нижнепалеолити­ческой культуры Динцунь, датируемой много позже эпохи си­нантропа — примерно 200—150 тыс. лет назад. Процесс сапиентации, как известно, протекал около 40 тыс. лет назад, и потому весьма трудно сказать, какую роль в нем с^тграл динцуньский человек, костн^1х останков которого не б^зло обнаружено (нашли только культурные вещные памятники), не говоря уже о синантропе. Да и протекал этот процесс на Ближ­нем Востоке, а не в Китае, куда сапиентные люди пришли, судя по находкам археологов, достаточно поздно. Для обеих групп 8 монголоидных неоантропов, т.е. людей сапиентного типа в Китае (череп из Люцзяна на юге и три черепа из Шандиндуна в Чжоу-коудяне на севере), характерна морфологическая нечеткость, а именно сочетание различн^хх расовых черт в разной пропорции — при заметном, однако, преобладании монголоидных. Учитывая все сказанное, заметим, что даже те признанные специалисты, такие, как К. Кун, например, которые считаются сторонниками аутентичного процесса генезиса монголоидов на территории Китая, вынуждены признать, что о чистоте линий не может идти речи и что в процессе мутаций, которые способ­ствовали трансформации досапиентного монголоида в сапиент-ный тип шандиндунца, б^хл «кто-то еще», кто «вмешался» в этот процесс со стороны, т.е. из числа сапиентных людей, при­бывших в Китай извне. Верхнепалеолитические культуры, характерные для ранних сапиентов, на территории Китая представлены слабо, как и куль­туры развитого мезолита, пришедшего на смену верхнему палео­литу 14—12 тысячелетий назад. Мезолитический микролит север­ных степей можно обнаружить на крайних северных рубежах со­временной территории Китая, а несколько отличный от него в культурном плане юго-восточноазиатский мезолит с его камен­ными орудиями типа чопперов (орудия из гальки) — на крайнем юге этой территории. Трудно, однако, сказать, какую роль тот и другой сыграли в процессе генезиса китайского неолита. Дело в том, что неолит — это не просто качественный этап в истории культур каменного века. Это великий исторический ру­беж для всего человечества, ибо именно в эпоху так называемой неолитической революции (X—VI тыс. до н.э.) произошел реша­ющий переход от свойственной палеолиту присваивающей эко­номики собирателей и охотников к производящему хозяйству земледельцев и скотоводов. В этом смысле земледельческий нео­лит является сложным комплексом взаимосвязанных нововведе­ний и изобретений, включающим в себя окультуривание злаков и иных растений, одомашнивание различных видов животных, а также переход к оседлому образу жизни, изобретение прядения и ткачества, строительство домов и иных сооружений, изготов­ление сосудов из керамики для хранения и приготовления пищи и т.д. и т.п. Результатами неолитической революции б^хли мощ­ный демографический взрыв, приведший к быстрому распрост­ранению неолитических земледельцев по ойкумене, а также по­явление избыточного продукта, позволяющего в случае нужды иметь запасы или содержать часть общества, не связанную с про­изводством пищи. 9 Как известно, следы неолитической революции в полном ее объеме и на протяжении ряда тысячелетий прослеживаются ар­хеологами — в пределах Старого Света — лишь в одном регионе, на Ближнем Востоке. Во всех остальных, тем более в отдаленных районах Старого Света, включая и Китай, неолит появился уже в более или менее сложившемся виде извне. Доказать это, как в случае с Китаем, подчас трудно. Но одно несомненно: неолити­ческой революции типа ближневосточной более нигде не обна­ружено, хотя в юго-восточноазиатском регионе прослеживается аналогичный процесс, но не в зерновом, а в клубнеплодном ва­рианте, что резко меняет дело (известно, что к урбанистичес­кой, т.е. городской, цивилизации такого рода неолит не привел, оказавшись в Юго-Восточной Азии на достаточно примитивном уровне). Если оставить в стороне проблему субнеолита, т.е. мезолити­ческих культур, знакомых с отдельными элементами неолита, то первые неолитические культуры появились на территории Китая (комплекс вариантов Яншао в бассейне Хуанхэ и отдельные куль­туры типа Хэмуду на юге) в виде неолита расписной керамики, который в те времена (V1—V тыс. до н.э.) б^1л уже хорошо извес­тен на Ближнем Востоке. И хотя китайские варианты серии нео­лита расписной керамики заметно отличались от ближневосточ­ных (основное зерно — чумиза, одомашненное животное — сви­нья восточно-азиатской породы, иные формы жилищ и некоторые другие важные различия), общим для всех них был неолитичес­кий комплекс как таковой, включая и едва ли не наиболее цен­ное в нем для исследователя — роспись на сосудах. Элементы росписи, стандартные и отражающие духовный мир и мифоло­гические представления неолитического земледельца, в главном и основном были общими и одинаковыми для всех, что явствен­но свидетельствует о единстве процесса генезиса и распростра­нения по ойкумене неолитического человека с его развитой ма­териальной и духовной культурой. Впрочем, кроме росписи со­судов об этом же единстве свидетельствует и стандартная в главных своих чертах практика захоронения покойников. Варианты яншаоского неолита бассейна Хуанхэ (Баньпо, Мяо-дигоу, Мацзяяо и др.) хорошо изучены и детально описаны ки­тайскими археологами. Жилища представляют собой в основном квадратные или круглые полуземлянки с жердево-земляным по­крытием, небольшим очагом и обращенным к югу входом. Ря­дом с жилищами — загоны для свиней, амбары для хранения пищи. Поселок состоял из нескольких домов, здесь же были рас­положены мастерские для изготовления каменных орудий, об­жига керамики и т.п. Одно из зданий об^гчно вьщелялось размерами 10 и видимо, было своего рода ритуально-культовым общинным центром, а также, возможно, и местожительством старейшины-первосвященника. Орудия труда из камня (топоры, ножи, тесла, долота, молотки, зернотерки, серпы, песты и т.п.) тщательно обрабатывались и шлифовались. Такие орудия, как шилья, иглы, крючки, наконечники, вкладыши, пилы, ножи, делались из ко­сти. Главным оружием был лук со стрелами. Из камня, кости и раковин изготовлялись и различные украшения. Разнообразной по типу, форме и назначению была керамика, лучшую часть ко­торой составляла расписная, с орнаментальным узором и рисун­ками, об^тчно нанесенными черной краской по красно-коричне­вому фону. Захоронения, как правило, располагались неподалеку от поселков, чаще всего с немалым погребальным инвентарем, преимущественно с ориентацией головы покойника на запад. Культура расписной керамики в форме чаще всего недолго­вечных (два-три века) поселений просуществовала в бассейне Хуанхэ до рубежа III—II тыс. до н.э., когда она б^зла достаточно резко замещена неолитической культурой черно-серой керамики типа Луншань. Луншаньско-луншаноидн^1й слой позднего нео­лита с изготовленной на гончарном круге керамикой — уже безо всякой росписи, хотя порой и очень хорошей, иногда с тончай­шими стенками, — возник на базе Яншао, но явно под влияни­ем извне. Влияние это видно в появлении гончарного круга (круг, как и колесо, не изобретались везде и случайно — это разовое кардинального характера изобретение, распространявшееся, как и металлургия, затем по ойкумене), ближневосточных по проис­хождению нов^1х сортов зерна (пшеница и др.) и пород скота (коза, овца, корова). Кое-что в этом варианте китайского неоли­та б^]ло весьма специфическим (скапулимантия, т.е. практика гадания на костях; сосуда: типа ли с тремя ножками в виде в^тме-ни), возможно, указ^твающим на развит^тй скотоводческий комп­лекс; впоследствии так и не прижившийся в земледельческом Китае. Хэнаньский и шэньсийский Луншань, Цицзя и Цинлянь-ган, Давэнькоу и Цюйцзялин — все это различные луншаноид-ные варианты, каждый со своей спецификой, со своими связя­ми. Но все они свидетельствуют о наступлении эпохи позднего неолита, а некоторые, как западная Цицзя (пров. Ганьсу), — и р знакомстве с изделиями из металла. Все новое в луншаноидном комплексе было, скорее всего, результатом культурной диффу­зии, спорадических импульсов извне, проявлявшихся в виде про­никновения в бассейн Хуанхэ различного рода мигрантов. Нововведения луншаноидного комплекса при всей их значи­мости не слишком сказались на образе жизни неолитических 11 земледельцев Китая. Как и прежде, жили они главным образом на высоких берегах речных долин в небольших поселках с жили­щами яншаоского типа. Занимались в основном мот^1жн^1м зем­леделием, уделяя некоторое внимание скотоводству, охоте, рыб­ной ловле и собирательству. Необходимые в хозяйстве изделия ремесла изготовлялись обычно самими крестьянами, хотя уже и возникало специализированное производство, прежде всего из­готовление керамики на гончарном круге. Одежда, питание и об­раз жизни людей были предельно простыми, а законы мотыжно­го переложного земледелия вынуждали крестьян время от време­ни (раз в несколько десятилетий) менять местожительство, осваивая новые земли и соответственно основывая новые посел­ки. Ситуация стала существенно иной лишь с переходом неоли­тических земледельцев к веку металла. Появление бронзы в древности обычно шло рука об руку с возникновением урбанистической цивилизации, т.е. со строитель­ством городских центров с их храмами и дворцами. В развитии передовых древних обществ это был принципиальный качествен­ный рубеж, знаменовавший формирование надобщинных (про-тогосударственных) политических образований. Как известно, очень важная для понимания процесса социальной эволюции проблема политогенеза до сих пор, во всяком случае в отечест­венной историографии, прояснена недостаточно. Однако совер­шенно очевидно, что для возникновения протогосударственных структур нужны были какие-то существенные предпосылки, важ­ные условия, оптимальное сочетание которых рождалось далеко не везде. Не случайно наука насчитывает лишь очень немного так называемых первичных очагов урбанистической цивилизации, причем и они, эти первичные очаги, обычно были как-то связа­ны между собой. Одним из таких очагов и б^]л бассейн Хуанхэ. Заметим, что нормативные принципы организации, свойствен­ные ранним восточным обществам, находившимся на уровне первобытности, но уже знакомым с комплексом развитого нео­лита, хорошо изучены современной антропологией. Специалис­тами доказано, что к числу этих принципов относится обязатель­ность эквивалентного (реципрокного) обмена-дара, включая об­мен материальн^1х ценностей на престиж, т.е. на подчеркнутое уважение коллектива по отношению к тем, кто способней других и чаще приносит им свою богатую добычу или щедро делится со всеми тем, что имеет. На этой основе эквивалентного взаимооб­мена складьшалась традиционная система патронажно-клиентных связей, в рамках которой получатели даров и потребители даро­ванной всем продукции оказывались в зависимости от тех, кто щедрой рукой дарил и давал остальным то, чем обладал. 12 Другим важным нормативным принципом, с особой силой проявившим себя именно в поселениях неолитических земле­дельцев, где каждое домохозяйство обычно принадлежало боль­шой семейно-клановой группе (отец-патриарх с его женами, младшими братьями и взрослыми сыновьями; жены и дети бра­тьев и сыновей; иногда также прибивавшиеся к группе одино­кие аутсайдеры), стала практика централизованной редистри-буции (перераспределения). Ее суть сводилась к тому, что глава группы имел право от имени коллектива распоряжаться всем его совокупным имуществом. Право редистрибуции помогало главе семейно-клановой группы с помощью щедрых раздач иму­щества группы повышать свой престиж, обзаводиться клиентами и благодаря этому претендовать на выборные должности ста­рейшины общины или его помощников. Именно эти два инсти­тута обязательный реципрокный взаимообмен и право реди-стрибуции — создали условия для возникновения усложненной структуры общества в виде земледельческой общины с ее вы­борным руководством. Земледельческая община стала фундаментом первичных про-тогосударств, появление которых было первым шагом в процес­се политогенеза. Первичные протогосударственные образования, формирование которых шло бок о бок со сложением урбанисти­ческой цивилизации, возникали отнюдь не везде и лишь при ус­ловии сочетания ряда благоприятствовавших этому обстоятельств. Обстоятельства, о которых идет речь, включают в себя климати-ческо-экологический оптимум для земледелия, необходимую де­мографическую насыщенность данного региона, прежде всего плодородной долины реки, а также высокий уровень производ­ственного потенциала, достигнутый лишь в позднем неолите и в эпоху бронзы. Все эти условия, объективно достаточные для ре­гулярного производства такого количества продуктов, прежде всего пищи, которое позволяет коллективу содержать необходи­мые для функционирования аппарата администрации и освобож­денные от обязательного физического труда по ведению земле­дельческого хозяйства слои (имеются в виду правитель с его род­ственниками, чиновники, жрецы, воины, обслуживающие их нужды ремесленники, слуги и рабы), уже существовали в бас­сейне Хуанхэ в середине II тыс. до н.э. Дворцовые комплексы, представленные, в частности, находками в Эрлитоу и Эрлигане, наглядно свидетельствуют именно об этом. Эрлитоу-эрлиганский комплекс культурных нововведений не ограничивается строениями дворцового типа. Более важной его ха­рактеристикой является бронза, причем не ранняя, но весьма 13 развитая — хорошо выделанные изделия, включая оружие и сосу­ды с богатым орнаментом. Заметных и явных следов ранней бронзы китайского происхожцения пока не обнаружено. Условно именно эрлитоу-эрлиганскую бронзу считают ранней, но она может счи­таться таковой лишь по сравнению с пришедшей ей на смену аньянской бронзой, т.е. зрелой, высококачественной, разнооб­разной и даже в^тчурной. Если же ставить вопрос о технологии и об искусстве бронзолитейного дела, то уже в Эрлитоу то и дру­гое соответствует весьма продвинутому уровню. И несмотря на очевидные особенности бронзолитейного дела, присущие имен­но китайской бронзе и отличающие ее от западных аналогов, проблема происхожцения металлургии бронзы в Китае остается загадкой. Во всяком случае на базе примитивных и, скорее всего, импортных металлических изделий западной луншаноидной куль­туры Цицзя за несколько веков, отделяющих Цицзя от Эрлитоу, столь развитая металлургия появиться просто не могла. Нужны были все те же ускоряющие развитие импульсы извне. О суще­ствовании такого рода импульсов убедительно свидетельствует аньянский этап развитого бронзового века в Китае, т.е. урбанис­тическая цивилизации Шан-Инь. В районе Аньяна, расположенного в средней части бассейна Хуанхэ, чуть к северу от реки (северный край совр. пров. Хэ-нань), археологи в конце 20-х гг. нашего века открыли городи­ще и могильники эпохи развитой бронзы. Раскопки позволили обнаружить огромный архив надписей на гадательных костях, расшифровка которых дала специалистам материал необычай­ной ценности и, в частности, позволила отождествить обнару­женное городище близ Аньяна (район дер. Сяотунь) с хорошо известным по древним письменным памятникам государством Шан-Инь. Тексты надписей, содержавшие имена шанских правителей, позволили заключить, что аньянский очаг урбанистической ци­вилизации просуществовал около двух-трех веков (XIII—XI вв. до н.э.) и являл собой заключительную фазу шанской истории, ко­торая по данным письменных памятников, прежде всего много­томного сочинения Сыма Цяня, незадолго до начала нашей эры написавшего свой огромный труд «Шицзи», просуществовала зна­чительно дольше. Не вполне ясно, можно ли считать эрлитоу-эрлиганский этап ранней фазой Шан; на этот счет существуют разные точки зрения. Но, фиксируя многие черты сходства сло­жившегося на луншаноидной неолитической основе эрлитоу-эрлиганского комплекса развитой бронзы с аньянским, отметим принципиальное различие между обеими фазами. Оно сводится 14 прежде всего к двум основным элементам — письменности (га­дательные надписи) и царским гробницам. Письмо в аньянском архиве предстает в виде гадательных над­писей со многими сотнями идеограмм-иероглифов и хорошо продуманным календарем с циклическими знаками. Раскопки же свыше десятка царских гробниц поразили специалистов нео­жиданными находками: рядом с царственным покойником и многими сотнями сопровождавших его на тот свет сподвижни­ков, жен и слуг были обнаружены великолепные изделия из бронзы, камня, кости и дерева (оружие, украшения, сосуды с высокохудожественным орнаментом и горельефными изображе­ниями) и, что самое важное, — великолепные боевые колес­ницы с тонкими и прочными колесами со множеством спиц, а также запряженные в эти колесницы боевые лошади. Ни колес­ниц, ни повозок, ни просто колес, за исключением гончарного круга, китайский неолит не знал. Не было в неолитическом Китае и одомашненной лошади, не говоря уже о том, что пригодные для колесниц породы лошадей вообще не водились и поныне не водятся в степях Сибири — они были выведены на Ближнем Востоке митаннийцами и хеттами, которые, к слову, изобрели и боевые колесницы, куда запрягались прирученные ими лоша­ди. Обнаруженные археологами в царских гробницах Аньяна ко­лесницы по своему типу являются копией хетто-митаннийских и вообще индоевропейских. Можно упомянуть также, что значительная часть бронзового оружия шанцев была снабжена украшениями в весьма специ­фическом, так называемом «зверином стиле» — с изображени­ем животных в позе стремительного рывка, широко распрост­раненном в зоне сибирских и евроазиатских степей. Сказанного вполне достаточно для обоснованного вывода о том, что ново­введения аньянской фазы шанской урбанистической цивилиза­ции не были результатом только автохтонного развития неоли­тических земледельческих племен луншаньско-луншаноидного круга и пришедших им на смену ранних протогосударственных структур эрлитоу-эрлиганского комплекса бронзового века. По меньшей мере частично элементы аньянского комплекса появи­лись в Китае откуда-то извне. Что касается колесниц и лошадей, то здесь все достаточно ясно. Вопрос лишь в том, как, каким образом индоевропейского типа боевые колесницы (не говоря уже о лошадях) появились в средней части бассейна Хуанхэ — если принять во внимание, что следов колесниц к востоку от Алтая (да и там, скорее, были телеги, чем колесницы) археоло­гами пока не обнаружено. 15 2. ПРОТОГОСУДАРСТВО ШАН Как уже упоминалось, для возникновения надобщинных по­литических структур (протогосударств) необходим был комплекс сопутствовавших этому условий нормативно-институционально­го и природно-производственного характера. При этом первич­ные протогосударственные образования обычно возникали од­новременно с элементами урбанистической цивилизации, т.е. в зонах, где складывались условия для развитого урбанизма. Одной из таких зон и был бассейн Хуанхэ, где сложилось протогосудар-ство Шан. Прежде чем приступить к характеристике шанского общества и его культуры, необходимо обратить внимание еще на некото­рые нормативные институты, выявленные в процессе изучения достижений современной антропологии. Первый из них — фено­мен власти-собственности. Суть его, тесно связанная с реци-прокным взаимообменом и централизованной редистрибуцией, сводится к праву верховного правителя надобщинного коллекти­ва распоряжаться всем его достоянием как бы от его имени и в его интересах. Это право основано не на собственности — соб­ственности как таковой общество, о котором идет речь, не зна­ет, — оно основано только на власти правителя. Высшая власть, нередко и осознанно сакрализованная (носитель ее приравнива­ется к божеству или сыну божества), именно в силу специфики позиции ее носителя, ставшего над коллективом, обретает права и прерогативы верховного собственника. Вначале власть порож­дает представление и понятие о собственности в ее наиболее по­нятном коллективу смысле — собственности всеобщей, коллек­тивной, распоряжается которой от имени коллектива сакрализо-ванный его правитель. Это и есть феномен власти-собственности в обществе, уже знакомом с властью, но еще незнакомом с соб­ственностью, тем более частной. Существенно заметить, что К. Маркс, стремившийся разобраться в сущности структуры вос­точных обществ, одним из первых обратил внимание на то, что отсутствие частной собственности — ключ к восточному Небу. Руководствуясь этим, он выдвинул, как известно, идею о суще­ствовании особого «азиатского» способа производства, суть ко­торого в его понимании как раз и сводилась к противостоянию аппарата власти во главе с верховным собственником («восточ­ным деспотом») коллективам земледельческих общин. Идеи Марк­са об «азиатском» («государственном») способе производства впи­сываются в современные представления о Востоке, излагае­мые в нашей книге, опирающейся в этом смысле на фундамент современной антропологии. 16 Второй нормативный институт, о котором необходимо упо­мянуть, приступая к характеристике Шан, — это процесс триба-лизации (от лат. triba — «племя»). Современная наука использует понятие «племя» только для обозначения структурированной эт-нополитической общности, т.е. этнической группы, имеющей вождя. Неструктурированную стоит именовать просто этнической общностью. Этническая общность рождает племя или группу род­ственных племен в процессе трибализации. Что касается сущнос­ти этого процесса, то следует заметить, что он не возникает сам собой, но является результатом контакта данной этнической общ­ности с уже существующим в зоне той либо иной урбанистичес­кой цивилизации государственным образованием, по образу ко­торого как раз и структурируется племя, причем для этого не обязательно наличие элементов урбанизма. Существование в фор­мирующемся племени вождя и некоторых его помощников уже является достаточной основой для последующей его эволюции в направлении к более развитым институтам государственности. Теперь, обратив внимание на проблемы власти-собственнос­ти и трибализации, попытаемся проанализировать государствен­ность Шан и взаимоотношения шанцев с их соседями, а также выяснить, кем были шанцы, откуда они появились в бассейне Хуанхэ. Начнем с характеристики их расового типа. Хотя среди многочисленных изображений человека (в основном на бронзе) встречаются различные расовые типы, включая европеоидов, шанцы в массе своей были монголоидами, что относится и к хозяевам царских гробниц, т.е. к правителям. Загадка индоевро­пейских по типу боевых колесниц с одомашненными на Ближ­нем Востоке лошадьми, имеющая самое непосредственное отно­шение к шанской аристократии (как-никак, а колесницы с ло­шадьми обнаружены в основном в царских гробницах), остается неразгаданной. Напомним, однако, что к западу от бассейна Хуанхэ в эпоху Шан жило индоевропейское племя тохаров. Известный исследо­ватель тохаров Э. Паллиблэнк еще в 1966 г. предположил, что это племя могло сыграть посредническую роль в проникновении в Китай элементов урбанистической цивилизации. Кроме того, не­которые лингвисты находят очевидные параллели между ранне-чжоуским языком и индоевропейским (сравнить с шанским язы­ком невозможно — от Шан сохранились лишь надписи на кос­тях; только чжоуский текст канонической книги песен «Шицзин» с его рифмами помог шведскому синологу Б. Карлгрену совер­шить великое открытие — расшифровать звучание раннечжоус-ких иероглифов), а специалисты широкого плана, включая вид­нейшего историка китайской культуры Д. Нидэма, обнаруживают 17 впечатляющие параллели в календарно-астрономических и аст­рологических традициях шанско-чжоуского Китая и Ближнего Востока. Тем не менее факт остается фактом: в шанском протого-сударстве жили преимущественно (если даже не исключитель­но) монголоиды, к тому же многими корнями связанные с нео­литом бассейна Хуанхэ. Можно напомнить, что в процессе мети­сации монголоидный тип оказ^твается, как правило, сильнее европеоидного, что хорошо видно и в наши дни. Если учесть, что гипотетическая внешняя примесь европеоидов в Шан б^зла в любом случае крайне небольшой и никак не может в этом плане быть сопоставлена, скажем, с ариями, которые прибывали в бас­сейн Ганга многочисленн^тми волнами и к тому же хорошо за­щищали свой расовый тип варно-кастовыми брачными запретами, то есть основания предположить, что многочисленные мигранты сравнительно быстро и безболезненно были ассимилированы без остатка, причем об этом не сохранилось даже воспоминаний (это было связано с феноменом исторической амнезии шанцев, о котором будет идти речь чуть ниже). Если не считать дворцов, то в основном шанцы жили в таких же хижинах-полуземлянках, что и их предшественники, насель­ники культур китайского неолита. Что касается шанских — это относится и к эрлитоу-эрлиганским — дворцов и городских стен, то они отличались от ближневосточн^1х, изготовлявшихся из кам­ня и кирпича. Делали их методом хан-ту: уплотнявшиеся камен­ными пестами слои земли или глины, ограниченные в ширину дощатыми переборками, ряд за рядом — по высыхании — клали друг на друга. Создавалась толстая глиняно-земляная стена, сна­ружи напоминающая кирпичную кладку. Стену, видимо, чем-то крепили — она была достаточно прочной и кое-где сохранилась до наших дней, что и позволило археологам обнаружить остатки фундаментов строений и стен. Сходство с кирпичом, пусть внеш­нее, наводит на аналогии с ближневосточной древностью, где кирпичная кладка господствовала. Но кирпича шанц^:, однако, не знали. Хан-ту — его функциональная замена. Ближневосточные по происхождению злаки — пшеница, яч­мень (знакомые, видимо, уже и луншаньцам), а также бобы, фасоль, конопля, различные овощи и фрукты, не говоря уже о чумизе, были хорошо известны шанцам. Но они знали и то, что в те времена не знал еще никто в мире, — имеется в виду шелко­водство, уникальное китайское изобретение. Из домашних жи­вотных, насколько можно судить по надписям, преобладали сви­нья и собака, но встречались также коровы и лошади, овцы и козы, куры, утки и гуси. Возможно, водились и прирученные слоны. Среди диких животн^1х, объектов охоты, б^зли кабаны, 18 олени, тигры. Много ловили рыбы и дичи. В пищу употребляли грибы, ягоды, коренья и травы. В земледелии господствовал руч­ной труд с использованием преимущественно деревянных ору­дий (мотыги, серпы и т.п.) с каменными вкладышами или рабо­чими частями. Особое внимание уделялось охоте, имевшей по­мимо прочего ритуальное и прикладное значение (тренировка для воинов). Именно здесь, как, впрочем, и в военных походах, применялись боевое оружие из бронзы и колесницы. Достаточно развитым было ремесло, включая строительство. Сохранились остатки специализированных мастерских — кера­мических, камнерезных, бронзолитейньгх и иных. Мастера-ремес­ленники имели очень высокую квалификацию, о чем свидетель­ствуют орнаменты на изделиях из бронзы или камня, и иные, тонкие изделия, украшения, символические изображения. Бронза, колесницы, шелковые одежды — вот конкретные свидетельства высочайшего уровня шанского ремесла. Этот уровень, естествен­но, был достигнут лишь в дворцовых мастерских. Быт простых земледельцев мало чем отличался от того, что было достигнуто земледельцами неолита несколькими тысячелетиями ранее, будь то строения, орудия труда, хозяйственные поделки, одежда, укра­шения и т.п. Вообще принципиальное различие между правящими верхами с их окружением (аппарат администрации, ремесленники, воины, слуги) и производящими крестьянскими массами представлено в реалиях общества Шан выпукло и зримо. Но эта разница была лишена расового или этнокультурного оттенка, который преоб­ладал во взаимоотношениях между пришлыми индоариями и або­ригенным населением в бассейне Ганга приблизительно в то же время. Напротив, она была преимущественно социальной и ад­министративно-политической, зачатки которой формировались по меньшей мере с эрлитоу-эрлиганской фазы с ее дворцами самых ранних на территории Китая правителей протогосударствен-ных образований, пусть еще и очень небольших и неразвитых. Аньянская фаза Шан демонстрирует эту разницу уже очень четко и последовательно, что свидетельствует как об уровне развития общества, так и о стандарте цивилизации, намного превосходя­щем тот, что был свойствен эрлитоу-эрлиганской фазе. Перед нами, судя по надписям и археологическим раскопкам, — слож­ное составное протогосударство, административно подразделяв­шееся на структурно неодинаковые части. Первая и главная из них — зона с центром в столице, которая находилась под непосредственным управлением правителя-вана и центральной администрации Шан. Трудно утверждать, что имен­но аньянское городище и было столицей, здесь есть определенные 19 сомнения. Но в любом случае аньянское городище было частью столичной зоны, радиус которой измерялся, видимо, несколь­кими десятками километров. В центре зоны жили ван и его при­ближенные, воины и чиновники, ремесленники и слуги. Здесь располагались дворцы и мастерские, амбары и склады, казармы и поля, прежде всего «большие поля», о которых не раз упоми­налось в гадательных надписях. В работе на больших полях неред­ко принимали участие ван и его приближенные, а урожай пред­назначался как для ритуально-культовых нужд, так и для попол­нения казенных амбаров. Насколько можно судить по данным надписей (гадали, не приказать ли чиновникам сяожэнь призвать крестьян чжун на поля), обрабатывали эти поля приходившие специально для этого крестьяне окрестных поселений. Археологи при раскопках в районе Аньяна обнаружили склад из 3,5 тыс. сер­пов, что подтверждает существование больших полей (крестьяне получали казенные серпы для сбора урожая). Можно думать, что зона больших полей и мелких крестьянских хозяйств, вокруг сто­лицы вана обрамлялась зоной охотничьих угодий, т.е. нетрону­той природы, территориально как бы отделявшей эту зону от следующей. Вторая зона — обширная территория региональных владений, управлявшихся уполномоченными шанского вана, его родствен­никами и приближенными. Это была зона вассалов вана, о чем в надписях немало упоминаний. Владений насчитывалось несколько десятков, может быть сотня-две. Если судить по количеству титу­лованной знати, упомянутой в надписях, — 35 хоу, 40 бо, 64 фу, 53 цзы и еще некоторое количество тянь и нань, то всего б^хло около 200 владений, каждое со своим клановым именем и посе­лениями, о создании которых, часто по специальному указу вана, говорится в надписях. В крупных владениях количество поселе­ний могло, видимо, исчисляться десятками, так что они практи­чески представляли собой небольшие протогосударства, входив­шие в состав Шан. Их территория, скорее всего, б^хла нестабиль­ной как за счет естественных для полуавтономных образований такого рода междоусобиц, так и вследствие постоянной тенден­ции к расширению их за счет захвата новых земель. О второй зоне по сравнению со столичной известно сравни­тельно мало, надписи чаще всего говорят о военных походах че­рез то или иное владение и о набегах варварских соседних пле­мен на их территории. Видимо, вторая зона в целом была пери­ферией Шан, более или менее надежно прикрывавшей столицу вана от набегов извне. Обе зоны, населенные шанцами, ограничи­вались сравнительно небольшим пространством (круг или эллипс с диаметром примерно в 150 км) в северной и центральной части 20 совр. пров. Хэнань, а число шанцев равнялось вначале примерно 150—200 тыс. За обеими зонами, которые, если следовать поздней китайской традиции, можно бы именовать внутренним поясом нэй-фу, располагалась аморфная третья зона, населенная чужды­ми Шан племенами (внешний пояс вай-фу). Судя по надписям, войны с племенами третьей зоны практи­чески не прекращались. Служба вану, выполнение «дела вана», — главная обязанность всех его вассалов из второй зоны региональ­ных владений. Причем кроме собственно военных действий и от­ражения нападений выполнение «дела вана» включало в себя и поднесение подарков, трофеев, прежде всего пленных, которых чаще всего приносили в жертву предкам вана при очередной ка­лендарной дате жертвоприношений. Такого рода жертвы обыч­но исчислялись сотнями, о чем опять-таки часто упоминают над­писи. Однако соседние племена не только воевали с шанцами, но и перенимали у них немало ценных цивилизационных ново­введений. Регулярные контакты с Шан резко ускоряли шедший в них процесс трибализации, что вело к структурированию и соот­ветственно к укреплению этих племен, по крайней мере наибо­лее энергичных из них, каким было, например, племя чжоусцев. Стоит заметить также, что взаимоотношения региональных пра­вителей из числа шанцев с окружавшими их нешанскими племе­нами отнюдь не всегда бывали враждебными. Они могли быть и союзническими, особенно когда речь шла о междоусобных вой­нах между самими враждующими друг с другом правителями. Но, несмотря на это, служба вану, этноцентрический импульс и ко­ординирующая роль центра всегда преобладали над сиюминут­ными интересами ведших междоусобицы властителей. Высший суверенитет и сакральная святость шанского правителя-вана были для всех шанцев превыше всего. Правитель-ван, возглавлявший шанцев (заметим, что только этим именем они именовали себя, свой город и свое государство — термин инь стал прилагаться к обозначению шанцев и Шан поз­же, лишь чжоусцами), был, как можно судить по данным надпи­сей, одновременно и первосвященником. Именно он исполнял торжественные ритуалы в честь покойных предков ди или шан-ди (ди, шан-ди — это живущие наверху, т.е. на небе). Своей персо­ной он символизировал, как то обычно бывало на сходной сту­пени развития едва ли не во всех протогосударствах, сакральное единство всей шанской общности. Более того, именно он и только он один («Я, Единственный» — обозначал себя ван в надписях) выступал в качестве посредника между миром живых его сопле­менников и умершими обожествленными предками — ди. Об их высшей святости и неоспоримом могуществе можно судить прежде 21 всего из не раз уже упоминавшихся надписей, в котор^1х шан-ди оповещаются обо всем, что происходит на земле с их потомка­ми, а те обращаются к ним за советом и содействием по любому поводу, будь то урожай, война или благополучное разрешение от бремени супруги вана. Практика наследования должности правителя-вана находилась еще в процессе становления. Со времен У Дина (конец XIII в. до н.э. — надписи и вообще аньянская фаза начинается с его прав­ления) до У И (нач. XI в. до н.э.) должность вана передавалась не от отца к сыну, но от брата к брату либо от дяди к племяннику с учетом старшинства и поколения, возможно также, с элемента­ми уходящей в прошлое традиции выбора. Только с У И стала нормой передача власти от отца к сыну, что свидетельствовало о победе в доме вана принципа конического клана с его главной, основной и множеством боков^1х, коллатеральн^1х линий. Зас­луживает внимания и то обстоятельство, что в поздних надписях появляются названия нескольких кланов, близких к дому вана, — Доцзы-цзу (клан с^тновей ванов), а также Сань-цзу и У-цзу (клан^: профессиональн^1х воинских дружин). Можно предположить, что в конце эпохи Шан возникали и иные кланы, в том числе и профессионалов-ремесленников. Об аристократических кланах в шанских региональных владениях уже упоминалось. Конический клан, клановая структура как таковая, оконча­тельное упрочение новой системы наследования в доме вана — все это свидетельствовало о завершении развития социальной структуры Шан на позднем этапе существования шанского об­щества. Усовершенствована бьша и административная структура. Обращая внимание на функции носителей должностей, степень их близости верхам и иные факторы, можно выделить три ее ос­новные категории: высшие администраторы (сановники и совет­ники, причастные к принятию важных и ответственных реше­ний); низшие чиновники-распорядители (посредники и ведавшие учетом канцеляристы); лица, отвечавшие за военную подготовку и охоту (к последней категории кроме собственно военных следует отнести оружейников, колесничих, конюших, псарей и т.п.). Содержался весь этот немалый аппарат власти — речь идет только о столичной зоне, которая представлена в материалах над­писей, — за счет, как следует полагать, урожая с тех самых боль­ших полей, которые обрабатывались привлекавшимися для этого из пригородных районов земледельцами-чжун. Судя по всему, урожай с этих полей был рентой-налогом с обрабатывавших их земледельцев — не исключено, что для этого по жребию или по очереди выделялись общинники из пригородных поселений, на­ходившихся под властью вана и входивших в столичную зону. Этот 22 урожай был тем самым избыточным продуктом, без наличия ко-орого протогосударство как таковое не могло бы возникнуть и существовать. Редистрибуцией этого продукта, как и всего про­чего (прежде всего ремесленного), занималась администрация столичной зоны, во всяком случае представители двух первых ее категорий. Обе они, как и третья, не говоря уже о самом ване, его семье и челяди, существовали главным образом за счет этого продукта, все остальное лишь немногое добавляло к главному — урожаю с больших полей столичной зоны. Мало, практически вовсе нет сведений в гадательных надпи­сях о бытовой и хозяйственной культуре земледельцев, о кресть­янской общине. Можно почти с полной уверенностью считать, что шанская община как таковая существовала, что именно ее представители, — а не чужеземцы, наемники либо неполно­правные, как это нередко бывало с храмовыми землями на Ближ­нем Востоке, — обрабатывали поля, используя казенные орудия. Эта уверенность основана на следующем. Во-первых, в надписях нет ни слова о чужеземцах и неполноправных, не говоря уже о рабах или наемниках, которые могли иметь отношение к обра­ботке земли. На земле работали шанские крестьяне-чжун, пол­ноправные общинники. Чужеземцы же из числа пленников, о которых много говорится в надписях, в лучшем случае могли ис­пользоваться (пока не подошел день очередного торжественного принесения их в жертву в честь того или иного предка) на тяже­лых работах, например по расчистке земли для пашни. Во-вто­рых, поселения-и, исчислявшиеся в Шан, судя по надписям, сотнями, — это, скорей всего, и были общины. Во всяком случае специальный анализ термина «и» позволяет сделать такое пред­положение, не говоря уже о том, что с начала эпохи Чжоу об общине земледельцев есть много материалов и существование ее не может быть подвергнуто сомнению. Впрочем, тем же знаком «и» (поселение) обозначались и столичный центр, и другие шан­ские города, в первую очередь центры региональных подразделе­ний, структура которых была более сложной, чем у обычной де­ревенской крестьянской общины. Обращает на себя внимание специфика духовной культуры и мировоззрения шанцев. Традиционное первобытное мифологи­ческое мышление, столь ярко и явственно проявлявшее себя в расписной керамике Яншао, в период господства луншаньско-луншаноидной серии культур, видимо, стало приходить в упа­док, о чем можно судить по характеру археологических находок (отсутствуют свидетельства о существовании сколько-нибудь за­метной мифологии). На стадии раннего бронзового века (фаза Эрлитоу-Эрлиган) следов культовой практики и мифологического 23 мышления также обнаружено крайне немного — нет изображений божеств или героев, остатков культовых сооружений. Разумеется, нельзя утверждать, что ничего подобного в представлениях про-тошанцев не было вовсе. Речь идет о том, сколь незначительное место оно занимало, особенно если сравнить предшанский Ки­тай (Эрлитоу-Эрлиган) с самыми ранними протогосударствен-ными образованиями на Ближнем Востоке, в Индии или Амери­ке, где культу богов и героев, многочисленным мифическим ска­заниям и изображениям отводилось бесспорное центральное место в изделиях, обнаруживаемых археологами, как и во всей быто­вой и праздничной культуре народов. Аньянский этап явился еще одним важным шагом, очередной ступенью в развитии теперь уже шанской духовной культуры в этом же направлении. Роль божеств, во всяком случае наиболее признанных и уважаемых, играли умершие предки правителей. О героях говорить не приходится — о них нет данных, как нет (или крайне мало) и мифологических сюжетов в многочисленных изоб­ражениях. Наконец, что весьма существенно, отсутствуют храмы и храмовые комплексы, вместо них — храмы-алтари в честь все тех же умерших предков-ди, шан-ди. В надписях вместо сведений о богах фиксируется существование «сверхъестественных» при­родных сил (дождь, ветер, гора, река). Причем шанцы поклоня­лись и приносили жертвы не столько обожествленным духам при­родных сил, сколько самим этим грозным силам как таковым, которые, как им казалось, следовало задобрить, дабы избежать неприятностей. И это в то время, когда аньянская фаза проде­монстрировала резкий качественный скачок во многих важных сферах не только материальной, но и духовной культуры. И хотя некоторые мифологические мотивы были запечатлены в круглой каменной шанской скульптуре, в резьбе и орнаменте на бронзо­вых сосудах, в целом мифология в аньянской культуре Шан за­нимала на удивление незначительное место. Ритуалы и религиоз­ные верования, культы и мировоззренческие представления были до предела демифологизированными. Явственно преобладал ра­ционализированный ритуал, ярче всего проявлявшийся во взаи­моотношениях с обожествленными предками-ди: мы — вам (ува­жение), вы — нам (заботу и поддержку). Очень важную роль иг­рал ритуальный церемониал. То и другое свидетельствовало об определенной специфике религиозных представлений, о прак­тицизме мировоззренческого комплекса в целом. С этой особенностью духовной культуры и менталитета шан­цев связана еще одна особенность — своеобразная историческая амнезия. Китай, как известно, страна истории. Тем необъяснимей 24 тот странный факт, что в шанских надписях отсутствуют сведе­ния об историческом прошлом шанцев. Упоминаются лишь име­на предков, но даже намека нет на их деяния, на предания ста­рины или на заметные события в прошлом (хотя бы в недавнем — например, в связи с перемещениями коллектива шанцев либо какой-то его части). В том, что такие перемещения были (причем сравнительно недавно, перед правлением У Дина), сомнений нет — надписи датируются временем У Дина и позже, но не ранее, да и в раннечжоуских главах «Щуцзина» немало сказано о перемещении иньцев при Пань Гэне, предшественнике У Дина. Перемещения в данном случае упомянуты лишь как очень на­глядный пример исторической амнезии, ибо об этом-то шанцы должны были вспомнить и хотя бы раз, хоть в каком-либо кон­тексте что-то сказать. Но нет сомнений, что шанцы могли, также хотя бы кратко, рассказать о деяниях столь уважаемых ими пред-ков-ди, дабы прославить их в назидание потомкам. Ничего этого в надписях на шанских костях нет, а количество расшифрованных текстов не оставляет сомнений в том, что это не случайность. Истории для шанцев как бы не существует. Быть может, именно потому, что нет развитой мифологии, а в те далекие времена и на том протоисторическом уровне мышления все исторические события, деятели и герои так или иначе обретали форму мифо­логических. Можно сказать более осторожно: где-то на бытовом уровне низших слоев общества, в традиционных повествованиях сказителей то и другое (история и мифология), возможно, все же существовали, играя определенную роль в формировании куль­турной памяти и традиций народа, но в официальной практике Шан, в сакральных текстах эпохи этого нет. Создается впечатле­ние, что шанские верхи нарочно хотели забыть, вычеркнуть из памяти предания старины и связанную с ними героическую ми­фологию в отличие, скажем, от индоариев в бассейне Ганга, где высшие варны свято хранили в памяти все, связанное с про­шлым. Только ради благополучия сегодняшнего дня они посто­янно общались с умершими и обожествленными ими предками-ди, шан-ди, считавшимися, как уже говорилось, всемогущими и потому заменившими собой всех богов и мифических героев. Такого рода нарочитая историко-мифологическая амнезия, быть может, как-то связана с загадкой происхождения шанцев аньянской фазы: шанские правители-ваны быстро ассимилиро­вались в монголоидной среде аборигенов (если предположить, что они были потомками мигрантов, прибывших в бассейн Ху­анхэ на боевых колесницах с аксессуарами неизвестной китайс­кому неолиту и раннему бронзовому веку развитой урбанисти­ческой цивилизации), не желали вспоминать о прошлом и вели 25 себя в этом смысле наподобие древнерусских Рюриковичей. Раз­ница лишь в том, что в отличие от Рюриковичей они все же вспоминали о своих далеких полуреальных—полумифических предках-предшественниках, но безо всякой конкретики,, без ре­минисценций — только имя и место в генеалогическом ряду. 3. ЧЖОУСЦЫ И КРУШЕНИЕ ШАН. ИНСТИТУЦИОНАЛИЗАЦИЯ ЧЖОУ Шанцы с их боевыми колесницами и многими тысячами хо­рошо обученных воинов, включая лучников и копейщиков, были весьма опасными для более слабых соседей. Они не раз демонст­рировали свою грозную боевую силу, расширяя территорию Шан за их счет. Но, как уже упоминалось, соседние племена в резуль­тате контактов с Шан развивались ускоренными темпами, быст­ро проходя процесс трибализации и обретая протогосударствен-ную структуру. Во главе формировавшихся племен подчас оказы­вались амбициозные вожди, которые в свою очередь немало делали для усиления собственного племени и создания боеспособной коалиции антишанской направленности. Более всего преуспели в этом деле чжоусцы, вначале весьма небольшая общность, оби­тавшая — или, точнее, перемещавшаяся — на землях, располо­женных к западу от Шан. Этногенетические связи чжоусцев неясны. В «Шуцзине» и «Ис­торических записках» Сыма Цяня сохранились легендарные пре­дания о некоей Цзян, которая зачала и родила мальчика после того, как наступила на след великана. Когда мальчик вырос, в нем проявились определенные способности, особенно в сфере земле­делия. За это он б^1л отмечен должностью-титулом хоу-цзи (князь-просо), получил земли в Тай и стал носителем пожалованного ему легендарным императором Шунем родового имени Цзи. Его потомки переселялись с места на место, то утрачивая свои земле­дельческие навыки, то обретая их вновь, пока при Гун Лю не переселились в бассейн притока Хуанхэ р.Вэй (район совр. г. Си­ань). Однако только через несколько поколении при Гугуне Дань Фу чжоусцы прочно осели на землю. Дань Фу женил своего млад­шего сьша Цзи Ли на шанской аристократке Тай Жэнь и сделал его своим преемником. Цзи Ли успешно управлял чжоусцами в тесном контакте с Шан, за что получил от шанского вана почет­ный титул си-бо (правитель Запада). Но особенно много для разви­тия чжоусцев сделал его сын Чан, будущий великий Вэнь-ван. Мудрость, добродетели и величие Вэнь-вана известны в Ки­тае каждому вот уже несколько тысячелетий. И это не случайно. 26 За полвека своего правления, лишь в конце которого Чан при­нял титул «ван» (до того это бьша исключительная прерогатива правителя Шан), он достиг многого. Под его руководством чжо-усцы активно впитывали шанскую культуру, заимствуя письмен­ность, боевые колесницы, бронзу и образ жизни высшей шанс­кой знати. Сам Вэнь-ван лидировал в этом процессе, делая яв­ственный акцент на сферу культуры, образования, гуманитарных знаний (иероглиф вэнь, посмертно вошедший в его имя, указы­вает именно на эти качества и заслуги). Вместе с тем Вэнь-ван лелеял и далеко идущие политические планы, сколачивая вок­руг Чжоу антишанскую коалицию, закладывая основы военной силы чжоусцев. Впрочем, довести дело до конца он не успел. Это сделал его старший: сын Фа, вошедший в историю Китая под именем У-вана (Победитель, Воинственный правитель). Продол­жая дело отца, У-ван в 1027 г. в битве при Муе одолел войско последнего шанского вана Чжоу Синя. Чжоу Синь покончил с со­бой, а У-ван, войдя в столицу Шан, отправился в храм предков, где совершил жертвоприношение в честь шанских шан-ди. Мало того, он вручил бразды правления побежденного им Шан в руки сына Чжоу Синя У Гэна, назначив присматривать за ним своих братьев Гуань-шу и Цай-шу. После этого, демобилизовав воинов и щедро наградив шанскими ценностями всех участников похода, включая и союзников по коалиции, У-ван возвратился домой. Древнекитайские источники, повествуя об этих событиях и о несколько странном на первый взгляд поведении победителя, дают основание предположить, что чжоусцы и их союзники стреми­лись не столько к свержению власти Шан, сколько к устранению недобродетельного правителя Чжоу Синя. Хотя У-ван после по­беды был по меньшей мере равным по статусу и титулу (не гово­ря уже о явном превосходстве позиций и силы) новому шанско­му правителю, власть над всем могущественным государствен­ным образованием Шан была сохранена за У Гэном. У-ван сообщил о победе не своим предкам, начиная с его отца Вэнь-вана (подобного рода практики у чжоусцев, как следует пола­гать, просто не существовало), но шанским предкам, шан-ди, которые жили на Небе и оттуда (в бассейне Хуанхэ это было всем хорошо известно) руководили своими потомками, в нема­лой мере обеспечивая их успехи. Создается впечатление, что, обратившись к шан-ди, У-ван тем самым как бы стремился сообщить им, что не покушается ни на их власть на Небе, ни на власть их потомков на земле. А поступил он так потому, что его победа не делала в глазах населения бас­сейна Хуанхэ власть победителя легитимной, ибо легитимность приобреталась покровительством шан-ди, живших на Небе, а не 27 преимуществом удачного случая и тем более просто силы. Прав­да, фактически чжоусцы верховодили после победы и даже нача­ли строить новый город-столицу Лои (совр. Лоян) значительно восточнее их прежнего местожительства с тем, чтобы управлять своими союзниками и побежденными шанцами, находясь в цен­тре бассейна Хуанхэ. Но, несмотря на всю бесспорность высшей власти победителей-чжоусцев, эта власть не считалась легитим­ной, что, как можно предполагать, смущало прежде всего само­го У-вана, воспринимавшего идеи мироустройства (включая Небо и шан-ди) сквозь призму шанской традиции, ибо альтернативы у него не было. Вскоре после победы над Шан У-ван умер, оставив правите­лем-регентом при малолетнем сыне Чэн-ване своего брата Чжоу-гуна, одного из самых известных и почитаемых деятелей эпохи Чжоу. С его смертью ситуация резко изменилась: с одной сторо­ны, шанцы увидели в этом знак Неба, волю шан-ди, карающую нелегитимного правителя; с другой — братья Чжоу-гуна Гуань и Цай, поставленные контролировать шанского У Гэна, заподоз­рили Чжоу-гуна в узурпации власти и вместе с У Гэном высту­пили против него. Мятеж длился три года и лишь неимоверными усилиями Чжоу-гуна был подавлен. И вот теперь второе за не­многие годы сокрушительное поражение шанцев уже всеми было воспринято как знак Неба, подтверждающий легитимность по-бедителей-чжоусцев. Сами шанцы после своего второго пораже­ния были поделены на несколько частей и переселены на новые места: в район Лои — строить новую столицу; в Сун, специально созданный удел, править которым, принося жертву шанским пред­кам, было поручено представителю одной из ветвей правящего дома Шан; в удел Чжоу-гуна Лу и еще понемногу в разные места. На старом месте осталась небольшая часть шанцев, отданная в качестве удела брату Чжоу-гуна Кан-шу (удел Вэй). Таким обра­зом, победа чжоусцев на этот раз была полной и окончательно Следовало лишь закрепить ее формально, что для населения бас-сейнаХуанхэ, воспитанного в шанскихмировоззренческихтра-дициях, оказалось делом крайне важным и необходимым. Именно Чжоу-гун сумел успешно решить проблему закрепле­ния высшей власти чжоусцев, что и сделало его имя почитаемым в веках. Речь идет о теории Мандата Неба. В шанских текстах Небо в качестве высокочтимой сакральной силы не выделялось, оно было лишь местожительством умерших правителей, шан-ди. В на­чале эпохи Чжоу, как о том свидетельствуют ранние главы «Шу-цзина», было отчетливо вычленено и выдвинуто на передний план именно Небо как абстрактная Божественная сила, сперва при­равненная к шан-ди, которые — если судить по контексту сооб- 28 шений «Шуцзина» – теперь воспринимались не во множествен­ном, а в единственном числе. Шанди как божество, живущее на Небе, стал конкретным олицетворением все того же Неба, при­чем акцент со временем все явственнее переносился с Шанди на Небо. Делалось это не случайно: шан-ди (или Шанди) были шан­скими, Небо же не принадлежало никому. Оно поддерживало того, кто был легитимен. Мало того, именно Небо создавало легитим­ность. Делая шаг за шагом по этой непростой логико-политичес­кой линии рассуждений, Чжоу-гун и его помощники вплотную подошли к центральному звену всей цепи мировоззренческих переосмыслений: почему же и за какие деяния Небо делает леги­тимной власть того или иного правителя? И коль скоро этот клю­чевой вопрос был задан, его решение оказалось приемлемым для всего населения бассейна Хуанхэ: право (мандат) на власть Небо дает не тому, кто силен и удачлив (что считалось естественным и само собой разумеющимся во всем мире, но не в шанско-чжоус-ком Китае), а тому, кто мудр, справедлив и добродетелен. Но кто же это? Вот здесь-то чжоусцы и обратились к истории — той самой, которая была, на их счастье, в таком небрежении у их предше­ственников-шанцев. Учли они также и специфику шанского ми­ровоззрения, в котором явственно преобладала этика социаль­ного прагматизма (я — тебе, ты — мне), оттеснив на задний план религию и мифологию. То есть Чжоу-гун и его помощники сфор­мулировали принцип этического детерминанта дэ. В понятии дэ (сакральная добродетель, харизма, благодать) на передний план было выдвинуто его этическое содержание, хотя глубинной ос­новой оставались религиозно-ритуальные мистические взаимо­отношения, связывавшие людей с предками и Небом.. Но новизна идеи этим не ограничивалась. Главное в ней сво­дилось к тому, что сакральное дэ можно накапливать и утрачи­вать, — этот аспект нового понятия сближает его с индийской кармой. Накопление происходит в результате добродетельного по­ведения, утрата — наказание за недобродетельность. Высшим су­дьей при этом и выступает Небо, которое вручает мандат на уп­равление всей Поднебесной (Тянься — этим термином в Китае всегда обозначали все то, что находится не просто под Небом, но под властью Неба) тому, кто накопил наибольшее количе­ство дэ, отбирая его у того, кто свое некогда неизбывное дэ утра­тил. Отсюда следовал логический вывод: когда-то легендарный родоначальник шанцев Чэн Тан должен был быть выдающимся обладателем дэ — иначе Небо не остановило бы на нем свой вы­бор и не вручило бы ему мандат. Но со временем преемники Чэн Тана растратили его дэ, а последний из них, Чжоу Синь, был. 29 абсолютно его лишен, а потому и вел себя соответственно («Шу-цзин» и другие древнекитайские источники не жалеют красок, чтобы опорочить Чжоу Синя как человека распутного и безнрав­ственного, отдалявшего от себя достойных и приближавшего не­достойных, издевавшегося над мудрыми и даже слушавшего со­веты женщин). В то же время великий чжоуский Вэнь-ван быстро и умело накапливал дэ, передав его сыну, который сохранил и увеличил его. Именно поэтому (о себе и своей роли Чжоу-гун скромно умолчал) Небо отвернулось от утративших дэ шанских правителей, отняло у них Божественный мандат и вручило его обладавшим дэ чжоуским" правителям. Отсюда — легитимность власти Чжоу. Но и это еще далеко не всё. Коль скоро для своих мировоззренческих построений чжоус-цы, и Чжоу-гун в частности, вынуждены были опереться на ис­торию и таким образом придать ей немалый авторитет, они не остановились на одном цикле — этого было недостаточно, и это могло нести на себе оттенок случайности, необязательности. Ну­жен был еще хотя бы один цикл такого рода. И он был создан из умело интерпретированных легенд, сохранившихся в традициях населения бассейна Хуанхэ. Имеется в виду так называемая про­блема Ся. Дело в том, что начиная с эпохи Чжоу в китайскую истори­ографическую традицию прочно вошло представление, согласно которому государству и династии Шан предшествовали столь же значительные по размерам и длительности существования госу­дарство и династия Ся. Между тем в шанских надписях нет ни слова о Ся, как нет и знака «Ся». Кроме того, все находки доань-янских городищ, которые некоторые исследователи предлагают считать свидетельством реального существования Ся, говорят лишь о наличии мелких и мельчайших протогосударственных образо­ваний, явно не объединенн^хх в рамках какой-то системы, какого-то более крупного государственного образования, с которым могли бы вступить в конфликт шанцы. И, кроме всего прочего, нет оснований считать эти городища принадлежащимиименно Ся, а не, скажем, доаньянскому (до У Дина) периоду Шан. Все эти сложности и составляют проблему Ся, далеко еще не решенную в синологии. Впрочем, есть весомые основания пола­гать, что такой проблемы вообще не существует, что чжоусцы выдумали ее для того, чтобы за счет мифических государства и династии Ся создать еще один цикл, один виток обретения и утраты небесного мандата. В раннечжоуских главах «Шуцзина» о династии Ся говорится, что некогда была ее власть, а потом правители Ся утратили дэ, а с ним и небесный мандат, который после этого перешел к высокодобродетельному шанскому Чэн Тану. 30 Но почему именно Ся? Дело в том, что в начале Чжоу этим знаком (Хуа-ся) нередко обозначали весь известный и освоен­ный в то время Китай, все то, что затем чаще именовали Подне­бесной. Этот термин вполне подходил для обозначения того, что должно было предшествовать Шан. Стоит обратить внимание и на то что в самых ранних главах «Шуцзина», почти нет имен и история древних событий представлена намеченной лишь в об­щих контурах. Можно сказать, что в главах первого слоя «Шуцзи-на» был создан лишь некий фантом, голая конструкция о Ся, своего рода символ существовавшего государственного образо­вания, будто бы предшествовавшего Шан. Тем самым были на­мечены контуры второго цикла, второго витка, в результате чего вместе оба цикла уже достаточно убедительно отражали некую весомую закономерность, связанную с волей Неба: Небо дает мандат достойному и отбирает его у недостойного, вновь вручая достойнейшему. Так было и в случае с Ся, и в случае с Шан, и теперь так же обстоит дело с Чжоу. Иными словами, чжоусцы правят легитимно, само великое Небо вручило Вэнь-вану и его преемникам мандат на управление Поднебесной. Позже, в VIII—VI вв. до н.э., когда проблема легитимности чжоуских правителей опять стала на повестку дня, ибо реальная власть их в период Чуньцю резко ослабла, историографическая традиция на новом этапе вновь заработала на полную мощь. Именно в то время были написаны те главы (второй слой) «Шуцзина», в которых появились и имена, и сюжеты легендарной истории, будто бы предшествовавшей Шан. И снова стоит обратить внимание на то, что это делали чжоусцы, потому что именно чжоусцам и их правителям это было нужно. Создать и укрепить историческую традицию, историзовать легенды, из которых брались реалии, имена и разного рода псевдоисторические сюжеты, было для Чжоу и в начале его истории и позже, в Чуньцю, жизненно важным. Таким образом, история в Китае с начала Чжоу б^ьла настолько политизирована, что подчас активно создавалась заново, прак­тически из ничего, почти на пустом месте. Отголоски событий далекого прошлого, заимствованные у соседей предания и име­на, историзованные легенды — все это умело интерпретирова­лось, вписывалось в линейную хронологическую схему и обрета­ло облик древней истории — той самой, что совершенно отсут­ствовала в шанских текстах. Это не значит, что китайскому историческому источнику вовсе ельзя доверять. Но все сказанное означает, что история и исто­рические факты в Китае с древности ставились на службу офи- альной идее. И хотя это характерно не только для Китая и не 31 только д^я древних времен, именно в Китае на протяжении всей его истории это играло очень существенную роль: умело интер­претированный факт всегда был весомым аргументом в споре, в том числе на самом высоком уровне, в момент решения важней­ших государственных проблем. Создав более или менее убедительную для всех официальную государственную идею и умело подкрепив ее апелляцией к исто­рии, чжоусцы: заложили фундамент своего 800-летнего господ­ства, во всяком случае легитимной власти. Но сложность ситуа­ции заключалась в том, что, укрепившись на своем троне, пер­вые чжоуские правители, однако, не располагали необходимой для управления большим государством административно-поли­тической структурой, которую можно было бы использовать для последовательной и результативной институционализации влас­ти Чжоу. Здесь важно обратить особое внимание на то, что процесс политогенеза, о котором уже шла речь, имеет ряд ступеней. Пер­вая из них — это простое протогосударство (антропологи имену­ют его английским термином chiefdom, чифдом — вождество), в котором над коллективом четко возвысился лишь вождь с не­большой группой его помощников. Трибализованные группы (пле­мена), в том числе чжоусцы в момент завоевания Шан, находи­лись именно на этой ступени. Вторая — протогосударство слож­ное или составное, каким было государственное образование Шан с его многочисленными региональными подразделениями, каж­дое из которых являло собой простое чифдом-вождество. Третья ступень — раннее государство, т.е. многоступенчатая иерархичес­ки организованная административно-политическая структура, основанная на клановых и внеклановых патронажно-клиентных связях, обеспечивающая управление обширной территорией с этнически гетерогенным населением и к тому же обычно уже хорошо знакомая, с престижным потреблением правящих при­вилегированных верхов за счет ренты-налога со своих произво­дителей и дани с зависимых соседей. В процессе развития общества одна ступень гармонично заме­щает другую (разумеется, если не случается серьезных катаклиз­мов), перескакивать же через ступени безнаказанно нельзя. Меж­ду тем именно нечто подобное и произошло с чжоусцами. Одо­лев Шан, они в силу исторических обстоятельств оказались вынужденными создать на большой территории бассейна Хуанхэ из множества разноуровневых структур раннее государство, быв­шее третьей ступенью процесса политогенеза. Раннее государство как структура отличается от сложного протогосударства тем, что оно на порядок крупнее его территориально и численно, имеет 32 более сложную социально-политическую организацию с адми­нистрацией на трех уровнях (местный, региональный и централь­ный), с большим количеством специальных служб, с развитой идеологической системой, санкционирующей и легитимизирую­щей власть, с ощутимыми привилегиями для верхов и многими иными особенностями. Кое-чего чжоусцы добились, прежде все­го в сфере легитимизации власти, что и упрочило их господство. Но перепрыгнуть через ступень (с первой на третью) им было очень трудно: требования исторических реалий, вызов эпохи ждали ответа, который малочисленное племя чжоусцев не в состоянии было дать, что не преминуло сказаться на результатах. Имеется в виду характер созданной ими политической структуры. Первые чжоуские правители старательно пытались создать цен­трализованное государство. Реальностью же оказалась децентра­лизация раннечжоуского Китая, причем иного результата в сло­жившихся условиях и не следовало ожидать. Разумеется, чжоусцы использовали шанский опыт, квалификацию шанских ремеслен­ников при строительстве новой столицы, куда, заметим, были переселены и шанские воины-профессионалы (восемь иньских армий, как они именуются в источниках). Использовалась также схема шанской администрации, лишь немного дополненная за счет чжоуской. Были взяты на службу и шанские чиновники. Все это сыграло определенную роль в укреплении чжоуской государ­ственности. Однако создать сколько-нибудь прочную и стабиль­ную централизованную структуру, тем более империю, чжоусцы не смогли. Более того, они переняли у шанцев их систему регио­нальных владений, которая в условиях растянутых коммуника­ций, непрочных связей, разноплеменного населения и слабости центра неизбежно вела к политической раздробленности-. Одной из важных причин, приведших к такому результату, была нераз­витость системы централизованной редистрибуции и как след­ствие — необходимость создания уделов-вотчин и служебных кормлений для администраторов высших рангов, приближенных и родственников чжоуских правителей. Система высшего звена централизованной администрации Западного Чжоу (период с 1027 по 771 г. до н.э. именуется так пото­му, что столица чжоусцев в те времена оставалась прежней и именовалась Цзунчжоу, фиксируя происхождение и родовые кор­ни чжоусцев) базировалась на троичной основе. Высшими санов­никами и ближайшими советниками вана считались трое гунов, из которых двое, Чжоу-гун и Шао-гун, б^хли братьями У-вана, а третий, Тай-гун, представлял род Цзян, с которым у чжоуских правителей из рода Цзи существовали прочные дуально-брачные связи. Но «гун» — это, скорее, знатный титул, нежели должность. 33 Три высшие должности в Западном Чжоу занимали сановники категории тай — тай-цзай, тай-бао и тай-цзун (великий упра­витель, великий воспитатель и великий церемониймейстер), при­чем первые две занимали те же Чжоу-гун, практически управ­лявший страной, и Шао-гун, живший в столице при малолетнем Чэн-гуне и отвечавший за его воспитание. Чуть ниже были три должности категории сы — сы-ту, сы-кун и сы-ма (управляющий сельским хозяйством; управляющий ремеслом и строительством; управляющий военными делами, прежде всего конями и колес­ницами, своего рода маршал). Однако такого рода троичная система была исходной, но не догматичной: росло и число гунов, и количество чиновников ка­тегории сы (вэйский Кан-шу после подавления мятежа и получе­ния удела стал сы-коу, кем-то вроде судьи-надзирателя за под­властными ему в Вэй шанцами). Кроме того, помимо гунов в число высшей чжоуской аристократии входили и иные титулованные особы — хоу, бо, цзы, нанъ. Обычно это б^хли правители издревле существовавших шанских и иных полуавтономных владений, а также те чжоусцы, которые получили уделы от вана заново. В любом случае количество всех носителей титулов и одновременно обладателей высших должностей составляло не более сотни-двух, как то было и у шанцев. Пожалуй, наиболее достоверной может считаться цифра 71 — именно столько уделов б^хло создано, по данным трактата «Сюнь-цзы», в начале Чжоу, причем 53 из них принадлежали выходцам из дома вана. Удельная система, частично заимствованная у шанцев, час­тично появившаяся в силу обстоятельств, сыграла роковую роль в судьбах Чжоу, перечеркнув все надежды на создание централи­зованного государства. Правда, на первых порах большинство за­ново создававшихся чжоуских уделов, особенно отдаленных от столиц, были не столько автономными административно-поли­тическими структурами (тем более изолированными вотчинами), сколько военно-территориальными образованиями для наведе­ния порядка на местах. Эти уделы и их немногочисленное корен­ное население в случае нужды достаточно легко перемещались с места на место, а их управители, получив из рук вана документ типа инвеституры на право владения (обычно это была соответ­ствующая надпись на ритуальном бронзовом сосуде с перечисле­нием объектов дарения и владения, от знамен и колесниц до людей разных племен, включая сопутствующих владельцу людей вана, т.е. самих чжоусцев), вначале ощущали себя, скорее, ко­мендантами гарнизона в далекой глуши, чем полновластными правителями. Связующие нити между такими уделами и чжоуским центром с его сакрально-легитимным ваном, вскоре начавшим 34 именоваться пышным титулом «сын Неба», были не слабее, чем v региональных властителей второй зоны Шан с шанским ва­ном-первосвященником. Однако со временем ситуация изменя­лась причем достаточно быстрыми темпами. Прежде всего, уделы оказались неравноценными. Уделы цент­ральной зоны (между старой и новой столицами) и столичных районов, располагавшиеся в сравнительно обжитых местах, были мелкими и, как правило, не имели заметной автономии. Именно здесь достаточно эффективно действовала администрация цент­ра, в основном находившаяся в Лои, но частично и в Цзунчжоу. Видимо, поэтому многие уделы-этой части страны быстро пре­вращались в нечто вроде условных служебных кормлений. Прав­да, по мере ослабления вдасти западночжоуских ванов по мень­шей мере часть межстоличного района вновь была занята и осво­ена некоторыми уделами, включая заново переместившихся сюда, как это было, в частности, с уделом Чжэн, южным соседом Лои. В любом случае, однако, мелкие уделы центральной зоны — за немногими исключениями вроде Сун — почти не оставили сле­дов своего существования. Иное дело — уделы периферийные, располагавшиеся вдали от центра, от обеих столиц. Эти периферийные уделы, вначале игравшие роль форпостов, граничных застав, с течением времени увеличивались в размерах за счет аннексий соседних территорий и междоусобных войн, росла и численность их населения. В то же время само число этих уделов всё время сокращалось. Одновременно менялась и их внут­ренняя структура. Скомпонованный по воле случая гетерогенный коллектив подвергался естественному процессу этнической кон­солидации. Как бы пройдя через плавильный котел, жители уде­ла пускали новые корни, устанавливали между собой родствен­ные связи и через несколько поколений уже логично и законо­мерно считали себя жителями данного удела, подданными своего господина, владельца удела. Что же касается правителей, то они воспринимали свой удел в качестве вотчины, со временем все меньше нуждаясь в под­креплении своего права на владение от вана, хотя формально эта процедура инвеституры еще продолжала существовать. Они ста­новились наследственными владельцами уделов, по размерам порой сравнимых с территорией центра, находившейся под не­посредственной юрисдикцией вана и его администрации. Таким образом вчерашние уделы превращались в полунезависимые го­сударственные образования, чей вассалитет от сюзерена-вана со временем становился все менее ощутимым. Именно этот процесс скоре после институционализации Западного Чжоу как госу­дарства стал едва ли не основным, определявшим и структуру 35 западночжоуского общества, и динамику его эволюции, да и во­обще всю специфику существования чжоуского Китая как конг­ломерата различных государственных образований. 4. ЗАПАДНОЕ ЧЖОУ: ГОСУДАРСТВО И ОБЩЕСТВО Период правления первых чжоуских правителей — Чжоу-гуна, Чэн-вана, его сына Кан-вана и внука Чжао-вана — сравнитель­но небольшой (1025—948 гг. до н.э.). Но то б^хли самые славные для Западного Чжоу три четверти века. Именно на это время при­шелся процесс институционализации чжоуской власти, централь­ными моментами которой стали создание концепции небесного мандата, возведение второй столицы, использование опыта шан­цев в разных местах и прежде всего в новой столице, укрепление администрации центра, эффективно действовавшей в районе между столицами, в зоне центра и, наконец, возникновение си­стемы уделов. Это были годы укрепления власти центра и попыт­ки создания той самой империи, которая позже воспринималсь потомками как некогда существовавшая, — достаточно напом­нить о схемах позднечжоуского трактата Чжоули, где дано де­тальное описание администрации такого рода империи. Однако реально создать ее так и не удалось. В то время как на поверхности, отраженной во множестве надписей на бронзе и иных текстах раннего Чжоу, действительно, многое выглядело как доказательство реального существования крепкой власти цент­ра с его налаженными бюрократическими ведомствами, эффек­тивным аппаратом администрации, твердо фиксированными взаи­модействиями между столицами и периферией (именно это вошло в позднейшую традицию и дало основание для иллюзии о суще­ствовании раннечжоуской империи), на деле в стране преобладали процессы иного рода, т.е. дезинтеграционные импульсы, связан­ные с естественной динамикой эволюции удельной системы. Вначале эти процессы были малозаметны — в противовес уси­лиям, направлявшимся на создание прочной власти центра во главе с сакральной фигурой вана, сына Неба, усилиям, которые олицетворялись титанической личностью Чжоу-гуна и стремле­нием его преемников следовать взятому им курсу. «Цзо-чжуань», комментарий к летописи «Чуньцю», один из наиболее ценных для историка чжоуских текстов, характеризовал Кан-вана как правителя, «щедро одарявшего своих родственников уделами» и «давшего народу отд^хх» после бурн^хх событий, пришедшихся на долю Чжоу-гуна и Чэн-вана, которые способствовали «успо­коению государства». Эта характеристика в деталях может быть 36 оспорена, ибо уделов больше раздавали У-ван и Чжоу-гун, чем Кан-ван, но динамика подмечена точно: первые бурные десяти­летия чжоуской истории после завоевания Шан сменились при Кан-ване (1004-967 гг. до н.э.) сравнительно спокойным тече­нием событий. Вместо бесплодных усилий по укреплению власти центра Кан-ван предпочел завершить процесс создания удель­ной системы, которая, как о том уже говорилось, объективно вела к децентрализации. И, спокойно восприняв новую реаль­ность чжоуского мира, он стал больше заботиться о том, чтобы на северной и южной периферии этого мира можно было давать активный отпор варварским племенам, способствуя тем самым расширению территории Чжоу. Естественно, что расширявшаяся за счет этого территория не усиливала позиции вана. Напротив, вновь завоеванная перифе­рия, да и уделы, располагавшиеся на давно освоенных чжоус-цами окраинах, фактически оказались под властью тех удельных правителей, которые доминировали в том или ином районе. Чжао-ван (966-948 гг. до н.э.) стал первым чжоуским правителем, ко­торый с огорчением начал пожинать плоды этой вынужденной политики. При нем, как о том упоминается у Сыма Цяня, «в управлении государством проявились слабости и изъяны». Види­мо, имелось в виду то, что, хотя Чжао-ван, как и его отец, со­вершил немало успешных походов, способствовавших расшире­нию владений Чжоу, из последнего такого похода на юг он не вернулся, погубив шесть чжоуских армий при не вполне выяс­ненных обстоятельствах. Разумеется, можно говорить просто о военном поражении, но факт остается фактом: могущество пер­вых чжоуских ванов при Чжоу-ване очевидно близилось к концу. Последним из ранних чжоуских ванов, чье имя осталось в па­мяти потомков, был Му-ван (947-928 гг. до н.э.). Он много вое­вал на северных и западных границах, любил лошадей и, соглас­но легендам, обладал страстью к дальним путешествиям (напри­мер, на Запад к знаменитой богине Сиванму). Во второй половине X и первой половине IX в. до н.э. в чжоус-ком Китае сложилась децентрализованная политическая струк­тура феодального типа, в рамках которой наряду с государством вана уже существовало несколько достаточно больших и немало более мелких полуавтономных государственных образований. Каж­дое из этих образований, выросши на базе некогда пожалован­ного и затем укрепившего свои позиции удела, претендовало на политическую самостоятельность. Сакральный сюзеренитет вана князья чжухоу еще признавали, легитимность его власти не ос­паривалась, но практически каждый из его вассалов действовал самостоятельно, исходя из собственных интересов. 37 Внутренняя структура вновь возникших царств и княжеств обычно копировала чжоуский центр. Из надписей на бронзе яв­ствует, что во многих уделах существовали высшие чиновники цин-ши и тай-ши, а также должностные лица категории сы (сы-ту, сы-ма, сы-кун). Как и в самом Чжоу, должности не обязательно, но очень часто были наследственными, причем тесная связь между должностью, титулом, родством и владением территорией прак­тически была нормой. Все меньше на арене политической жизни появлялось удачливых аутсайдеров и все большую роль играли родственные кланы внутри княжеств. Шла успешная институци-онализация власти, создавалось устойчивое административно-политическое равновесие теперь уже на уровне царств и княжеств, т.е. практически независимых в скором будущем государств. Чжоуский центр вынужден был считаться с этим. И хотя бо­лее поздние историографы достаточно потрудились над тем, что­бы пригладить неприглядную политическую ситуацию, на прак­тике ваны уже почти не имели реальной власти за пределами столичных зон. Из более поздних схем, хорошо известных в Ки­тае, может сложиться впечатление, что дело обстояло иначе, что существовала строгая иерархия титулов — гун, хоу, бо, цзы, нань (в европейской синологии их обычно отождествляют с герцогом, маркизом, графом, виконтом, бароном), что сын Неба дважды в год совершал поездки в уделы, а все вассалы с примерно той же регулярностью появлялись в его столице с соответствующими подношениями, создавая таким образом иллюзию порядка и стро­гой иерархической нормы. На деле все было не так. Поездки слу­чались от случая к случаю и чаще вызывались необходимостью, а не требованиями какой-то общепризнанной нормы. Подношения бывали, причем обоюдные. Что же касается титулов, то здесь ка­кая-либо стройная система отсутствовала, а сами титулы в тек­стах с легкостью взаимозаменялись (Шао-гун, например, мог именоваться Шао-бо). Нередко в документах они вовсе опуска­лись, как это б^хло в случае с Юем, владельцем бронзового сосу­да с надписью «Да Юй дин», который унаследовал удел от Нань-гуна и явно имел право на высокий аристократический титул. Но это не говорит о том, что титулы ничего не значили, просто ти-тулатура не всегда бывала приведена в соответствие с иными, более важными в то время характеристиками чжоуской знати — родством, должностью, владением, реальной властью. К тому же титулы в чжоуском Китае никак не вписывались в нормы обыч­ной иерархической лестницы, по логике которой носителей низ­ших титулов должно было бы быть больше, чем обладателей выс­ших; в чжоуском же Китае, насколько можно судить по текстам, в среде титулованной аристократии явственно преобладали но­сители высших титулов. 38 Копируя чжоуский центр, удельная знать искала внутреннюю стабильность и административную эффективность в жесткой кла-овой структуре с ее строгой внутренней иерархией, тесно свя­занной с линией и старшинством родства внутри правящего кла­на Такого рода кланы, получившие наименование цзун-цзу или цзун-фа (иногда гун-цзу), служсили одновременно и для счета род­ства, и для обозначения кланово-корпоративных воинских наи­менований, княжеских дружин, обычно комплектовавшихся из родственников правителя, как то стало нормой в Китае еще в конце Шан. Эта кланово-корпоративная структура удельной зна­ти в рамках разраставшегося удела накладьшалась на аморфно-сегментарную клановую структуру сельской общины подданных князя. При этом клановая структура верхов как бы подчиняла себе клановую структуру общинных низов, превращая ее в свой фундамент и давая ей свое клановое имя. Впрочем, по мере разрастания удела за счет междоусобиц и аннексий в нем появлялось обычно несколько кланов цзун-цзу, имевших различное происхождение и свою территорию. Влиятель­ные представители боковых линий в рамках разраставшегося уде­ла нередко создавали новые кланы, как правило, сочетавшиеся с заметной должностью их главы при дворе правителя. Естествен­но, что это рождало соперничество внутри разросшегося удель­ного государства, являлось причиной внутренних войн, загово­ров и т.п. Правда, во второй половине Западного Чжоу, о кото­рой идет речь, междоусобицы еще только намечались. Удельные княжества были пока внутренне цельными и сильными, порой настолько, что могли бросать вызов самому вану. Впервые подобного рода столкновение произошло в середине IX в. до н.э., в годы правления Ли-вана. Источники повествуют о Ли-ване как о правителе жестком и своенравном. Судя по всему, он хотел усилить власть Чжоу и действовал соответственно, ре­шительно подавляя тех, кто смел выступать против него. По сло­вам Сыма Цяня, Ли-ван стал присваивать себе чужие богатства (видимо, аннексировал владения, чьи правители давали для это­го повод). Удельные князья были обеспокоены этим, открыто роптали, вызывая гнев вана, наконец, вслух высказывали свое негодование. В конце концов усилиями удельных князей Ли-ван был свергнут, и 14 лет (842-828) до совершеннолетия его сына Сюань-вана страной управляли князья-регенты (этот период на­зван гунхэ «совместное правление» — термин, сохранившийся до наших дней). Сюань-ван (827—782 гг. до н.э.) унаследовал от отца крутой нрав и, будучи явно недоволен развитием событий, стремился противостоять им. Он попытался провести ряд реформ, включая 39 отказ от практики обработки больших полей и введение всеоб­щего земельного налога, десятины чэ. Видимо, именно с этим нововведением была связана и его попытка провести перепись населения. Сын и преемник Сюань-вана Ю-ван сумел процар­ствовать до своего бесславного конца и гибели государства всего десять лет. После этого старший сын и законный наследник Ю-вана Пин-ван — видимо, с большинством его подданных-чжоусцев — с помощью нескольких вассалов-чжухоу был пере­везен на восток, во вторую столицу Лои, и именно на этом за­канчивается Западное Чжоу (1027—771 гг. до н.э.). Как выглядело западночжоуское общество и что было харак­терным для процесса его трансформации, протекавшего на фоне уже описанных политических событий и сводившегося в основ­ном к децентрализации власти в Чжоу и укреплению разрастав­шихся уделов? Следует начать с того, что реформы, которые пытались про­вести Ли-ван и Сюань-ван, касались прежде всего чжоуских тер­риторий, расположенных близ Цзунчжоу и заселенных общин­ными поселениями чжоусцев. Именно здесь традиционно суще­ствовали крупные формы землевладения, о чем свидельствуют некоторые песни Шицзина и более поздние тексты, как, напри­мер, чжоуские главы древнекитайского источника Го юй. Из этих данных явствует, что в чжоуских землях существовали — как то было и в Шан — большие совместно обрабатывавшиеся поля, наиболее значительные из которых возделывались с участием са­мого вана и его приближенных. Из песни «Ци юэ» (седьмой ме­сяц), описывающей, скорей всего, чжоуское общество до завое­вания Шан или вскоре после этого, вытекает, что вся производ­ственная деятельность крестьян находилась под строгим контролем чиновников правителя, прежде всего надсмотрщиков тянь-цзю-ней, которые б^хли, возможно, и старейшинами своих общин, и ответственными за работу крестьян на большом общем поле пра­вителя. Источники свидетельствуют о том, что чжоуские поля отчетливо делились на два клина — поля сы, каждое из которых крестьянская семья обрабатывала для себя, и поля гун, которые все семьи обрабатывали вместе для правителя. В песне «Да тянь» есть даже поэтическая строка: Пусть дождь сначала оросит поле гун, А затем уж и наши поля сы. Как видим, поле гун, т.е. большое общее поле, поле правите­ля, — на первом месте. Вся же фраза перекликается с теорией конфуцианца Мэн-цзы, жившего в III в. до н.э. Согласно этой теории, в древности в Китае существовала система цзин-тянь, 40 которой сводилась к тому, что в квадрате из девяти равных полей (три по вертикали и три по горизонтали) центральное поле было общим (гун) и обрабатывалось совместно восемью крестья­нами, владевшими остальными полями квадрата. Теория Мэн-цзы символически отобразила формы землепользования и меха­низм редистрибуции урожая в далеком прошлом. И как таковая она едва ли мржет быть оспорена, ибо примерно так и выглядели землепользование и редистрибуция в Шан и на чжоуских землях в Западном Чжоу: за право обрабатывать свой земли и кормиться с них семейные группы общин платили обязанностью обрабаты­вать большие поля правителя, урожай с которых предназначался и для ритуальных нужд, и для повседневных потребностей аппа­рата администрации со всеми его вспомогательными службами. Можно предположить, что постепенное разрастание террито­рии Чжоу создавало ситуацию, когда количество самих чжоус-цев, их новых поселений и обрабатываемых земель категории сы росло быстрее, чем могло создаваться новых больших полей, не говоря уже о том, что для содержания больших полей нужны были немалые дополнительные средства, а это в эпоху упадка власти вана и его администрации становилось обузой для казны. Видимо, именно этим и были вызваны реформы Сюань-вана: отказавшись от участия в обработке ритуального большого поля (т.е. показав свое отношение к системе больших полей как к пе­режитку прошлого), взамен он ввел налог в виде десятины-чэ, для чего им и была проведена перепись податного населения. Неясно, чем завершились эти реформы, — вскоре после них За­падное Чжоу как государство исчезло, а его территория стала основой нового полуварварского царства Цинь, развивавшегося по своим нормам. Однако факт остается фактом: и при Сюань-ване и после него, как о том свидельствуют песни Шицзина, продолжали существовать большие поля, урожай с которых шел в казну в качестве ренты-налога. Так продолжалось по меньшей мере до перемещения столицы чжоуского вана на восток, в район Лои, в 771 г. до н.э. Что касается района второй чжоуской столицы, Лои, то он с самого начала Чжоу во многом отличался от древних чжоуских земель со столицей в Цзунчжоу. Эти отличия сводились прежде всего к тому, что в Лои основную массу жителей составляли, как о том можно судить по данным источников, покоренные и пере­мещенные шанцы и их потомки. Этнически пестрое население района второй столицы не было сковано жесткими традициями глубокой древности. Поэтому именно здесь, скорей всего, идея о необходимости взимания поземельного налога с крестьянских общин уже в Западном Чжоу (во всяком случае после реформ 41 Сюань-вана) должна была получить достаточно благоприятные возможности для реализации. Можно предположить, что городс­кое население Лои, его строители, ремесленники, торговцы и воины, по меньшей мере частично содержались за счет налога с крестьянских общин, хотя значительная доля средств для их со­держания поступала, видимо, из внутренних резервов (обработ­ка приусадебных участков горожанами и воинами). Если говорить о системе налогообложения в уделах, то дан­ных на этот счет практически нет или почти нет, как, впрочем, и сведений о существовании в уделах больших полей. Упомина­ние в «Шицзине» о том, что именно на полях удела Шэнь, со­зданного Сюань-ваном, была введена практика взимания деся­тины– чэ, позволяет предположить, что земельный налог являлся нормой в уделах и что с нововведением Сюань-вана в уделе Шэнь в западночжоуском Китае на последнем этапе его существования складывалась единая общая система взимания налогов. Это важ­но особо подчеркнуть, ибо процесс шел таким образом, что все чжоуские и нечжоуские районы, включая уделы, в то время уже вполне очевидно обрели сходство и, более того, постепенно сли­вались в единую цивилизационную общность, имевшую свои специфические характеристики. Для всего западночжоуского общества бассейна Хуанхэ, или, точнее, той его части, которая позже стала именоваться терми­ном «Чжунго» (срединные государства) и куда не включались полуварварские окраинные царства вроде Западного Цинь или южного Чу, эта цивилизационная общность к концу Западного Чжоу стала нормой, как единым и нормативным был язык, на котором говорили жители Чжунго — в отличие, например, от южного Чу. Всюду уже прочно господствовали мощные и развет­вленные клановые структуры (цзун-цзу, цзя), нередко включав­шие в себя и крестьянские общины. Мощные и сплоченные кла­новые или удельно-клановые корпорации членились на мелкие нуклеарные семьи и в среде знати, и у общинных крестьян. Переход к повсеместному применению налога-чэ еще больше способствовал индивидуализации семьи как низовой автоном­ной хозяйственной ячейки в рамках крестьянской общины. Ско­рей всего, нечто похожее было и в городах с их торгово-ремес-ленным и военным населением, обилием чиновников и обслу­живающего персонала. Семейные ячейки в городах, видимо, имели определенную хозяйственную автономию, но не слишком боль­шую: труд и продукт городских жителей шел не на рынок, кото­рого еще не было, а в казну, откуда специалистам, как следует полагать, выдавали продукты питания и различные необходи­мые вещи. Процесс приватизации и связанный с ним процесс 42 возникновения рынка и товарно-денежных связей еще были — если они вообще были — в зачаточном состоянии, как то вы­текает из материалов источников. Подобного рода система редистрибуции была характерной для всех ранних государственных образований, какими являлись и западно-чжоуские. Однако в Китае эта система работала не так, как на Ближнем Востоке, где в древности преобладали храмовые хозяйства, выполнявшие функции государственной казны, скла­да и аппарата администрации одновременно. В чжоуском, да и в шанском Китае таких храмовых хозяйств не было, как не суще­ствовало и олицетворявших могущество божеств храмов. Избы­точный продукт общинной деревни вне зависимости от форм его получения проходил, видимо, через ведомство сы-ту (свои сы-ту были не только в столице вана, но и в уделах), а неземледель­ческий в городах — через ведомства сы-куна, сы-ма и других выс­ших сановников. Что же касается божеств и вообще религии в Чжоу, то об этом стоит еще раз сказать особо. Как и шанцы, чжоусцы поклонялись своим предкам, точнее, предкам своих правителей. В конце Западного Чжоу они уже не именовались термином «дм», на смену которому пришло слово Шанди (у шанцев — совокупность их высших предков, шан-ди, в начале Чжоу — Божественная сила, имевшая отношение к пред­кам и ассоциировавшаяся с Небом), фактически обозначавшее все то же Небо, единственное высшее божество, которое при­знавалось чжоусцами. Небу от имени правителя-вана, сына Неба (тянь-цзы), торжественно приносились жертвы, но не челове­ческие. Аналогичные жертвы приносились на алтаре Земли, шэ, который был как у каждого владетельного аристократа, в каж­дом княжестве, так и в любой деревне. А всеобщее поклонение умершим правителям постепенно замещалось поклонением пред­кам в рамках каждого клана. Согласно более поздним данным конфуцианского канона Ли-Цзи, уже в те времена, о которых идет речь, правитель-ван имел в своем храме предков семь алтарей мяо для приношения жертв умершим предшественникам. Простолюдинам же вообще не по­лагалось иметь храмов в честь предков — на их алтарях, как пра­вило, cтояли дощечки с именами близких им по времени покой­ников. Степень родства и близость к верхам имели отношение и к срокам траура по умершим. В целом же чжоуские религиозные верования и представления в тличие от шанских как бы разделились: высшее государствен­ное значение приобрел культ Неба, отправлявшийся лично ва­ном и только им в полном его объеме; определеннуюрольстали играть культы земли-территории (шэ) на различных уровнях, 43 вплоть до деревенского; что же касается центрального у шанцев культа правящих предков, то он трансформировался в Чжоу в слож­ную иерархическую систему культов предков социальных групп различных категорий. Никаких иных божеств и храмов в их честь чжоуская религиозная система не знала, хотя на низшем своем уровне бьша знакома (что характерно для всех народов на сходной ступени развития) с анимистическим поклонением явлениям при­роды, с пережитками тотемизма, магией, знахарствоми и т.п. Легко заметить, что рационализм ритуалов, заметный уже в шанское время, в чжоуском Китае продолжал развиваться. Духам предков и духам природы приносили жертвы, дабы они не вре­дили. Примерно так же строились и взаимоотношения чжоусцев с духами земли-территории шэ: не принесешь жертву — не будет урожая; не отстоишь город с алтарем шэ от разрушения врагом — потеряешь свою землю. Даже взаимоотношения знати с уходя­щими на Небо духами их умерших предков и с самим великим Небом имели, как было и в Шан, явно прагматический смысл: небесные силы призваны были заботиться о благе живущих, а живущие напоминали им о себе в положенные сроки специаль­ными жертвоприношениями. Следует обратить внимание на то, что с начала Чжоу практи­ка шанских гаданий на костях и панцирях черепах (на очищен­ной поверхности писался текст, выдалбливались и затем прижи­гались лунки, а по трещинам после прижигания гадатели судили о реакций ди, к которым обращался правитель) сошла на нет, а на смену ей пришло гадание на стеблях тысячелистника. Впос­ледствии, уже в Восточном Чжоу, эта практика гадания была хорошо разработана, обрела облик сочетанийдвух черт (цельной и прерванной) и в форме триграмм (три такие черты должны присутствовать в любом сочетании — всего восемь сочетаний) и гексаграмм (шесть черт — шестьдесят четыре сочетания) легла в основу гаданий по формулам книги Ицзин. Со временем эта книга обросла различными по характеру и все отчетливей обретавши­ми философский смысл комментариями. Как известно, впослед­ствии Ицзин был включен в конфуцианское Пятикнижие (Уц-зин), и это превращение книги гаданий в часть конфуцианского канона убедительно свидетельствовало о том, что текст Ицзина был не столько мистическим справочником, сколько весьма ра­циональным осмыслением различных, легко изменяющихся жиз­ненных ситуаций. Этическая идея, заложенная в начале Чжоу в концепцию не­бесного мандата, и отчетливо фиксируемый рационализм в сфе­ре верований и культов способствовали оттеснению мифологи­ческого мышления и суеверий, включая мистику, на периферию 44 чжоуской культуры и вьщвижению на передний план ритуала и церемониала. Это в свою очередь вполне коррелировалось с осо­бенностями эволюции чжоуской политической структуры и, в частности, с формированием в верхних правящих слоях обще­ства мощной и влиятельной аристократии. Чжоуская удельная знать, незнакомая с религиозными догмами, могущественными богами и связанной с ними мифологией, считала едва ли не глав­ным в сфере верований и культов строгий ритуал и торжествен­ный церемониал, а во взаимоотношениях между людьми — де­тально разработанный этикет. Собственно, именно хорошее зна­ние ритуала и церемониального этикета прежде всего отличало знатные верхи от неграмотных и необразованных низов. И хотя формально мудрые и способные из низов всегда приветствова­лись и включались в правящую элиту (выявление таковых входи­ло даже в должностные обязанности администраторов разных рангов), на деле это значило лишь одно: неважно, откуда ты ро­дом, важно, чтобы ты выглядел своим среди аристократических верхов, т.е. был образованным и грамотным, знал ритуалы и це­ремониал. Тот, кто принадлежал к верхам, должен б^1л быть — или стать — аристократом, т.е. обладателем должности, причаст­ным к влиятельному клану и, главное, строго соблюдающим нор­мы этикета, центральным пунктом которого уже в конце Запад­ного Чжоу стали ритуал и церемониал. А в начале Восточного Чжоу и особенно в период Чуньцю (722—464 гг. до н.э.) все эти черты и признаки приобрели еще большую важность. Глава II ВОСТОЧНОЕ ЧЖОУ: ПЕРИОД ЧУНЬЦЮ 1. ПЕРИОД ЧУНЬЦЮ (VIII-V вв. до н.э.) Принципиально новый этап в истории чжоуского Китая на­чался с гибели Ю-вана и переноса его сыном Пин-ваном своей столицы на восток, в Лои (771—770 гг. до н.э.). Хотя считается, что этот шаг был сделан, как о том сказано у Сыма Цяня, самим ваном «с целью укрыться от нападений жунов», т.е. тех самых племен, которые, действительно, положили конец Западному Чжоу, на деле решение о перемещении правителя чжоусцев при­няли влиятельные чжухоу, окружавшие юного Пин-вана. И при­чиной тому было вовсе не желание обезопасить западную столи­цу и самого вана от варваров, хотя они и беспокоили чжоусцев своими набегами. Ведь территория, освобожденная Пин-ваном и его подданными (древние чжоуские земли Цзунчжоу), оказалась под властью назначенного тем же Пин-ваном правителя нового удела Цинь, со временем ставшего наиболее могущественным в чжоуском Китае. Главное б^хло в том, что переезд на восток при­водил статус вана в соответствие со всеми иными реалиями того Времени. Ван давно уже перестал быть полновластным властителем Поднебесной, а ее делами распоряжались правители фактически независимых государств. Получив свой домен в Лои, Пин-ван превратился в своего рода первого среди равных, причем его пер­венство основывалось не на мощи стоявшего за ним государства или аппарата центральной власти — то и другое осталось в про­шлом, — но только на сакральной значимости его как сына Неба, владельца небесного мандата. Пин-ван процарствовал около полувека, и за это время он и его домен окончательно перестали быть центром политической жизни страны. Такого рода центрами попеременно становились наиболее могущественные из царств, вчерашних наследственных уделов, — сначала царство Ци на крайнем востоке Китая, в рай­оне устья Хуанхэ, затем очень большое и крепкое царство Цзинь на западе, на границе с новым и быстро усиливавшимся цар­ством Цинь. Но правильней было бы сказать, что в рамках Чжун-го в период Восточного Чжоу сложилось нечто вроде политичес­кого полицентризма — явление, характерное именно для децен­трализованных структур. И хотя более слабые царства — Вэй, Сун, 46 Чжэн, Лу и некоторые другие — редко выступали в качестве са­мостоятельной силы, в составе коалиций каждое из них вносило свой вклад в политическую борьбу, что и создавало эффект по­лицентризма с его изменяющимися центрами сильной власти и влиятельного соперничества. Иначе говоря, перенос столицы чжоуского вана на восток означал отказ сына Неба от полити­ческого контроля за его вассалами, обретавшими тем самым ре­альную независимость. Более того, это ставило вана порой в уни­зительную зависимость от тех, кто обладал в стране реальной силой. И все же, несмотря на это, чжоуский ван оставался сыном Неба, всеобщим сюзереном (по крайней мере, в пределах Чжун-го), ибо только его власть в Поднебесной по-прежнему считалась легитимной. Это с особой силой проявилось и стало заметным после полувекового царствования Пин-вана, когда в Китае на­ступил период Чуньцю. Начало периода Чуньцю датируется точно — 722 г. до н.э. Это первый год знаменитой луской хроники «Чуньцю» (весны-осе­ни), отредактированной, по преданию, самим Конфуцием. Ко­нец периода чаще всего связывается с годом смерти философа (479), иногда — с последними записями в комментариях к хро­нике (464). Обращает на себя внимание то, что провинциальная хроника царства Лу стала основой летосчисления целого периода китайской истории. Правда, Лу не обычный удел. В свое время он был пожалован самому Чжоу-гуну, и здесь свято хранились все записи, воспевающие деяния великого отца-основателя Чжоу. В Лу активно разрабатывались приписывавшиеся Чжоу-гуну пред­ложения и идеи, и в немалой мере именно поэтому там достигли высокого уровня совершенства и культура, и грамотность, и прак­тика историописания. Не случаен и тот факт, что Конфуций был лусцем, т.е. родился и вырос в царстве, где грамотность, образо­вание, культура и традиции старины, не говоря уже об историо-писании, были в большом почете. Но при всем том сам факт знаменателен: начиная с 722 г. до н.э. исторические события из­вестны главным образом по хронике «Чуньцю» и — что очень важно — по нескольким комментариям к ней, важнейшим из которых следует считать «Цзо-чжуань». Здесь необходимо заметить, что «Цзо-чжуань» и беллетризо-ванный сборник эпизодов из чжоуской истории Го юй (который с некоторой натяжкой тоже можно считать комментарием к «Чунь-цю») не только написаны значительно позже, в IV—III вв. до н.э., но и несут на себе явственный заряд конфуцианской интер­претации ранней чжоуской истории, включая и период Чуньцю. А поскольку это практически основные источники, подробно повествующие о событиях того времени, важно критически 47 относиться к сообщаемым ими сведениям, особенно если эти сведения по тем или иным причинам вызывают сомнения. И все же именно Цзо-чжуань и Го юй насыщают лапидарную хронику «Чуньцю» живым историческим материалом, о котором и пой­дет речь ниже. Этот материал свидетельствует о том, что в VIII—VI вв. до н.э. территория бассейна Хуанхэ к востоку от излучины реки, отде­лявшей срединные государства от Западного Цинь, была поделе­на между несколькими крупными царствами и десятком-другим средних и малых княжеств, число которых постоянно убывало. На северо-востоке было расположено быстро развивавшееся цар­ство Ци, рядом с ним к северу — начавшее играть сколько-ни­будь значительную роль в политических отношениях лишь к кон­цу Чуньцю царство Янь, на северо-западе и западе располага­лось самое крупное царство Цзинь, чуть к востоку от него — Вэй, а южнее Вэй, за Хуанхэ, — домен вана и находившиеся неподалеку от него царства Чжэн и Сун. К востоку от Сун, не­сколько южнее Ци, было Лу. Между перечисленными (в основ­ном в южной части бассейна, южнее реки) располагались ос­тальные царства и княжества, часть которых граничила со счи­тавшимся, как и Цинь, полуварварским южным Чу, правители которого постоянно наращивали свою мощь и часто вмешива­лись в дела срединных государств. К юго-востоку от Чу, в ни­зовьях рек Хуай и Янцзы, размещалось государство У, начавшее играть значительную роль в конце Чуньцю, как и соседнее с ним на востоке государство Юэ. Такова в самых общих чертах была геополитическая карта периода Чуньцю. Важно заметить, что Для всех царств и княжеств, даже для таких явных аутсайдеров, как У и Юэ, не говоря уже о более тесно связанных с Чжунго царствах Цинь и Чу, чжоуский ван считался сакральным главой и сюзере­ном. Чуский правитель мог позволить себе присвоить титул «ван», что было неслыханной дерзостью с его стороны, но даже при этом он не становился равным чжоускому вану, ибо не бьл сы­ном Неба и не имел оснований претендовать на этот статус. Рассматривая геополитическую ситуацию на расположенной рядом с Чжунго территории, важно учесть, что здесь было не­мало кочевых и полукочевых племенных образований варваров {жунов, и, ди). Эти варварские группы под влиянием Чжоу давно уже трибализовались, обрели своих вождей, многое переняли из шанско-чжоуской культуры. И хотя чжоусцы подчеркнуто отли­чали себя от них, правители чжоуских царств и княжеств, вклю­чая и самого сына Неба, в дипломатических и иных целях неред­ко брали себе в жены женщин из варварских племен (одной из них б^1ла Бао Сы, из-за которой, как считается, чжоуский Ю-ван 48 лишился трона и жизни). Эти женщины часто становились за­конными женами правителя того или иного царства. Сыном од­ной из них, женщины из племени ди например, был знамени­тый цзиньский правитель Вэнь-гун (Чжун Эр). Домен Пин-вана с центром в Лои оказался одним из сравни­тельно слабых владений в Чжунго. Он был не в состоянии содер­жать и двор вана, и его администрацию, и еще значительные в недавнем прошлом (вспомним о 8 иньских армиях в Лои) воин­ские подразделения. Соответственно резко сократились возмож­ности вана не только вмешиваться в чужие дела, в дела его вас­салов, но и защищать собственные интересы. Неудивительно, что после смерти Пин-вана, явно смирившегося с потерей реальной власти в Чжунго, первое полу столетие периода Чуньцю оказа­лось временем прогрессирующего ослабления чжоуского Китая. Крупные царства, прежде всего Ци и Цзинь, в эти годы раздира­лись ожесточенными внутренними усобицами. На фоне создав­шегося таким образом политического вакуума проявляли свои агрессивные устремления царства второго разряда, такие, как Чжэн и Сун, враждовавшие друг с другом, пытавшиеся созда­вать коалиции и время от времени даже выяснявшие свои то и дело осложнявшиеся отношения с доменом вана. Разумеется, такого рода безвластием или вакуумом власти на уровне центра в Чжунго энергично пользовались все царства и княжества, включая и те, которые считались варварскими (т.е. б^1ли населены не чжоусцами, а жунами, ди и иными народами). С каждым десятилетием прогрессирующее ослабление власти цен­тра, чжоуского вана, грозило все большими неприятностями для Чжоу. Постоянно растущие распри и междоусобицы вели к окон­чательному распаду той хрупкой чжоуской цельности, которая еще оставалась со времен У-вана и Чжоу-гуна. Создавалась реаль­ная угроза варваризации чжоуского Китая. Ситуация резко изме­нилась лишь после того, как усилилось и стало диктовать свою волю в Чжунго царство Ци. Царство Ци в начале Чжоу было пожаловано в качестве удела одному из трех гунов — знаменитому Тай-гуну из рода Цзян, сыгравшему весьма важную роль в победе над шанцами. Это был едва ли не самый отдаленный от столицы Цзунчжоу удел на да­леком востоке, в районе полуострова Шаньдун, близ устья Ху­анхэ и морского побережья. Тай-гун получил широкие полномо­чия по управлению восточными окраинами чжоуского государ­ства; его богатые рыбой и солью новые владения стали быстро развиваться, так что уже в IX в. до н.э. удел Ци был одним из самых сильных в стране. По-видимому, его побаивались ослабев­шие чжоуские ваны и завистливые соседи из числа влиятельных 49 князей, чем, в частности, можно объяснить жестокую казнь цис-кого Ай-гуна по навету его соседа. Ни деталей события, ни при­чин казни источники не раскр^твают, но сам факт наводит на предположение, что в основе конфронтации чжухоу с правите­лем Ци лежали главн^тм образом зависть и страх. После этой каз­ни царство Ци почти столетие как бы приходило в себя, а в 731 г. до н.э. даже подверглось нападению жунов, от которых удалось спастись лишь с помощью соседних княжеств, в частности Чжэн. Затем в Ци начались междоусобицы, продлившиеся несколько десятилетий. Когда в 685 г. до н.э. циский трон опустел, двое пре­тендентов, братья Цюй и Сяо Бо, сошлись в решающей схватке. Цюй жил в эмиграции в соседнем и сравнительно крупном цар­стве Лу, Сяо Бо — в более отдаленном и слабом Цзюй. Влиятель­ные циские сановники Го и Гао активно поддерживали Сяо Бо, но многие цисцы были за Цюя. Ближайший сподвижник Цюя Гуань Чжун с отрядом воинов выступил наперерез продвигавше­муся в Ци Сяо Бо. Была устроена засада, и во время короткой битвы Гуань Чжун меткой стрелой в живот сразил Сяо Бо. В Лу было послано донесение, что дело сделано и патрон ГуаньЧжу-на Цюй может ехать в Ци, где его ждет трон. Однако все оказалось не так. Как в^тяснилось позже, стрела попала в металлическую пряжку Сяо Бо, и это спасло ему жизнь. Придя в себя, он поспешил в Ци, где с помощью Го и Гао занял трон под именем Хуань-гуна. В Лу б^зло направлено послание с требованием казнить Цюя и Гуань Чжуна. Цюй был казнен, но за Гуань Чжуна вступился его приятель Бао Шу-я, с котор^тм они вместе в юности занимались торговыми операциями и который высоко ценил его ум и способности. Бао уговорил Хуань-гуна не только простить Гуань Чжуна, но и любыми способами привлечь его на свою сторону во имя процветания Ци. Хуань-гун потребо­вал от Лу выдать ему Гуань Чжуна живым и после беседы с ним сделал его своим советником, дав большие полномочия. Гуань Чжун в свою очередь покаялся перед Сяо Бо и поклялся в верно­сти ему. После этого он приступил к реформам, смысл которых сводился к укреплению порядка в царстве и превращению его В сильнейшее в Поднебесной. В описании реформ не все ясно. Некоторые из них — как о том рассказано в более поздних источниках — явно не могли быть осуществлены в те далекие времена. Но если абстрагироваться от сомнительных деталей, то можно сказать, что суть реформ Гуань Чжуна сводилась к следующему. В столичной зоне был создан 21 район — сян, по три ремесленников и торговцев и 15 д^я служилого населения, т. е. для воинов. Каждые пять из этих пят­надцати возглавлялись соответственно самим гуном и двумя его 50 влиятельнейшими сановниками и сторонниками, Го и Гао. Живя вместе, ремесленники, торговцы и воины должны были, по мысли Гуань Чжуна, учиться друг у друга ремеслу и проникаться корпо­ративными интересами — это призвано было способствовать по­вышению их квалификации. Что касается сельского населения, периферии царства, то там создавались поселения и — по 30 се­мейств, десяток таких и должен б^1л составлять волость — цзу и т д. вплоть до округа — шу, во главе которого должен был стоять сановник в ранге дафу. Каждый руководитель шу обязан б^1л ре­гулярно отчитываться о делах своего шу. Кроме того, существова­ли также инспектора, в обязанность которых входило знакомство с делами на местах. Выполнение предписаний всей этой тщательно расписанной административной схемы было для той далекой эпохи нереаль­ным; в лучшем случае ее можно принять за образец, не более того. Не исключено, что она б^хла создана много позже и задним числом приписана Гуань Чжуну. Но стремление упорядочить ад­министрацию, лежавшее в основе этой идеальной схемы, было вполне реальным и по многим пунктам осуществимым. А так как Гуань Чжун находился во главе циской администрации около сорока лет, то нет сомнений, что кое-чего в этом направлении он добился. Во всяком случае Ци за короткое время превратилось в сильное и крепкое государство с мощной армией и обрело ог­ромное политическое влияние в Чжунго, что позволило Хуань-гуну играть решающую роль на политической сцене Поднебес­ной. Ци присоединило к себе ряд слабых соседних княжеств и подчинило своему влиянию практически все остальные. Хуань-гун покарал и потеснил многие варварские владения, преиму­щественно жунов, обнес новой стеной столицу чжоуского вана, страдавшую от варваров. Эти успехи способствовали росту его престижа, и в 680 г. до н.э. на совещании князей — чжухоу в знак уважения к его заслугам чжоуский ван официально присвоил Хуань-гуну высокочтимый титул ба. Позднейшая древнекитайская историография выделяет три основные формы правления: ди-дао, правление легендарных древ­них мудрецов, обладавших наивысшими добродетелями; ван-дао, правление легитимных правителей, обладавших небесным ман­датом; и ба-дао, правление нелегитимных, но могущественных правителей, отвечавших за порядок в Поднебесной тогда, когда ван не б^1л в состоянии его обеспечить. Ба считались гегемона­ми, причём в их функции официально входило «поддерживать Дом Чжоу» и защищать Чжунго от набегов кочевников-варваров. И, надо сказать, с обеими этими функциями Хуань-гун и осо­бенно Гуань Чжун хорошо справлялись. Как было замечено в свое 51 время Конфуцием, который в общем-то не слишком симпатизи­ровал Гуань Чжуну, если бы не Гуань Чжун, «мы все ходила бы с растрепанными волосами и запахивали халаты на левую сторо­ну», т.е. уподобились бы варварам. Иными словами, Гуань Чжун и его царственный патрон гегемон-ба Хуань-гун в годы слабости и политического вакуума спасли Чжоу от активности жунов, рри-дав Чжунго силу и порядок. Совершенно естественно, что гегемон-ба сознавал свою силу, ощущал слабость и даже ничтожество чжоуских ванов, в чьем домене к тому же часто бывали междоусобицы, в которые Ху-ань-гун по своему статусу вынужден был вмешиваться, наводя порядок. По строгим меркам сформулированной Чжоу-гуном тео­рии небесного мандата это означало, что чжоуские ваны либо лишились дэ, либо их дэ ослабло настолько, что Небу впору было задуматься, не передать ли мандат более достойному. В первой половине VII в. до н.э. более достойным в Чжунго был именно циский Хуань-гун: он навел порядок, усмирил варваров, сохра­нил в нормальном состоянии столицу чжоуского вана с ее рби-тателями, помогал всем нуждающимся в его помощи. И ХуДнь-гун не раз намекал на то, что он мало вознагражден за свои Дея­ния, и даже намеревался было торжественно принести жертву Небу на священной горе Тайшань (это считалось прерогативой чжо-уского вана, который, впрочем, не был в состоянии ее реализо­вать), но Гуань Чжун отговорил его от столь рискованного поступка. Вся сложность и деликатность ситуации заключалась в том, что Великий Мандат Неба на деле б^1л лишь сладостной идеей, ибо механизма реализации воли Неба не существовало. Добиться мандата силой было нельзя. А как доказать, что ты добродетелен настолько, что Небо должно предпочесть тебя пусть слабому, но отнюдь не погрязшему в пороках и пока еще легитимному чжо-ускому вану? Стремясь к цели, Хуань-гун задумал и осуществил гранди­озный поход на юг, в Чу, с целью унизить это могущественное царство и заставить его ответить за гибель чжоуского Чжао-вана. Но чуский правитель сумел ловко избежать ответственности, заметив, что в гибели Чжао-вана чусцы не виновны, ибо их в том районе вообще не было в ту пору, а чжоуского вана они чтут и готовы присылать ему положенную дань, о которой дис-цы им напомнили. Поход завершился миром, а спустя несколь­ко лет, в 651 г. до н.э., на съезде князей в Куйцю, приурочен­ном к 70-летию Хуань-гуна, уже раздавались голоса, что Хуань-гун слишком заносится. Гуань Чжун тонко чувствовал ситуацию, и далеко не случайно отговаривал своего патрона от рискованных шагов: чжухоу явно 52 не намерены были соглашаться с тем, что именно правитель Ци должен стать четвертым обладателем мандата. Чжоуский ван учел эту позицию Гуань Чжуна и встретил его в 649 г. до н.э. в своей столице с величайшими почестями, от которых смущенный гость решительно отказался. Но, как бы то ни было, гегемония Хуань-гуна подходила к концу: в 645 г. до н.э. умер Гуань Чжун, а в 643-м — сам Хуань-гун. После его смерти в Ци разгорелась ожесточенная' борьба за власть, результатом которой было ослабление Ци. Место ба оказалось вакантным, и его попытался занять правитель Сун, заручившийся поддержкой ряда небольших княжеств. Однако цар­ство Сун, несмотря на решительные и жесткие меры его пра­вителя, б^1ло слишком маленьким, чтобы стать гегемоном. А так и оставшуюся вакансию через несколько лет занял цзиньский Вэнь-гун (Чжун Эр). Цзинь было крупнейшим из царств Чжунго, но еще в 745 г. до н.э. его правитель имел неосторожность выделить своему дядюш­ке богатый удел в Цюйво, после чего правители Цюйво стали соперничать с легитимными правителями Цзинь. Борьба за власть, в которую вмешивался и ван, пытаясь положить ей конец, дол­гие десятилетия шла с переменным успехом, пока мятежники в конце концов не добились своего. Однако к этому времени Чжунго уже имело гегемона-ба, причем его формальный приоритет при­знавали все, включая ставшее вновь единым царство Цзинь. В 677 г. до н.э. власть в Цзинь попала в руки Сянь-гуна, имевше­го несколько сыновей, но решившего сделать наследником млад­шего из них, сына любимой наложницы из жунов Ли Цзи. Ли Цзи была властной интриганкой, и жертвой ее хитрых интриг стали старшие сыновья Сянь-гуна, вынужденные бежать в другие стра­ны. Бежал и Чжун Эр, второй по старшинству. Источники красоч­но описывают одиссею Чжун Эра, около 19 лет странствовавшего по различным царствам, испытавшего и горечь унижения, и ра­дость обретения поддержки. На его родине, в Цзинь, после смерти Сянь-гуна власть была передана следующему по старшинству (после Чжун Эра) сыну умершего, а затем его наследнику. Советники правителя, взявшие власть в свои руки, покончившие с Ли Цзи и ее сыном, не очень-то хотели возвращения Чжун Эра (правда, вначале они предложили было ему трон, от которого тот отказал­ся). Но после длительных странствий Чжун Эр с помощью царства Цинь возвратился на родину, сверг с трона племянника и в 636 г. до н.э. взял власть в свои руки, став Вэнь-гуном. Вэнь-гун, которому к этому времени было уже 62 года, с юно­шеской энергией принялся за реформы в собственном царстве, Упорядочив администрацию и наказав виновных. Затем, исполь­зуя военную мощь Цзинь, он покарал тех правителей, которые 53 плохо отнеслись к нему в дни его странствий, и помог тем, кто содействовал ему. Проблема возникла, когда царство Цзинь стол­кнулось с Чу, правитель которого некогда хорошо принял Чжун Эра, за что тот обещал в случае военного столкновения в буду­щем трижды отступить и таким образом расплатиться за госте­приимство. Именно так он и поступил, но в конечном счете чус-цы все же потерпели сокрушительное поражение. Вэнь-гун часть своих богатых трофеев преподнес чжоускому вану, получив от него почетный титул ба. Стоит заметить, что еще чуть раньше этого, в 635 г. до н.э., Вэнь-гун цзиньский оказал важную услугу вану, избавив его от очередного мятежного претендента на трон. Тогда ван предло­жил Вэнь-гуну в качестве награды некоторые земли, однако цзиньский правитель попросил другой милости: права после смер­ти быть внесенным в могилу по подземному переходу, что было прерогативой вана. Ван решительно отказал в просьбе, поучи­тельно заметив, что ни одного из своих священных прав никому не уступит — разве что Небо само вручит Вэнь-гуну свой мандат. В этом случае он, ван, скромно удалится в дальние края. Ситуация очень знакомая: как и циский Хуань-гун, цзиньский Вэнь-гун ощущал свою мощь, помогал вану выжить и вполне искренне считал, что именно он, а не слабый и беспомощный чжоуский ван должен быть как-то выделенным, пусть вначале хотя бы в форме обладания одной из прерогатив, положенных сыну Неба. Но, как и в случае с циским Хуань-гуном, чжоуский ван держался твердо, ссылаясь на небесный мандат, который фор­мально оставался у него, ибо Небо не подавало знака об измене­нии своей воли. И Вэнь-гун был вынужден с этим согласиться, не получив в качестве утешения даже должности ба. Лишь в 632 г. до н.э., после разгрома Чу и преподнесенных вану трофеев, он стал ба. Но был им только четыре года, после чего скончался. Следует сказать, что за те немногие годы, что Вэнь-гун про­вел на своем троне в качестве ба, он сделал немало, в частности добился, как и в свое время циские Хуань-гун и Гуань Чжун, успехов в упорядочении Чжунго и даже способствовал укрепле­нию позиций вана. Достижения его оказались столь значительны­ми, что после его смерти Цзинь еще на протяжении века—полу-тора оставалось сильнейшим из царств, так что его правители, фактически сохраняя за собой функции гегемона-ба, заботились о наведении порядка в Чжунго, помогая отверженным или из­гнанным законным правителям царств и княжеств и т.п. Но офи­циально титулом ба эти правители обычно не обладали. Китайская историографическая традиция исходит из того, что всего в чжоуском Китае было пять ба, назьгеая при этом различные 54 имена в разных версиях. И действительно, в отдельных источни­ках подчас упоминается имя какого-либо из правителей, будто бы получившего от вана должность ба. Но это было уже позже, когда такая должность практически не имела значения. Главных же ба в чжоуской истории было только два, о которых было рас­сказано выше. Оба они сделали весьма важное общее дело: не дали распасться чжоускому государству в наиболее критическое для него время, в VII в. до н.э. Позже феномен политического вакуума исчез и был заменен борьбой сильнейших за преоблада­ние – борьбой, в которой чаще всего на передний план выходи­ло все то же могущественное царство Цзинь, длительное время выполнявшее функции государства-ба, хотя временами демонст­рировали свою мощь и другие — Ци, Цинь, Чу и даже далекие южные У и Юэ. 2. СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКАЯ СТРУКТУРА КИТАЯ В VII-VI вв. до н.э. Социально-политическая реальность раздробленного и погло­щенного междоусобной борьбой Китая в период Чуньцю может быть истолкована в понятиях феодального общества и феодаль­ной государственности. Речь не идет о феодализме как формации в рамках известной схемы, которая длительное время господство­вала в отечественном обществоведении и все еще находится на вооружении в исторической науке КНР. Феодализм, в полном соответствии с принятым мировой историографией толковани­ем этого феномена, есть общественно-политическая система, ха­рактерная для децентрализованных государственных образований и отличающаяся определенным комплексом взаимосвязанных и взаимообусловленных институтов и идей, принципов и норм поведения, преобладающих типов социальных связей и ценност­ных ориентаций. В частности, имеются в виду существование ари­стократического родства и могущественных всесильных знатных кланов (феодальные дома или роды), опирающихся на наслед­ственные крупные земельные владения (уделы, феоды, вотчи­ны), а также связанные с этим междоусобная борьба и местни­чество титулованной знати. Для структуры, о которой идет речь, характерно наличие таких институтов, как иерархия к вассалитет со строгим соблюдением кодекса чести и принципов аристокра­тической этики, нормы рыцарской доблести, включая культ пре­данности господину, сюзерену, а также культ аристократизма. Все эти важнейшие черты и признаки феодализма были ха­рактерны для чжоуского Китая периода Чуньцю, особенно в 55 VII—VI вв. до н.э. Ван не имел реальной власти за пределами сво­его домена, но сохранял сакрализованную харизму, считался сыном Неба и имел право на ряд важных привилегий, преиму­щественно ритуально-церемониального характера. Только он имел безусловное право на титул «ван» и б^хл безусловным господи­ном, сюзереном для всех своих вассалов, включая и могуществен­ных гегемонов-ба: И если некоторые из потенциальных вассалов, как, например, правители Чу, самовольно начинали именовать себя ванами, это не признавалось в центре, в Чжунго, где само­званца по-прежнему именовали его старым титулом. Как верховный сюзерен ван имел исключительное право ин­веституры, и хотя это право во многом превратилось в формаль­ность, оно тщательно сохранялось: специальные посланцы вана ездили в царства и княжества, дабы в, торжественной обстановке в храме предков правящего рода вручить новому правителю жезл и другие аксессуары его власти. Сохранилось, хотя и в сильно урезанном виде, и право вана в некоторых случаях вмешиваться в дела царств, в частности назначать (или утверждать) крупней­ших сановников в них. Таким образом, связующим единством чжоуского Китая про­должал быть ван, сын Неба. Но подлинным властителем и в силу этого безусловным сюзереном для вассалов вана был ба, всевла­стный, но нелегитимный хозяин Чжунго. Эта малохарактерная для любой другой страны ситуация была привычной для Китая именно потому, что Китай со времен Чжоу-гуна был ориентиро­ван на примат этического детерминанта и что поэтому в нем формально царил культ высшей этики, рядом с которой грубая сила занимала скромное второе место. Правда, здесь нужны не­которые оговорки. Данные источников свидетельствуют о том, сколь мало считались чжоуские аристократы с этическими прин­ципами как таковыми: в жесткой борьбе за власть, ради желан­ного трона они обычно шли на любые интриги и поступки, вплоть до коварных убийств правителей, истребления целых кланов, в том числе родственных. Таким образом, в этом плане Китай ни­чем не отличался от других стран с их жестокими междоусобица­ми и взаимным истреблением знатных родов. Можно добавить к сказанному, что не только высшие этичес­кие соображения и боязнь нарушить легитимность власти сдер­живали гегемонов-ба от того, чтобы заменить собой фигуры чжо-уских ванов, — этому мешало явственное нежелание князей-чжу-хоу менять слабого, но легитимного правителя-вана на сильного и всевластного, затб пока что нелегитимного гегемона-ба. Неже­лание подобного рода легко понять: давление нового сына Неба в таких обстоятельствах сказалось бы на каждом из них много 56 ощутимее, чем то, которое было при безвластном чжоуском ване. Однако, принимая все эти вполне практические соображения во внимание, нельзя не коснуться и этической, точнее, ритуально-этической стороны проблемы. Конечно, высшая чжоуская владетельная знать пренебрегала элементарными этическими нормами в борьбе за власть, а князья не хотели давать слишком большую волю гегемону-ба, предпо­читая иметь в качестве сына Неба слабого вана. Но весь этот оче­видный эгоистический расчет как бы останавливался при выходе событий на высший уровень ритуала, нормы которого были про­диктованы незыблемой этикой Великого Мандата Неба. Эти нормы были не только нерушимы — они были священны. Это была высшая сакральная ценность чжоуского Китая. И потому вполне естественно, что все эгоистические расчеты отходили на задний план, а на передний выступало самое главное: на чьей же стороне сегодня Небо? И видны ли какие-либо признаки изме­нения его воли? Видимых признаков не было. А чжоуские ваны и их умные советники делали все, что было в их силах, дабы убедить всех, что Небо еще на их стороне, причем именно потому, что они хорошо знают высший этический стандарт, старательно его со­блюдают, да еще и, кроме того, пользуясь признанным своим старшинством, назидательно поучают всех тех, кто вольно или невольно от него отступал. В итоге в чжоуском Китае периода Чуньцю создавалась ситуация сосуществования двух высших сю­зеренов: один царствовал и пользовался покровительством Неба, а другой реально управлял Поднебесной, но Небом как бы не был замечен. И все преимущества такого положения оказались На стороне того, за кем стояло Небо. В этом — в отличие от дру­гих аналогичных структур, например Японии времен сёгуната (XII—XVI вв.), — была специфика чжоуского Китая, определив­шая многие важные параметры развития китайской цивилиза­ции и всего китайского общества в последующие века. Все чжухоу считались наследственными властителями своих Царств и княжеств, причем принцип наследования был аналоги­чен тому, который существовал в доме Чжоу, откуда он, види­мо, и был заимствован: правитель мог назначить своим наслед­ником любого из сыновей. Правда, после смерти правителя пре­стол наследовал не обязательно тот из сыновей, кому хотел Передать трон отец, а чаще тот, кто сумел преуспеть в борьбе за Наследование и кому больше везло. Ван вручал победителю инве­ституру. Такой порядок, естественно, многим не нравился, ибо способствовал нестабильности. Но, хотя на совещаниях князья подчас пытались изменить столь способствующую смуте ситуацию 57 и сделать нормой наследование старшими сыновьями законн^1х жен, этот принцип примогенитуры, характерный для европей­ских феодальн^1х монархий, в Китае так и не прижился. Зато укрепилась другая очень важная чжухоу норма. Самой боль­шой привилегией, делавшей их действительно хозяевами в соб­ственном доме и превращавшей в суверенов в рамках своего царства или княжества, стало безусловное право создавать но­вые уделы, которым до 745 г. до н.э. пользовался один лишь чжо-уский ван. Впрочем, нельзя сказать, чтобы князья этим правом злоупотребляли. Дело в том, что создание удела, котор^тм нередко станови­лось аннексированное соседнее княжество, влекло за собой рож­дение влиятельного клана цзун-цзу, глава которого становился наследственным владельцем удела-клана. Чаще всего, хотя и не обязательно, владельцы таких уделов (в крупном царстве за ред­ким исключением их насчитывалось не больше шести, в средних и мелких — об^тчно не более трех—пяти) б^зли цинами. Это и явилось причиной устойчивого представления, что цины — сле­дующая после чжухоу ступень иерархической лестниц^:. На деле это не совсем так. Специальный анализ заставляет предположить, что должность цина (шан-цин, просто цин, ся-цин) предоставля­лась либо высшим государственным деятелям в царстве, вроде Го и Гао в Ци, статус котор^1х в свое время подтверждался волей самого вана, либо руководителям армий, а иногда, как в Цэинь, и их заместителям. Однако это не значит, что кажд^1й из цинов имел свой удел. В том же Цзинь одно время цинами были сразу трое из клана Ци, занимавшие высшие воинские позиции в ше­сти цзиньских армиях. Но тем не менее можно считать нормой, что наследственной знатью, владевшей уделами-вотчинами и возглавлявшей правящие кланы в этих уделах, были прежде всего те из восточночжоуских аристократов, кто имел долж­ность цина. Должность цина была очень влиятельной, что хорошо почув­ствовали правители Лу, когда в VI в. до н.э. они практически вов­се лишились власти, которая была поделена между тремя цина-ми, их отдаленн^тми родственниками. Словом, чжухоу достаточ­но быстро поняли, насколько невыгодно для них создание новых уделов, ведущее к ослаблению их власти. Таким образом, ццн — это министерского или генеральского ранга должность, связан­ная с высоким статусом и наследственным владением уделом, с ролью главы клана или ближайших (как в цзиньском клане Ци) его родственников. Но при этом каждый цин оставался просто аристократом, т.е. личностью, имевшей право на звание дафу (большой человек). 58 Термином «дафу» в текстах именовали тех же цинов, равно как и аристократов более низкого ранга, владевших служебными кормлениями или получавших содержание (лу) из казны. Други­ми словами, понятие дафу перекрывало собой узкоспециальную и много реже встречавшуюся должность цин. Нередко в текстах, когда речь идет об' аристократии высшего ранга, употребляется бином цин-дафу. Но при всем сходстве и порой взаимозаменяе­мости терминов «цин» и «дафу» между ними существовала и раз­ница: цин обязательно был главой удела-клана, наследственным аристократом или его ближайшим влиятельным родственником, имевшим важную должность и владевшим частью этого удела-клана как наследственным и передаваемым по наследству име­нием, своего рода вотчиной. Дафу мог занимать такое же положение, но редко, лишь в виде исключения. Как правило, дафу отличался от цина именно тем, что не имел вотчины, не был наследственным аристокра­том, а лишь пользовался, владел определенной частью террито­рии удела-клана, часто городом с прилегающей округой, дохо­дами с которой кормился. Иными словами, аристократы-дафу любого происхождения, включая и сыновей вана и чжухоу, были лишь должностными лицами, служившими своему сюзерену и получавшими от него содержание (кормление). Как правило, слу­жили дафу прежде всего и главным образом в качестве воинов на боевых колесницах. Они либо имели свою колесницу, либо были помощниками сюзерена на его колеснице, что считалось очень почетным назначением. Впрочем, дафу, как и цины, в свободное от военных забот время имели и иные функции, занимая различ­ные должности или выполняя отдельные поручения администра­тивного, дипломатического, ритуально-церемониального и иного характера. Цины и дафу в период Чуньцю, прежде всего в VII—VI вв. до н.э., представляли собой если и не самый высший, то в любом случае очень высокий и весомый слой, элитную часть аристокра­тии. Феодальная структура немыслима без оформления социаль­ного слоя аристократии, причем феномен аристократии имеет свои очевидные признаки, среди которых важную роль обычно играли элементы аристократической этики, благородства и кур-туазности, которые в восточночжоуском Китае наиболее полно отражал термин «ли» (этика и ритуальный церемониал). Цины и дафу были элитной частью чжоуской знати. Однако су­ществовал и гораздо более многочисленный слой низшей аристок­ратии. В источниках встречаются упоминания о том, как того или иного из этого слоя сделали дафу. Отсюда следует вывод, что поми­мо дафу (включая и цинов) были и, так сказать, нетитулованные 59 аристократы. По рождению они обычно принадлежали к тем же влиятельным и богатым удельным клановым группам и, получая соответствующее образование, воспитание и право принадлежать к знатным верхам, находились в числе нетитулованных вассалов и вначале не имели сводного обозначения. Лишь позже, в основ­ном с VI в. до н.э., низшую часть чжоуской знати стали имено­вать емким термином «ши» (чиновник, воин, мужчина) и вос­принимать как тот естественный фундамент титулованных пра­вящих верхов, из которого чжоуская знать черпала своих верных помощников, ревностн^1х исполнителей, преданн^1х чиновников и слуг типа оруженосцев, но не прислуги!). Стоит особо заметить, что восточночжоуская знать в отличие от средневековой европейской с ее строгой сословной замкнуто­стью не была закрытым сословием. Напротив, в ее число сравни­тельно легко попадали смелые воины, хорошо проявившие себя безродные приближенные того или иного правителя, порой даже из числа пленных инородцев. Правда, это не представляло собой массового явления, но и не имело характера исключения. Напро­тив, это было нечто вроде нормы: умные и способные должны всегда выдвигаться — таков закон китайского государства, ки­тайской администрации. Впрочем, выходцы из иных слоев вслед за выдвижением обычно обретали уделы или кормления (горо­да), формировали собственные кланы и быстро становились не­отличимыми от остальных аристократов, ибо воспитывались в единых стандартах. Междоусобные войны вели, как правило, к усилению круп­ных царств и аннексии малых и слабых. За годы Чуньцю, соглас­но подсчетам американского синолога Суй Чжоюня, можно на­считать многие сотни войн. Из 259 лет этого периода лишь 38 обошлись без них. Войны шли то в одном месте, то в другом, а порой и в нескольких сразу. Количество вовлеченных в них вла­дений, если взять сводный индекс, равняется 1200, уничтожено и аннексировано — ПО владений (включая и мелкие варварс­кие), так что к концу Чуньцю их осталось весьма немного. В сле­дующий за ним период Чжаньго было всего семь крупных владе­ний и еще очень незначительное количество небольших, вклю­чая такие, как домен вана или Лу. Воевали главным образом аристократы, ибо основной силой в бою была колесница с тремя воинами — колесничим в центре (в момент сражения он мог остановить лошадь, закрепить удила и стрелять), копьеносцем справа (широкий простор д^я правой руки) и хозяином колесницы слева, имевшим достаточный ма­невр для использования различного оружия, прежде всего лука. За колесницей следовала вспомогательная группа, состоявшая 60 бычно из 10 воинов пехоты. Основной бой шел между колесни-° и пеХ ота самостоятельных функций не имела и лишь под­гаживала знатных воинов, бравших на себя всю тяжесть сраже­ния — ситуация, весьма характерная и для рыцарских сражений в феодальной Европе. Интересно заметить, что в источниках не­редко описываются казусы, свидетельствующие о том, что даже в бою не исчезала присущая знати рыцарская куртуазность. Так, порой аристократ приветствовал своего противника, особенно если это был высокопоставленный военачальник или сам правитель, со знатными пленными также обращались по-рыцарски и т.п. Политика ведения войн была очень непоследовательной: се­годня войны велись с одним царством, завтра — с другим, иног­да даже в коалиции со вчерашним противником. Пленников воз­вращали или меняли. Частые внутренние усобицы, заговоры и перевороты вели к тому, что обычным делом стало бегство арис­тократа из своего государства в чужое, а то и скитания по чужим странам. Не всегда скитальца встречали тепло, но всегда прини­мали, снабжали необходимым, иногда давали богатое кормле­ние, порой и должность. Известен, по крайней мере, один слу­чай, когда беглый аристократ из Чэнь получил в Ци заметную должность, а спустя несколько веков именно его потомки оказа­лись правителями этого царства. Если прибавить к сказанному, что аристократов различных царств и княжеств порой связывали родственные и семейные узы (правда, это было более характер­ным для князей-чжухоу, нежели для цинов-дафу и тем более тех, кто стоял ниже их), что в промежутках между войнами велась активная дипломатическая деятельность и знатные представите­ли царств и княжеств часто посещали друг друга, а также если принять во внимание, что все аристократы духовно, по статусу и воспитанию, стереотипам поведения и речи, традициям и куль­туре, ритуалам и церемониалу были весьма близки друг другу, то рыцарские формы общения с противником в бою не покажутся чем-то странным. Аристократы были в центре внимания тех, кто писал летопи­си, а затем сводные исторические сочинения. Это и понятно: знать была властью, представители власти — основа любой государ­ственности, летописи же и сводные труды посвящались в чжоус-ком Китае прежде всего описанию политических событий. Пото­му столь ярко обрисованы в них те, кто действовал на полити­ческой арене и находился в составе правящей элиты — ваны и °°. чжухоу и цины-дафу. О тех, кто б^1л ниже дафу, примени­тельно к VII—VI вв. в текстах говорится очень немного, хотя имен­но из них, среднего и низшего слоя знати, постепенно склады­вался мощный и со временем ставший фундаментом империи 61 социальный слой ши. Спецификой этого слоя было то, что он пополнялся не только за счет представителей боковых линий зна­ти, которые в четвертом-пятом поколениях постепенно утрачи­вали свои генеалогические права на родство с высшими предста­вителями аристократии, но и за счет честолюбивых и энергич­ных выходцев снизу — одно из важных значений термина ши — мужчина-воин — подтверждает именно это (вспомним о вспомо­гательных отрядах пехоты при колесницах в бою). В распоряжении специалистов есть несколько типов социальных лестниц. Их схемы представлены в текстах, имеющих отношение к Чуньцю. Если свести их воедино, то складывается достаточно интересная и динамическая картина. Верхи, т.е. знать, правящий аппарат государств, — это тянь-цзы (сын Неба), чжухоу, цины и дафу. Ба как специально вычлененная категория в схемах отсут­ствует — это те же чжухоу. В схемах, относящихся к концу перио­да, все чаще дафу делятся на шан-дафу и ся-дафу — старших и младших. И отдельно упоминаются ши как самый низший слой управленческой аристократии. Далее в схемах отведено место прос­тому народу — это крестьяне (шужэнь), ремесленники и торгов­цы (гун-шан). И наконец — слуги и рабы. Если сопоставить дан­ные схемы с иными текстами, в частности с изложением проек­тов реформ Гуань Чжуна в Ци, то можно заметить, что слово ши вначале использовалось для обозначения воинов, позже стало употребляться также и для обозначения знати вообще (это хоро­шо видно, например, из текста трактата Или) и лишь в конце периода Чуньцю — для обозначения сформировавшегося слоя чиновничества, превратившегося в фундамент всей системы уп­равления. Важно заметить, что в структуре Чуньцю торговцы и ремесленники, как и в предшествующие века, тоже были пре­имущественно, если не исключительно, на положении мел­ких служащих, живших в городах, работавших на заказ и полу­чавших обеспечение в основном за счет казны. Если верить Сыма Цяню, и сам Гуань Чжун в молодости был такого рода торговцем, близким к своему господину и выполнявшим его поручения. ' Таким образом, все варианты социальных лестниц в Чуньцю сводятся к тому, что существовали две основные социальные груп­пы: с одной стороны, это были правящие феодальные верхи с обслуживавшими их воинами, торговцами и ремесленниками (т.е. специалистами по снабжению знати и воинов всем необходи­мым), а также слугами и рабами различных категорий, удовлет­ворявшими весьма многочисленные и все возраставшие потреб­ности как аристократии, так и аппарата управления в государ­ствах (все они были горожанами); с другой — крестьяне-шужэнь, жители деревень-общин. Обращает на себя внимание, что во всех 62 перечислениях — это сохранялось и впоследствии — слой земле­дельцев занимал место сразу же после правящих верхов и счи-ался социально более высоким, чем все остальные (т.е. обслу­живающий персонал, начиная с ремесленников и торговцев). Собственно, это и был народ, тот самый простой, производя­щий и обеспечивающий основные жизненные потребности госу­дарства народ, во имя которого и для блага которого — как это начало утверждаться еще до времен Конфуция и превратилось в нормативную формулу после оформления его доктрины и пре­вращения конфуцианства в официальную государственную иде­ологию — только и существуют государства и аппараты управле­ния ими во главе с правителями. Здесь очень важно обратить внимание на то, насколько гар­монично феодальная структура децентрализованного военно-по­литического образования вписывается в привычные для всего Востока принципы охарактеризованного некогда К. Марксом «ази­атского» (государственного) способа производства. Если исполь­зовать этот марксистский аналитический термин для обозначе­ния тех явлений, которые реально имели место в древнем мире, и, в частности, на традиционном Востоке, то становится оче­видным, что до эпохи приватизации (т.е. в обществах, не знако­мых с античного типа рыночно-частнособственнической систе­мой отношений и обслуживающими эту систему институтами — развитым правом, охраняющим статус свободного гражданина и собственника; аппаратом власти, поставленным на службу об­щества и строго контролируемым правовыми нормами и соот­ветствующими им процедурами; выборностью администрации и полной "подотчетностью ее электорату, т.е. гражданам, имеющим избирательные права, и т.п.) господство «азиатских» (государ­ственных) форм власти было абсолютным. Чаще всего это гос­подство выражалось в виде существования централизованных го­сударств и больших империй, созданием которой завершилась и эволюция древнекитайского общества. Но даже в тех не слишком частых и длительных случаях, когда на передний план выходила явственно выраженная политическая децентрализация (незави­симо от той конкретной формы, которую она принимала, вклю­чая и феодализм), ситуация в целом не изменялась: «азиатская» форма власти-собственности оставалась «азиатской» (государствен­ной). Отсутствие частной собственности оставалось «ключом к восточному Небу», а феодализм — никакой не формацией в при­вычном восприятии, но только и именно структурой, свойствен­ной децентрализованному обществу (правда, не всякому децент­рализованному обществу и не обязательно — но это уже совсем Другой вопрос). 63 В текстах, касающихся политической истории Чуньцю, в том| числе в летописях и комментариях к ним, о простом народе гово­рится мало и, как правило, вскользь. Это и понятно: крестьяне практически никакой роли в политической жизни той эпохи не играли, а основными действующими лицами выступали те, кто был связан со слоем управителей, будь то представители знати, воины, профессионалы-ремесленники, слуги или даже рабы, ев­нухи и т.п. Но в распоряжении синологов есть памятник народной литературы — сборник стихов, песен и официальных гимнов «Ши-цзин», где собрано немало данных о жизни простых людей, об их стремлениях и страданиях. Считается, что «Шицзин» был в свое время отредактирован Конфуцием, который из первоначальных примерно трех тысяч известных ему фольклорных и ритуальных произведений отобрал лишь 305, вошедших в сборник, позже ка­нонизированный конфуцианцами и тщательно изучавшийся, как и остальные конфуцианские каноны, каждым новым поколением и особенно той его частью, которая стремилась сделать карьеру. В народных песнях наибольшего по объему раздела книги — «гофын» (нравы государств) — собраны, по мнению специалис­тов, преимущественно произведения периода Чуньцю. Здеср пре­обладают обычные жизненные мотивы и темы — любовные, мат­римониальные, жалобные, скорбные. Люди радуются скорой свадьбе, жалуются на разлуку с любимым или союз с нелюби­мым, сетуют на жизненные сложности и невзгоды, тревожатся за ушедших на войну, скорбят о гибели близких и т.д. В песнях нередки бытовые мотивы — желание сшить любимому платье, готовность трудиться во имя блага близких, особенно престаре­лых родителей и малых детей. Есть жалобы на непосильный труд, упреки в адрес тех, кто сам не работает, а ест много и живет припеваючи (явные намеки на социальное неравенство), и утро-зы бросить родные места и уехать далеко, где будет жить легче. Обращает на себя внимание тот факт, что практически нет песен о заботах и деятельности ремесленников и торговцев, рабов и слуг — людей, живущих интересами группы социальных слоев, прямо не связанных с земледелием. Социальные мотивы в сборнике звучат весьма мягко: В барашковой шубе с каймой из пантеры Ты с нами суров, господин наш, без меры… Зато ярко выражена лояльность и преданность, хотя и не без упрека: На службе царю я усерден, солдат. Я просо не сеял, забросил свой сад. Мои старики без опоры… 64 В разделе од, где немало сказано о сильных мира сего, есть дидактические мотивы и поучения в адрес верхов и даже самого правителя: Если пойдешь, государь, сам ты стезею добра, Люди с тобой пойдут, сгинут и злоба, и гнев. Стихи, песни и оды VIII—VI вв. до н.э., составляющие боль­шую часть канона, — не документальный источник. Но тем не менее эти рифмованные строки весьма информативны, причем само отсутствие упоминаний о чем-либо уже говорит читателю о многом. Так, например, можно сделать вывод о том, что соци­ально-экономическая структура Чуньцю еще почти не знала товар­но-денежных– отношений и рынка, хотя бы и контролируемого властями, — в лучшем случае в песнях можно встретить редкие упоминания о меновой торговле, известной человечеству с глу­бин первобытности. Нет упоминаний о деньгах, а в представле­нии людей богатство оказывается принадлежностью знати, т.е. долж­ности, власти. Отсутствуют и батальные мотивы. Конечно, «Шицзин» не эпос. Эпоса — особенно такого, как индийская Махабхарата или гре­ческая Одиссея, — чжоуский Китай, где не принято было воспе­вать войны и героизм ратного подвига, вообще не знал, хотя они были чуть ли не ежедневной реалией жизни. В песнях много жа­лоб на тяжелый ратный труд, но нет описаний сражений и вос­певания победителей. Можно было бы подумать, что это резуль­тат редактуры Конфуция, не уважавшего силу, в том числе и военную, и выше всего ставившего воспитание добрых чувств, этические нормы, гуманное отношение к людям и т.п. Но Кон­фуций со всеми его идеями — плоть от плоти китайской тради­ции, чем он и гордился. Дело, видимо, в том, что демифологи­зированная шанско-чжоуская традиция просто не была подходя­щей почвой для героического эпоса, тесно связанного с развитой и чуть ли не все собой вытесняющей мифологией. Деление восточночжоуского общества на два основных вида социальных групп (земледельцы и все остальные) не следует вос­принимать буквально, оно весьма условное. Тексты позволяют заключить, что четкой грани между земледельцами и городским населением, включая знать, не было. Анализ многих случаев ис­пользования в текстах термина «гожэнь» показывает, что заклю­ченное в нем понятие охватывало представителей разных катего­рии горожан, включая и тех, кто имел поля неподалеку от сто­лицы, где подчас апелляцией к гожэнь решались весьма серьезные роблемы. Что касается этих апелляций, то они отнюдь не были игрой в демократию. Гожэнь представляли собой реальную силу со своими интересами. Все они так или иначе служили правящим 3-5247 65 верхам и зависели от них, ибо все городские жители — ремес­ленники, торговцы, слуги — напрямую были связаны с обслу­живанием знати, работали по ее законам и кормились зЗ счет осуществлявшейся ею как аппаратом власти редистрибуции из­быточного продукта общества. В обстановке постоянных междоу­собиц, войн и заговоров, переворотов, интриг и вообще полити­ческой нестабильности от этой массы гожэнь, от ее поддержки или несогласия многое могло зависеть. Все это говорит о том, что постулат, согласно которому народ — основа, а правители обязаны заботиться о нем и считаться с ним, не был вьдуман Конфуцием и его последователями. Напротив, принципы именно такого типа взаимоотношений между правя­щими верхами и производящими либо обслуживающими их ни­зами складывались давно и утверждались на практике веками, вполне оправдывая себя как с точки зрения верхов, так и с по­зиции низов. И хотя по социальной позиции, образу жизни, ха­рактеру воспитания и поведения, да и по многим иным пара­метрам между аристократией и народом (особенно земледельца­ми) была едва ли не пропасть, на деле эта пропасть не была непреодолимой, ибо не зиждилась на сословной спеси верхов и сословной приниженности низов, что было столь характерным для феодальных структур средневековой Европы. И даже если по­литическая структура в Чуньцю не отличалась устойчивостью и стабильностью, положение дел в целом от этого не менялось. Ни­зам в конечном счете было не очень важно, кто именно сядет на трон и кого из аристократов выгонят из родного царства. Зато верхам было важно заручиться поддержкой низов в случае угро­зы со стороны врага или внутреннего заговора. Вот эта-то зависимость, во всяком случае в большей степени верхов от низов, нежели наоборот, была, пожалуй, доминантой во взаимоотношениях между правящей знатью и управляемым ею народом. Нередко она камуфлировалась клановыми связями, весьма разветвленными и искусственно сохранявшимися в рам­ках цзун-цзу, в аристократических уделах-кланах, едва ли не во всех царствах. Однако закамуфлированность такого рода ничуть не противоречила реальной готовности всех членов клана, низы которого состояли из простых земледельцев, слуг, торговцев или ремесленников, даже рабов (живя в том или ином уделе-клане, и они считались как бы его членами, пусть самыми низшими), выступать вместе с господином за его интересы, отождествляв­шиеся с интересами клана в целом. В текстах и в реальной жизни, которую эти тексты достаточно полно и адекватно отражали, аб­солютно господствовала впоследствии очень четко сформулиро­ванная Конфуцием идея о том, что государство — это большая 66 семья Имелось в виду то немаловажное и для всех вполне оче­видное обстоятельство, что в рамках любого социально-полити­ческого образования верхи брали на себя функцию отца в масш­табе не только своего клана (где иначе никто и не мыслил), но и государства в целом. Низы же выполняли функцию многочис­ленных домочадцев большой семьи, в которой у каждого свое дело и свои обязанности, но где вместе с тем все осознают себя членами большого, спаянного общими интересами коллектива, возглавляемого всеми признанным главой, отцом-патриархом. Разумеется, представление о том, что государство и даже боль­шой клан типа цзун-цзу — это просто большая семья, аллегорич­но не в меньшей мере, нежели представление о том, что правя­щий Поднебесной по Великому Мандату Неба правитель — сын Неба. И хотя эту аллегорию все вполне осознавали, она не меша­ла, а, напротив, помогала, в частности предотвращала превра­щение частей общества в замкнутые сословия и предоставляла шанс умным и способным, энергичным и амбициозным. А это с точки зрения стабильности и процветания любой структуры не­малого стоит. И зафиксированная в канонах конфуцианства идея о том, что Поднебесная — для всех (тянься вэй гун), и идеи вто­рого великого конфуцианца древности Мэн-цзы о том, что на­род — это самое главное, а все остальное существует во имя его блага, что не понимающий этого правитель — не правитель и заслуживает низвержения, в конечном счете восходят именно к представлениям о неразрывности верхов и низов. И правящие верхи, и производящие либо обслуживающие низы — части еди­ного социально-родового тела, единого живого организма. Разу­меется, у головы этого организма одни функции, у остального тела и особенно его рабочих частей, прежде всего рук и ног, — другие. Но все взаимозависимо, все равно необходимо для нор­мального функционирования организма в целом. Организмический взгляд на социум не был в истории китайс­кой мысли чересчур навязчивым, но подспудно он едва ли не всегда существовал и оказывал свое воздействие, постоянно на­поминая о внутреннем единстве и непременной взаимозависи­мости верхов и низов. Но, постулируя такого рода единство и взаимозависимость и тем самым сыграв существенную роль в том, что социально-политическая структура Чуньцю не превратилась в систему замкнутых сословий, традиционный китайский взгляд на верхи и низы общества тем не менее всегда отчетливо видел разницу между теми и другими. И разница эта в конечном счете сводилась к тому, чем мыслящая голова отлична от работающих рук и ног единого организма. 67 Веками складывавшаяся чжоуская феодальная знать, наслед­ственная аристократия с ее высокоразвитыми принципами и нор­мами ритуального церемониала, рыцарской этики и т.п. б^хла сво­его рода эталоном, ориентиром для всех остальных. Однако пред­ставители правящего слоя отнюдь не всегда придерживались норм этики и соблюдали церемониал, а что касается добродетели многих его представителей, то о ней в условиях кровавых междоусобных схваток, заговоров и переворотов, коварных убийств близких род­ственников, включая отцов и братьев, не стоило бы всерьез и говорить, если бы не тексты, подобные «Или». Имеются в виду тексты, упорно напоминавшие о традиции, опиравшиеся на нее и тем самым укреплявшие ее, отметавшие все ее нарушения как нечто второстепенное, досадное, но не слишком существенное. Значимость такого рода текстов — а их было немало — в том, что все они как бы напоминали: жизнь есть жизнь и в ней произойти может все что угодно, но норма остается нормой. И всем новым поколениям следует ориентироваться именно на нее. При этом имелось в виду, что норма была чтимой и обязательной для всего народа, а не только для знати. Но для того, чтобы народ ориен­тировался на традицию, на древнюю норму и воспринимал все отклонения как досадные помехи, нужна была целенаправлен­ная идеологическая индоктринация. И эта индоктринация стала реальным фактом жизни чжоуского Китая уже в период Чуньцю. Впрочем, для этого были и иные серьезные причины, о которых стоит сказать особо. 3. ДУХОВНАЯ ЖИЗНЬ ЧЖОУСКОГО КИТАЯ Рационализированная, демистифицированная и демифологи­зированная в своей глубинной основе ментальность высших сло­ев сыграла едва ли не решающую роль как в судьбах восточно-чжоуской государственности, так и в истории Китая в целом. Дело в том, что суеверия и верования крестьянских низов находились на достаточно примитивном уровне ранних религиозный систем и не могли оказать существенного воздействия на религию вер­хов. Религия же верхов (начиная с приносивших жертвы шан-ди шанцев) оказалась в Чжоу, особенно после трансформации шан-ди сначала в Шанди, а затем в Небо, весьма специфическим феноменом. Ей не были свойственны ни развитый миф, ни культ полубожественных героев-демиургов, ни сотериологические идеи спасения в загробном мире, ни идея молитвы во имя избавления от грехов. У нее не б^хло церковной организации, священн^хх дог­матов, классических канонов. В некотором смысле можно сказать, 68 что древнекитайской религии не существовало вообще, а вместо нее были постепенно отмиравшие либо трансформировавшиеся ементы раннерелигиозной системы первобытных времен, имев­шие хождение в основном среди социальных низов. Эквивалентом отсутствующей официальной религии развивав­шегося государства стали аристократическая этика и ритуальный церемониал. Высшим сакральным авторитетом было всемогущее, но недоступное Небо. Ритуально-этическая связь с Небом по-прежнему (как то бывало и в Шан с предками шан-ди) осуще­ствлялась прежде всего самим ваном, а основополагающая идея небесного мандата, тесно связанного с добродетелью-благода­тью дэ в правящем доме, была при всей своей рациональности едва ли не единственной религиозно-мистической доктриной, определявшей мировоззрение правящих верхов, а через них — и всего чжоуского Китая. Впрочем, мистики и здесь было немного, ибо адаптивный характер связи сына Неба с Небом был вполне очевиден. Разработка этой системы шла, естественно, по линии создания документальной основы превосходства вана как выс­шего носителя дэ, как символа, продолжавшего сохранять некое высшее социально-культурное единство чжоуского Китая. В отличие от писцов-грамотеев в ближневосточной древнос­ти, озабоченных прежде всего хозяйственной отчетностью на хра­мовых землях, или брахманов в Индии, обычно в устной форме фиксировавших ведические сказания и комментарии к ним, со­ставители документов в эпоху Чжоу были прежде всего чиновни­ками-летописцами или чиновниками-историографами. И если в западночжоуские времена на их долю выпадало главным образом создание текстов типа инвеституры или краткого описания зас­луг, важных событий (надписи на бронзе), то в VII—VI вв. имен­но их усилиями начали изготовляться документы иного рода. Речь идет о так называемых главах второго слоя «Шуцзина», датируе-м^1х как раз этим временем. Главы эти, насколько можно судить, писались специалистами своего дела при дворе вана, в его сто­личном архиве, а главной целью их составления было доказать, что высшее право на власть в Поднебесной должно остаться за легитимным ваном, а также объяснить, почему это важно. Сравнение с мифами ханьского времени, собранными и из­данными в Китае сравнительно поздно, когда были учтены уст­ные предания различных народов, вошедших в состав империи, показывает, что составители глав второго слоя «Шуцзина» щед­ро черпали из того же источника — те же или схожие имена, сюжеты и т.п. Но сравнение с ханьскими мифами показывает, как тщательно чжоуские историографы «очищали» древние предания, лишая их мифогероической и мифопоэтической основы и придавая 69 им звучание строго выверенных легендарных повествований, пре­тендующих на полную достоверность. Псевдоисторические рекон­струированные рассказы были затем умело выстроены в линей­но-циклический ряд в строгом соответствии с нормами и прин­ципами теории небесного мандата и соответствующего восприятия в Китае глобального исторического процесса. Главным же итогом всей работы, о которой идет речь, было создание представле­ния о золотом веке далекого идеализированного прошлого, ко­торый воспринимался как мир Высшей Гармонии и Абсолют­ного Порядка. Нынешний текст «Шуцзина» начинается именно с глав, рас­сказывающих об этом. В первых из них идет речь о великих древ­них мудрецах Яо и Шуне. Яо был первым из легендарных импе­раторов древности, о его деяниях рассказано немало и с нескры­ваемым восхищением. Он был воплощением высшей добродетели и выдающихся способностей. Его заслуги неизмеримы и неис­черпаемы. Яо упорядочил летосчисление, создал и укрепил им­перию, привел в состояние гармонии сперва своих близких род­ственников (девять кланов — цзу), затем свой народ (байсин, т.е. сто фамилий), а потом и весь мир, т е. Поднебесную (в данном случае употреблено сочетание ваньбан, все государства). После этого в Поднебесной наступила эпоха процветания и начался тот самый золотой век гармоничного порядка, о котором ностальги­чески вспоминается в первой главе «Шуцзина». Мудрый Яо умело подобрал себе помощников, прислушива­ясь при этом к мнению людей. Он не передал власть своему сыну, в способностях которого сомневался, а выбрал в преемники муд­рого и добродетельного Шуня, зарекомендовавшего себя почти­тельностью к сварливым родителям и злым родственникам, уме­ренностью в образе жизни, исполнительностью, а также некото­рыми административными способностями. Дав ему в жены двух своих дочерей, Яо еще раз проверил способности Шуня управ­ляться с людьми, в данном случае с семьей, и, убедившись в том, что не ошибся, передал ему на склоне лет власть. После смерти Яо Шунь стал полным правителем Поднебесной и про­должил дело Яо. Он окончательно наладил отношения в семье, навел порядок в администрации и позаботился о системе наказа­ний, а также о регулярном контроле за работой аппарата власти. Шунь определил сферу действий своих помощников, унифици­ровал регламент, знаки власти, ритуалы, разделил Поднебесную на двенадцать регионов и приказал назначенным возглавлять их правителям управлять достойно, опираясь на способных и умных. Как и Яо, Шунь передал свою власть не сыну, а наиболее достойному и умному из своих помощников. Им оказался Юй, 70 великий усмиритель разбушевавшейся природы, укротитель, вод­ной стихии. Специальной главы о Юе в «Шуцзине» нет, да и вообще в отличие от Яо и Шуня он более похож на культурного героя, каких китайская мифология не знала и не прославляла. Юй в этом смысле блестящее исключение Он вошел в историю не как умелый управитель, ибо все необходимое в этом плане до него успешно сделал и Яо и Шунь, но именно как герой, чьи подвиги в борьбе с разбушевавшейся водной стихией в Конеч­ном счете не только послужили на благо людям, но и как бы завершили общее дело, поставили точку на всем нелегком про­цессе социокультурных преобразований и политико-админист­ративных установлений, т.е. достроили стройное царство Гармо­нии и Порядка в Поднебесной. Юй передал власть своему сыну, и именно от него Пошла, судя по главам второго слоя «Шуцзина», та самая династия Ся, о которой в немногих словах, скорее постулируя контуры, нежели излагая факты, впервые завел речь еще Чжоу-гун. Теперь в изло­жении историографов периода Чуньцю династия Ся выглядит уже достаточно убедительно. Основал ее великий Юй, продолжали дело Юя его преемники, и так было вплоть до последнего из них, презренного Цзе (имя его впервые появилось только в гла­вах, о которых сейчас идет речь). Цзе утратил дэ династии Юя и тем привел Ся к гибели, заставив великое Небо отобрать у него мандат и передать его добродетельному шанскому Чэн Тану. Так к VI в. до н.э. стала выглядеть легендарная предыстория Китая — та самая, которой столь мало интересовались шанцы и которую столь возвеличили в своих интересах чжоусцы. И не так уж важно, откуда взялись имена и деяния. Сыма Цянь в своей капитальной сводке упоминает о том, что среди тех, кому в на­чале Чжоу были даны уделы, можно встретить потомков Яо, Шуня и Юя. Видимо, это так и было, причем вполне вероятно, что предания соответствующих племенных групп были использованы при составлении легендарной предыстории В конце концов не так уж и важно, существовали ли на самом деле правители или вожди, именовавшиеся этими именами, совершали ли именно они те или иные поступки, которые впоследствии были им при­писаны. Важно совсем другое предыстория должна была обрести славные имена великих мудрых правителей и выдающиеся их дея­ния. Таким образом должна была быть создана дидактическая модель золотого века, которая могла бы служить эталоном для следующих поколений. И эта модель была создана до середины VI в. до н.э., т.е. до Конфуция, который, как известно, в свое время восклицал: «О, сколь велик б^хл Яо как правитель! Небо велико, и лишь Яо соответствовал ему. Сколь славны его дела!. Сколь величественны Шунь и Юй!» 71 Показательно, что главы второго слоя «Шуцзина», писавшие­ся в годы политической децентрализации и феодальных междоу­собиц периода Чуньцю, являют собой наглядный контраст убо­гой реальности заговоров, интриг, переворотов и далеких от доб­родетели норм поведения правящих верхов чжоуского Китая Но подтекст этих умело сконструированных и оказавших свое воз­действие в первую очередь на те же верхи глав очевиден: вот он, истинный эталон добродетели и гармонии, вот к чему следует стремиться, вот какой была и вновь должна стать Поднебесная! Возвеличенные, искусственно поднятые на недосягаемый пьеде­стал Высшая Гармония и Мудрый Порядок не только опирались на всеми уважаемую, никем не подвергавшуюся сомнениям идею небесного мандата, но и, отталкиваясь от этой идеи, заново фор­мировали во многом утраченный менталитет подданных власти­теля Поднебесной. Этот менталитет б^1л оживлен идеалами золо­того века в их наглядной и конкретной форме. Тем самым фор­мировался мощный социопсихологический заряд, направленный против децентрализации с ее раздробленностью и усобицами, свое­корыстием и аморальностью рвущихся к власти честолюбцев. Историографы — ши, создавшие идеал золотого века, были не столько чиновниками вана, выполнявшими его социальный заказ, сколько идеологами сильного государства, без которого нет политической стабильности, господствует беспорядок и дис­гармония в отношениях между людьми. Следует добавить, что помимо теоретической разработки идеи гармонии, порядка и единства Поднебесной с ориентацией на мудрость древних чжоуские ваны делали все, что было в их си­лах, дабы противостоять децентрализации или нелегитимному сплочению страны под властью гегемонов-ба Чжоуским ванам, среди которых в период Чуньцю, насколько можно судить, не было выдающихся личностей, нелегко было отстаивать свой су­веренитет и высший сакральный статус сына Неба. Но они изо всех сил старались сохранить свое исключительное положение и по меньшей мере частично в этом преуспели Они не позволили первым двум всесильным гегемонам-ба сместить их. Они все вре­мя подчеркивали исключительность своих прерогатив и строго соблюдавшегося корпуса ритуально-церемониальных норм, в ко­нечном счете высоко ценившихся аристократией царств, стре­мившейся их усвоить и бесспорно признававшей превосходство вана в этой сфере Таким образом, и теоретические разработки на высшем уров­не идеологических конструкций, и практические шаги в сфере ритуала и церемониала, во многом выполнявшей в чжоуском Китае функции отсутствовавшей в стране развитой религиозной 72 системы, решительно противостояли центробежным тенденци­ям чжоуского общества. Это противостояние, опиравшееся на теорию небесного мандата и на добавленные к ней усилиями чжоуских историографов идеалы золотого века великих древних мудрецов, постоянно рождало мощный импульс упорядочения Поднебесной, подчинения своеволия чжухоу единой высшей нормативной традиции и возглавляемой сыном Неба админист­ративной иерархии. Такого рода постоянное идейное давление сверху было союзником слабого вана в его борьбе с могуществен­ными вассалами. Но в еще большей степени оно было импульсом в пользу централизации как таковой — вне зависимости от того, кем и когда она будет завершена. Это последнее обстоятельство стоит подчеркнуть особо. Дело в том, что внутри царств и княжеств в Чуньцю происходил анало­гичный всеобщему восточночжоускому процесс внутренней дез­интеграции и ослабления центральной власти. Могущественные вассалы из числа наследственных владельцев уделов и глав креп­ких кланов цзун-цзу активно противостояли своим сюзеренам-чжухоу, что становилось особенно очевидным в тех государствах и тогда, где и когда правители по тем или иным причинам ока­зывались ослабленными, как то б^хло в царстве Лу. Поэтому ин­теграционный импульс был обращен не столько против чжухоу (хотя он противостоял прежде всего их самовластию) сколько вообще против децентрализации и дезинтеграции, свойственных структуре древнекитайского общества периода Чуньцю. Этот им­пульс и сыграл свою решающую роль в судьбах чжоуского Китая. Глава Ш ВОСТОЧНОЕ ЧЖОУ: ПЕРИОД ЧЖАНЬГО 1. ОТ ЧУНЬЦЮ К ЧЖАНЬГО: УСИЛЕНИЕ ЦЕНТРОСТРЕМИТЕЛЬНЫХ ТЕНДЕНЦИЙ Если начало Восточного Чжоу и первая половина периода Чуньцю, т.е. основная часть VIII и VII вв. до н.э., прошли под знаком становления феодальной структуры, то во второй поло­вине Чуньцю, начиная примерно с конца VII в. до н.э., чжоус-кий феодализм вступил в полосу стагнации и трансформации. Этот процесс прослеживается по нескольким основным направле­ниям, создавшим вкупе мощный центростремительный импульс, противостоять которому центробежные силы были уже не в со­стоянии. Процесс стагнации и трансформации в общих чертах сводился к созданию предпосылок для возникновения мощной централизованной имперской бюрократической структуры. Как о том уже говорилось, первотолчок к преобразованиям был дан в одной из наиболее значимых для любого общества сфер — в сфере духовной культуры, и прежде всего идеологии, ритуально-этической традиции, игравшей в чжоуском Китае роль официальной религии. Социальные идеалы, воспетые в главах второго слоя «Шуцзина», равно как и строго сформулированные нормы ритуального церемониала, несли в себе мощный заряд общечжоуского культурного единства. И хотя такого рода заряд не всегда является решающей силой, что доказывает пример Ин­дии, где единый религиозно-культурный фундамент никогда не мешал сосуществованию многих государств и языковых общнос­тей, как первотолчок он мог сыграть, и в условиях чжоуского Китая, действительно, сыграл свою важную роль, быть может, далеко не сразу всеми осознанную. Можно добавить к сказанно­му, что (в отличие от древнеиндийской) древнекитайская идео­логия не была отстранена от реальной жизни, напротив, именно ею прежде всего и главным образом занималась, что, безуслов­но, способствовало усилению значимости идейного импульса. Параллельно с идейно-ментальной шла, а в некоторых отно­шениях была и более значимой социально-политическая транс­формация. За век-полтора праятели-чжухоу убедились в том, что создание могущественных уделов-кланов и укрепление позиций наследственной клановой знати (цинов и дафу) ведут к ослабле­нию их собственной власти, не говоря уже об уменьшении доходов. 74 Результатом этого было прекращение создания новых уделов-кла­нов и стремление сократить количество уже имеющихся. И если вначале в некоторых царствах, таких, как Цзинь, б^гла сделана попытка заменить близкородственные уделы-кланы неродствен­ными правителю, то позже выяснилось, что такая замена мало что изменяет: традиции брали свое вне зависимости от степени родственной близости удельн^хх кланов к дому правителя. Логич­но, что в стремлении укрепить свою слабеющую власть правите­ли в большинстве царств взяли курс на уничтожение уделов-кла­нов, а вместе с ними и наследственной знати как таковой. Вза­мен они все чаще и охотней использовали выходцев из низшей прослойки чжоуской аристократии, т.е. чиновников и воинов из слоя ши. В отличие от цинов и дафу ши во второй половине пери­ода Чуньцю к наследственной знати отношения не имели, на аристократические привилегии и кормления претендовать не могли. Единственное, чего они могли достичь, — это назначения на чиновную должность, которая хорошо оплачивалась, вначале чаще всего тоже кормлениями, но на условиях беспрекословного повиновения административному начальству. Кормления для чи-новников-ши стали условными служебными пожалованиями: слу­жишь — пользуешься пожалованным. Иными словами, чиновнй-ки-ши начали полностью зависеть от формировавшейся админи­страции, аппарата власти государства. Таким образом, процесс дефеодализации социально-полити­ческой структуры чжоуского Китая периода Чуньцю проявлялся в том, что уменьшалось число могущественных уделов-кланов внут­ри царств. В одних случаях это происходило за счет распада некото­рых из царств, в первую очередь могущественного Цзинь, которое в V в. до н.э. разделили между собой три сам^хх влиятельных в нем удела-клана, Хань, Чжао и Вэй2 (это иное Вэй, отличное от древ­него удела и обозначавшееся другим иероглифом), каждый из ко­торых стал затем одним из семи сильнейших в период Чжаньго. В других царствах процесс ослабления влиятельных уделов-кланов шел преимущественно за счет деградации клановой структуры как таковой. Могущественные кланы в уделах-вотчинах исчезали, раз­личные их линии активно враждовали друг с другом, а внутри уделов появлялись обычные подданные. Среди этих подданных уве­личивалось количество горожан, гожэнъ, вмешательство котор^хх в государственные дела все учащалось и за лояльность которых все чаще приходилось бороться враждующим линиям. Стоит заметить, что это вмешательство чаще всего было в пользу сильных в их борьбе за централизацию власти. И князья-чжухоу, и правители усиливавшихся благодаря междоусобным войнам сильных уделов (подчас равных средним царствам и княжествам) 75 стояли за укрепление власти правящих верхов и комплектовали свои административные аппараты уже не за счет близких род­ственников из числа цинов и дафу, как то бывало прежде, но, как упоминалось, чиновниками-шм, чьи родственные связи не имели значения и не принимались во внимание, кто служил за жалованье там, где его взяли на службу, нередко в чужом цар­стве. Что же касается цинов и дафу, то их количество и тем более могущество быстро сходили на нет. Часть их была уничтожена в продолжавшихся войнах, особенно в междоусобных битвах, ос­тальные постепенно превращались в тех же чиновников с услов­ными служебными владениями. В конце Чуньцю дафу было уже сравнительно невысокой должностью, которая могла сопровож­даться лишь жалованьем, подчас достаточно скудным, как это было, например, в случае с Конфуцием. Социально-политическая трансформация шла бок о бок с ад­министративно-политической. Суть ее была в том, что взамен аннексированных уделов или княжеств все чаще создавались уез­ды — сяни, во главе которых вначале оставляли прежних прави­телей, но в новом статусе: это был уже не всевластный аристок­рат-вотчинник, но управляющий уездом высокопоставленный чиновник. Позже во главе сяней обычно ставили простых чинов-ников-иш, получавших за свою службу жалованье из казны (пра­во на служебное кормление постепенно отмирало, сохраняясь лишь для высших немногочисленных сановников из тех же ши). Превращение удельно-вотчинной клановой структуры в админи­стративно-территориальную с чиновниками-ми во главе уездов сыграло очень важную роль в процессе дефеодализации чжоуско­го Китая. Изменился характер городов, которые быстро превра­щались в торгово-ремесленные центры, переставая быть ставкой знатного аристократа. Описываемый процесс был также тесно свя­зан с важными социально-экономическими изменениями, кото­рые тоже внесли свой весомый вклад в трансформацию чжоуско-го общества. Социально-экономические перемены в Чуньцю шли медлен­но, особенно в VIII—VII вв. до н.э. И далеко не случайно в песнях канона «Шицзин» почти не встречаются упоминания о деньгах, торговле, ремесленниках, горожанах. Процесс приватизации в чжоуском Китае начался сравнительно поздно и стал заметным не ранее VI в. до н.э. Именно этим временем датируются сообще­ния о реформах, проводившихся в разных царствах и сводившихся к изменению характера и форм налогообложения, что свидетель­ствовало об упадке прежней семейно-клановой общины и появле­нии вместо нее новой по формам ведения хозяйства деревенской общины, разделенной на хозяйственно-самостоятельные мелкие 76 воры-домохозяйства. Источники, касающиеся этого времени, все чаще упоминают об определенном количестве общинных дереве­нек и, жалуемых в кормление тому или иному должностному лицу, причем иногда упоминается и о количестве дворов как объекте пожалования. Приватизация, коснувшаяся прежде всего бывших уделов-кла­нов с их замкнутыми хозяйствами, привела к появлению групп населения, частично или полностью работающих на рынок. Про­цесс возникновения рынков в городах, становившихся центрами приватизированной экономики, шел медленно, как и развитие торговли, появление и распространение денег, вначале существо­вавших в нескольких разных формах в различных царствах. Сколь­ко-нибудь заметным он стал лишь в период Чжаньго (V—III вв. до н.э.), когда в чжоуском Китае появилось уже много городов с работавшими на рынок ремесленниками и торговцами, причем значительная часть деревенских жителей тоже оказалась вовле­ченной в рыночное хозяйство. Именно в период Чжаньго в Ки­тае, судя по многочисленным данным источников и сетованиям в них от имени ревнителей традиций, появились богатые просто­людины, а рядом с ними — безземельные арендаторы и батраки-наемники. Наемный труд, долговая кабала, богатство одних и бедность других вне зависимости от причастности их к власти и знати — естественное следствие процесса приватизации, разви­тия рынка и товарно-денежных связей. Меньше всего сферой рыночных отношений была затронута общинная деревня. Консерватизм земледельцев хорошо известен, причем этот здоровый консерватизм проявлялся в чжоуском Ки­тае, как и на всем Востоке, в том, что община с крайней неохо­той давала санкцию на отчуждение земли кем-либо из ее членов. Применительно к Чжаньго сообщений о такого рода сделках во­обще нет, и косвенно это означает, что общинные земли, как правило, не продавались и в сферу рыночных связей не включа­лись. Это не значит, однако, что община не изменялась. Напро­тив, в эпоху перехода от Чуньцю к Чжаньго (VI—IV вв. до н.э.) такого рода изменения были весьма заметными. Количество зем­ледельцев возрастало быстрыми темпами. Появление в Китае же­леза и начало широкого применения изделий из него способ­ствовали возделыванию залежных и целинных земель, до того почти не осваивавшихся жившими в районе речных долин чжо-усцами. Началась практика массового перемещения избыточного или недовольного своей жизнью земледельческого населения на новые места, о чем упоминается в «Шицзине». Результатом освоения новых территорий был своего рода демо­графический взрыв, т.е. резкое увеличение количества населения в 77 период Чжаньго. Это хорошо видно хотя бы на примере измене­ния характера войн, о которых столь часто и подробно говорится в источниках. Если в Чуньцю войны велись по преимуществу ари­стократами на колесницах (с некоторым количеством обслужи­вавшей колесницы пехоты) и в них принимали участие тысячи, редко десятки тысяч воинов, то в Чжаньго войны представляли иную картину. Ушли в прошлое боевые колесницы вместе с их хозяевами-аристократами. Основой боевых действий стала пехо­та, состоявшая из рекрутов (один двор в деревне поставлял рек­рута, несколько других экипировали его и обеспечивали всем необходимым). Число участников сражений достигало уже мно­гих десятков, а порой и сотен тысяч, да и численность каждого из семи крупных царств Чжаньго измерялась миллионами жите­лей. С ГУ в. до н.э. северное царство Чжао переняло у соседей-кочевников их форму одежды (штаны для воинов) и по их при­меру стали использовать лошадей для езды верхом, применяя необходимые для этого седла, стремена и т.п. Начиная с этого времени наряду с пехотой в войнах стали участвовать и конни­ки, хотя этот вид воинов в Китае всегда оставался малочислен­ным и воспринимался как своего рода гвардия. Демографические перемены оказали сильное воздействие на развитие рыночных отношений и всех новых приватизированных форм ведения хозяйства. В этой связи стоит заметить, что про­цесс приватизации и развития рынка вызывал в обществе пре­имущественно негативную реакцию. И это было результатом не столько ностальгии по добрым старым временам (хотя такого рода фактор играл свою роль), сколько опасений, связанных с усиле­нием власти отдельных частных лиц, обладающих богатствами и потому определенным могуществом. Следовало как-то ограничить это могущество, что стало едва ли не первоочередной задачей правителей чжоуского Китая после того, как могущество родо­вой аристократии было окончательно сломлено и власти прави­телей и их чиновников ничто не угрожало. Процесс существенной трансформации всей структуры древ­некитайского общества, наметившийся и проявившийся уже в VI—IV вв. до н.э., на рубеже Чуньцю и Чжаньго, поставил перед чжоускими верхами немало новых и весьма сложных проблем. Это был своего рода вызов эпохи, на который следовало дать адек­ватный ответ, ибо без этого общество не могло дальше суще­ствовать. Но каким должен был быть этот ответ? Что следовало сделать, на чем должен был быть поставлен акцент, какие необ­ходимо было приложить усилия, чтобы в новых и достаточно резко изменившихся обстоятельствах чжоуский Китай не просто вы­жил, но и сделал бы решающий шаг для достижения всегда же­ланных гармонии и порядка? 78 Здесь важно заметить, что в царствах чжоуского Китая перио­да Чуньцю идеал гармонии и порядка рассматривался и оцени­вался по-разному. Существовали по меньшей мере две модели, различавшиеся между собой целями и средствами достижения желаемого идеала. Первую из них можно было бы назвать моде­лью Чжоу-Лу, вторую — Ци-Цзинь. В чем сущность каждой из них и в чем различия между ними? Дом Чжоу, или домен вана, был тем сакральным центром, величие которого уже в Чуньцю оставалось в прошлом. Отсюда ностальгия по далекому прошлому, стремление твердо держать­ся традиций старины, ибо только они давали легитимное право вану на власть и этическое превосходство знающего ритуалы и нормы чжоуского дома над чжухоу и тем более над претендую­щими на высший авторитет выскочками-^а. Именно в Чжоу, как о том уже шла речь, и велась работа над главами второго слоя «Шуцзина» со всей их идеологией, с отстаивавшими легитим­ность дома Чжоу идеалами времен Яо, Шуня и Юя. Впрочем, как это ни парадоксально, о доме Чжоу в Чуньцю мало что извест­но, а редкие материалы об этом в хронике «Чуньцю» и коммен­тариях к ней, включая Го юй, позволяют судить лишь о том, что ван старался всеми силами сохранить свой высокий и защищен­ный признанной всеми легитимностью статус. Лишь косвенные данные позволяют судить о том, что в столице вана был, види­мо, солидный архив (по преданию, в нем работал в свое время и полулегендарный мудрец Лао-цзы), что там жили придворные историографы и что в задачу работников историописания и ар­хива могли входить, в частности, разработки основ чжоуской официальной идеологии. Больше известно о Лу — и потому, что это б^хл удел великого Чжоу-гуна, и потому, что это была родина Конфуция. О луских архивах в источниках есть лестные отзывы со ссылкой на высо­копоставленных приезжих гостей, в частности из Цзинь. Луские историографы писали хронику «Чуньцю». Правители Лу как по­томки Чжоу-гуна имели официально признанные привилегии в сфере ритуала, что отражено, в частности, в гимнах Шицзина — в них есть только шанские, чжоуские и луские ритуальные гим­ны, больше никаких. Естественно, что правители Лу столь же тщательно, как и дом вана, хранили традиции старины, столь многое для них значившие. Их родство с домом вана и общие инте­ресы в определенной степени сближали между собой эти два госу­дарства, что и легло в основу чжоу-луской модели идеалов. Суще­ственно заметить, что еще до Конфуция, с именем которого связа­на детальная разработка, углубление и придание нового звучания этой модели, она уже в основных своих параметрах возникла и 79 существовала. Более того, можно сказать, что не Конфуций воз­высил лускую модель, обеспечив ей в конечном счете признание и бессмертие, а чжоу-луская модель породила Конфуция, сдела­ла его таким, каким он был. Сказанное означает, что чжоу-луская модель идеалов своди­лась к тщательному уважению традиций старины, воспеванию мудрости древних, подчеркиванию чжоуской легитимности, ува­жению наследственной аристократии с ее кланами и этическими принципами, воспеванию патерналистской формулы государ­ственности (государство — семья; правитель — отец родной), эво­люции в сторону гармонии на этической основе, культу древно­сти, уважению к заповедям старины. Это была своего рода про-токонфуцианская модель организации общества и государства, модель с некоторыми явными элементами социально-политичес­кой утопии, особенно если иметь в виду неприглядную полити­ческую реальность и в доме вана, и тем более в раздиравшемся всесильными сановниками на части княжестве Лу. Вторая модель, ци-цзиньская, во многом противоположна чжоу-луской. Это была установка на реалии, на власть силы, в частности гегемонов-ба, установка на реформы, в том числе весь­ма радикальные, порывающие с традициями. Реформы бывали и в Чжоу (вспомним Сюань-вана), и в Лу, но там на передний план явственно выдвигались иные идейные установки и связан­ные с ними политические и экономические конструкций. В Ци же с его реформатором Гуань Чжуном и в Цзинь, где после Вэнь-гуна реформы стали едва ли не нормой, именно реформирова­ние всего отжившего лежало в основе усиления обоих царств. Позже, в IV в. до н.э., аналогичным путем было реформировано при Шан Яне царство Цинь, нечто похожее испытало в то время и южное царство Чу. Серьезные реформы приписываются стар­шему современнику Конфуция в царстве Чжэн, Цзы Чаню. В известном смысле можно сказать, что рано или поздно, но большинство чжоуских государств периодов Чуньцю и Чжаньго встало именно на этот путь, где идеалом было создание сильно­го государства и жесткого порядка, а методы достижения цели виделись в использовании всеобщеобязательных нормативных регламентов властей. Циско-цзиньско-циньская модель делала решительную ставку не на клановые связи и знать, но на выход­цев из неродственных, а то и чужеземных по происхождению кланов. Она была динамичнее и оказалась более подготовленной для соперничества с частным собственником — врагом государ­ства и власти центра. Эту модель можно считать протолегистс-кой, хотя далеко не все те, кто осуществлял реформы, особен­но в Цзинь, были легистами, т.е. сторонниками нормативного 80 регламента, закона в его восточном выражении (что начальство велело, то и есть закон). Разница между первой и второй моделями очевидна, однако в чем-то они были и сходными: обе выступали за порядок и силу централизованного государства, для чего необходимо было осла­бить как (вначале) всесильную владетельную знать, так и (поз­же) богатевшего частного собственника; обе исходили из того, что народ является основой государства, а власть заботится о благе народном; обе не были чужды реформам, равно как и традициям. Словом, обе были «азиатскими», если иметь в виду концепцию Маркса о Востоке. Однако при всем том одна модель явно делала акцент на па­терналистские методы, а другая — на силовые. Противостоя друг другу, они были как бы двумя сторонами единого в основных своих параметрах процесса складывания сильного государства. И именно в ходе противоборства и общего движения к единой в конечном счете цели в итоге и бьшо создано государство такого рода. Но прежде, чем это было достигнуто, прошло несколько веков, наполненных борьбой мнений и столкновением идей. В этом смысле период Чжаньго следует считать, пожалуй, наибо­лее насыщенным интеллектуальным соперничеством временем во всей многовековой истории Китая. О причинах этого уже упоминалось: в чжоуском Китае конца периода Чуньцю остро ощущался объективный вызов эпохи, на который следовало дать адекватный ответ. Готового, и тем более хорошо разработанного и аргументированного ответа ни у кого не было. Зато было множество достаточно упрощенных ответов, каждый из которых имел свои плюсы и минусы. Необходимо было время, чтобы в ходе идейного соперничества эти плюсы и мину­сы выявили себя, а основные концепции смогли бы укрепить свои позиции, завоевать сторонников, сумели бы воспользовать­ся удачно сложившимися обстоятельствами для успеха. В итоге в середине I тыс. до н.э. чжоуский Китай оказался как бы на распутье. Протекало множество сложных параллельных про­цессов, которые вызывали серьезные следствия, в корне меняли привычную структуру, рождали новые социальные слои и вели к отмиранию старых. Ко всему этому следовало приспособиться, и сделать это нужно было осознанно, приняв во внимание всю слож­ность ситуации и всю противоречивость разнородных интересов. Добиться этого можно было лишь в условиях мощного взлета интеллектуальной рефлексии. Такого рода взлет был подготовлен предыдущими веками, завершившимися в этом плане разработ­кой идеала гармоничного и упорядоченного государства и обще­ства, приписываемого древним мудрецам. Вот от этого-то идеала, 81 как от уже достигнутой интеллектуальной высоты, и шли в своих напряженных поисках древнекитайские мыслители, первым и наиболее выдающимся среди которых был Конфуций. 2. КОНФУЦИЙ И ЕГО УЧЕНИЕ Конфуций, Кун-цзы (551-479 гг. до н.э.), выходец из луских ши, первым дал свой вариант ответа на вызов быстро и резко трансформировавшегося чжоуского общества. Опираясь на чжо-уско-лускую модель идеологических ценностей и приоритет эти­ческой нормы в поиске путей к стабильности, упорядоченной гармонии, он предложил в качестве основы успешной эволюции великий принцип постоянного самоусовершенствования — че­ловека, общества, государства. Методика и механизм совершен­ствования — тщательное соблюдение этических и ритуально-це­ремониальных нормативов с ориентацией на общепризнанную мудрость древних. «Передаю, а не создаю; верю в древность и люблю ее», — сказано об этом в трактате Луньюй («Беседы и суждения»), написанном после смерти философа и содержащем его афоризмы и поучения, обращенные преимущественно к уче­никам. И хотя в своем учении Конфуций (первым в Китае став­ший общепризнанным Учите­ лем и именно в ходе бесед с учениками вырабатывавший основы своей концепции) был подлинным творцом нового, все созданное им так основа­тельно и умело опиралось на традиции, что принципиаль­ный тезис Луньюя не слишком расходился с истинным поло­жением вещей. Конфуций — это прежде все­го великая этическая традиция, восходящая к Чжоу-гуну, это высшая мудрость Яо, Шуня и Юя, запечатленная в идеалах Шуцзина. Однако вместе с тем Конфуций (Кун-цзы) Конфуций — это и конфуци- анство, т.е. доктрина, приспо­собившая древние мудрые этические нормы к требованиям изме­нившейся эпохи, причем сделавшая это в общих чертах столь удач­но, что именно она, конфуцианская традиция, в первую очередь 82 определила менталитет, образ жизни и систему ценностей в Ки­тае что весомо ощущается и в этой стране, и в ряде других стран современного Дальнего Востока вплоть до наших дней. Итак, чему учил Конфуций своих учеников? Мало уделяя вни­мания идее небесного мандата (и явно в ней разочаровавшись), он выдвинул на передний план альтернативную категорию Дао, т е. великого истинного пути, мудрого и справедливого порядка, нормы правильного поведения. «Кто утром познал дао, может вечером умереть без сожаления»; «Если в Поднебесной царит дао — старайтесь быть на виду, если нет — скройтесь», — сказано в трактате Луньюй. Оставив за Небом лишь последнее слово и как бы отодвинув его так, чтобы оно не слишком мешало людским делам, Конфуций именно дао превратил в этический критерий всего должного. Соответственно было изменено и содержание раннечжоуского понятия дэ, которое, перестав быть исключи­тельной прерогативой знати и лишившись своего сакрального, тесно связанного с Небом содержания, стало своего рода кон­кретным проявлением дао, символом существования этической нормы, добродетельного поведения благородного человека. Само понятие благородного человека (цзюнъ-цзы, сын пра­вителя, т.е. благородный) тоже было коренным образом изме­нено и стало употребляться Конфуцием уже не применительно к уходившей в прошлое аристократии, но по отношению к ис­тинно порядочному, высокодобродетельному и потому именно благородному в современном звучании этого понятия человеку. Цзюнь-цзы у Конфуция стал неким недосягаемым идеалом выс­ших добродетелей, комплексом всего наидостойнейшего. Это рыцарь морали и добра, почти святой бессеребреник, думающий и заботящийся не о себе, но о других. Он преисполнен чувства гуманности (жэнь), долга и справедливости (и), высоко ценит ритуальный церемониал (ли), готов постоянно учиться и само-.усовершенствоваться, дабы освоить все необходимые знания и применить их для пользы общества и создания государства выс­шей гармонии и разумного порядка. Социальный порядок Учителю виделся в том, что в государ­стве, как и в семье, старшие должны управлять, младшие под­чиняться и быть объектом заботы. Патернализм чжоуской клано­вой структуры у Конфуция плавно трансформировался в высо­козначимый культ мудрых старших, древних предков, как в каждой семье, так и в стране в целом. «Пусть государь будет госу­Дарем, подданный подданным, отец отцом, а сын сыном». Ины­ми словами, все должны знать свое место и выполнять положен­ные им функции — только тогда и будет достигнут высший по­рядок, а вместе с ним и желанная социальная гармония. Отличие 83 государства от семьи вполне осознавалось, но это было отличие вторичного характера, количественное, а не качественное. Зак­лючалось же оно в том, что один государь в отличие от отца в семье не в состоянии управлять, ему нужны хорошие помощни­ки. Хорошими же помощниками могут стать лишь те, кто ориен­тируется на идеал цзюнь-цзы и готов всего себя отдать великому делу преобразования Поднебесной, погрязшей в сварах и интри­гах, во лжи и обмане, в себялюбии и разврате. Едва ли не важнейшей целью жизни Конфуция было воспита­ние из своих учеников хороших чиновников, которых можно было бы использовать в управлении и которые при этом руководство­вались бы изложенными им принципами жизни, поведения и мироустройства. В трактате Луньюй много говорится о том, как нужно управлять, в чем состоит искусство администрации. Сле­дует всегда поступать правильно и справедливо, не спешить с решением сложных вопросов, уметь слушать других, вникать в суть дела, не разбрасываться на мелочи, избегать рискованных шагов и опасных поступков. Следует всегда привлекать к управлению мудрых и способных, которые в свою очередь обязаны нелицеприятно возражать пра­вителю в случае необходимости, никогда не обманывать его ус­покаивающими заверениями. То есть «управлять — значит посту­пать правильно». Мудрость умелой администрации Конфуций ви­дел в том, чтобы хорошо знать людей, их чаяния и чувства, чтобы идти впереди управляемых и трудиться ради них, вести их за со­бой, воздействуя на них как своим умом, знаниями, добродете­лями, так и конкретным личным примером. При этом во взаимоот­ношениях между людьми должны господствовать ритуально-цере­мониальные нормы ли, ибо «без ли почтительность превращается в утомительность, осторожность становится трусостью, смелость смутой, а прямота грубостью». Ли —важнейший организующий, дисциплинирующий и соединяющий людей импульс. Овладевший им сможет управлять Поднебесной «так же легко, как показать ладонь». Ученики Конфуция прилежно внимали его поучениям и очень старались стать такими, какими хотел их видеть Учитель. Однако это не всегда удавалось. По подсчетам Г.Крила, из 22 упомянутых в Луньюе учеников девять обрели должности и еще один от нее отказался. Из этого следует, что современные Конфуцию прави­тели высоко ценили школу Учителя и его принципы воспитания. Но сам Конфуций был суров и бескомпромиссен. «Цю не мой ученик! Бейте в барабан и выступайте против него!» — восклик­нул он, когда узнал, что назначенный администратором Цю по­высил налоги. Отступление от принципов было для Конфуция 84 недопустимым. Неудивительно, что правители не решались при­глашать самого Учителя занять какую-либо заметную должность. Позднейшая апологетическая традиция утверждает, что Кон­фуций имел должность министра правопорядка в Лу, но это яв-ая легенда. В Луньюе об этом ничего не сказано, да и самого Лу как государства в зрелые годы Конфуция (когда теоретически он только и мог быть приглашен на должность министра) факти­чески не существовало, а царством управляли три цина из род­ственных друг другу кланов. В трактате сохранились лишь рассуж­дения Конфуция на тему о том, как хорошо было бы получить должность и что бы он сделал, произойди это. «Если бы меня взяли на службу, в течение 12 месяцев я навел бы порядок, а за три года все было бы в совершенстве…» Рассуждая на тему о том, что Небо даровало ему его весомое дэ и вложило в него высочай­ший комплекс цивилизованности — вэнъ, которым после Вэнь-вана никто в Китае в столь полной мере (как это следовало по­нимать) еще не обладал, Конфуций, видимо, в глубине души надеялся на то, что Небо подаст знак и призовет его к управле­нию Поднебесной. В 50 лет, постигнув волю Неба, он, по его словам, десятилетия после этого «внимал чутким ухом» этой Небесной воле, но безрезультатно. Впрочем, неудачи в исполнении тайных надежд внешне мало сказывались на деятельности мудреца. С энергией подлинного первооткрывателя он продолжал разрабатывать свои идеи и пе­редавать их ученикам. Развивая идею социальной гармонии, Учи­тель выдвинул идеал сяо — сыновней почтительности, лежавшей в основе возвеличенного им культа предков. «Служить родителям по правилам-ли при их жизни, похоронить их по правилам-ли после смерти и приносить им жертвы по правилам-лм» — вот концентрированное изложение сяо. И речь' здесь идет не только о том, что дети должны заботиться о здоровье родителей, об их питании и удобствах, быть почтительными к ним и строго со­блюдать все законы траура по многочисленным родственникам, что уже само по себе было очень важным и составляло едва ли не основу семейных правил-ли. Намного важнее то, что культ пред­ков и сяо в принципе упорядочивал социальные отношения лю­дей на низовом массовом уровне. Люди не равны и не могут быть равны по их месту в семье и обществе, но каждый должен хорошо знать свое место — при всем том, что оно не неизменно, а, напротив, меняется со вре­менем и в зависимости от обстоятельств. И человек сам в опре­деленной степени хозяин своей судьбы, ибо от него, его способно­стей, добродетели, стараний и иных качеств многое зависит в его жизни, несмотря на то, что многие привилегии уже при рождении 85 получают высокопоставленные, власть имущие и богатые. Ины­ми словами, знатность знатностью, богатство богатством, но и от самой личности зависит немало. «Люди по природе в общем-то одинаковы; образ жизни — вот то, что их различает», — ска­зано в Луньюе. «Только самые умные и самые глупые не могут изменяться», считал Учитель. Все остальные должны стремиться к самоусовершенствованию. Конфуций верил в едва ли не безграничные возможности че­ловека и, отталкиваясь от этой веры, всегда стремился способ­ствовать распространению знаний. Принципы его эпистемологии (теории познания) в основном сводились к тезису: «Когда зна­ешь, считай, что знаешь; коли не знаешь, считай, что не зна­ешь, — это и есть знание». Главное же — любить знание и стре­миться к познанию всегда, всю жизнь. При этом важно уметь должным образом использовать полученные знания: «Учение без размышлений напрасно, а размышления без учения опасны». Обе части этого афоризма весьма емки: чтобы думать и что-то соз­давать, нужно многое знать; нельзя пытаться что-то сделать, не зная всего, что для этого нужно знать. Вообще же «учиться и время от времени реализовывать узнанное — разве это не прият­но?» — с этого афоризма, как известно, начинается текст Лу-ньюя, что придает ему особое звучание. Итак, человек для Конфуция — это человек, оснащенный зна­ниями и стремящийся к знаниям, знание же для него — прежде всего знание нравственное, т.е. познание законов жизни. Когда Конфуция спросили о смерти, он резонно заметил: «Мы не зна­ем, что такое жизнь, — что уж нам говорить о смерти?!» Учитель был великим моралистом и гуманистом, он учил восхищаться знанием, преклоняться перед всем изящным и радующим глаз (эстетика в его учении да и вообще в древнекитайской мысли воплощалась в термине юэ, букв. «музыка»), строго соблюдать за­вещанные древностью нормы, ритуалы и церемониал, ценить гармонию и чувство меры и восхищаться теми, кто преуспел во всем этом. Но вместе с тем Конфуций, как и вся шанско-чжоус-кая традиция до него, почти не интересовался проблемами онто­логии и натурфилософии, мистики и сверхъестественного, ма­гии и суеверий. Все, что не имело самого непосредственного от­ношения к тому, как людям следует жить и какими они должны быть в этой жизни, как создать гармоничное общество и совер­шенное государство, было вне сферы его интересов и внимания. Небо, его воля и связанная с ней судьба людей — вот, пожалуй, единственный элемент мистики, который можно встретить в афо­ризмах Конфуция. Но и рассуждения на эту тему отнюдь не на­сыщены мистикой и верой в сверхъестественное. Даже наоборот, 86 ни весьма трезвы и рационалистичны — просто небесная воля в них играет роль надчеловеческой разумной силы, вектор которой пять-таки вполне познаваем: веди себя как должно, и Небо всегда будет с тобой. Благо Человека — наивысшая цель и ценность в доктрине Кон­фуция. Но его гуманизм столь же мало походил на европейский гуманизм времен Возрождения, как требование философа всегда принимать во внимание, что любят и хотят люди, ни в коей мере не имело ничего общего с демократическими настроениями. Со­всем напротив, люди в конфуцианстве — не субъект, но прежде всего объект — объект заботы, управления, наставления. Правда, не все. Цзюнь-цзы — это именно субъекты («цзюнь-цзы не инстру­мент»), тогда как противопоставленные им сяо-жэнь (простые люди, те, кто привычно заботится не о высокой морали, но о повседневной низменной выгоде) и есть объекты, ими и следует управлять, о них и должны заботиться в их же собственных инте­ресах высокоморальные цзюнь-цзы. Патернализм Конфуция вполне вписывался в традицию и ус­траивал власть имущих, как и устраивал их возвеличенный им культ предков и мудрецов. Но максимализм Учителя, его нрав­ственная бескомпромиссность были неприемлемы, и отнюдь не случайно, что самого Конфуция на службу не брали, отделыва­ясь от него ничего не обязывающими должностями вроде дафу при не имеющем реальной власти правителе. Разумеется, такого рода синекура к концу жизни мудреца в чжоуском Китае уже мало что значила. Как известно, в этом скромном статусе он и умер, горько оплакиваемый учениками, которые во время дли­тельного траура жили рядом с его могилой. Именно усилиями учеников и был составлен трактат «Луньюй», зафиксировавший для потомков мудрость Учителя. Афоризмы, конкретные поучения и вся тональность доктри­ны Конфуция позволяют заключить, что по своей натуре Вели­кий Учитель был не столько консерватором-традиционалистом (хотя именно этот аспект в своем поведении он всячески акцен­тировал), сколько новатором едва ли не радикального плана. Целью его было преобразовать погрязшую в пороках Поднебес­ную, причем идеалом для него было не неясное в своих очерта­ниях будущее, но очень понятное всем и искусно возвеличенное в специально разработанных социально-политических и этико-административных конструкциях Светлое Прошлое древних муд­рецов. Впрочем, нарочитый акцент на традицию не должен зат­мить то бесспорное обстоятельство, что на деле традиция исполь­зовалась в конфуцианстве лишь в качестве формы. 87 Конечно, форме в этой доктрине придавалось огромное зна­чение, она была элементом ритуала и церемониала, основой социального порядка. Но при всем том главным б^хло все же то, чем и как заполнена форма. А заполнялась она не только патер­нализмом и культом древних, но и высокой нравственной пози­цией ответственных за судьбы людей и призванных руководить ими старших, бескомпромиссностью в моральных принципах, ясно декларированным стремлением к знаниям и постоянному самоусовершенствованию, т.е. к реализации заложенных в каж­дом лучших его потенций. И именно поэтому Конфуцию уда­лось, пусть не при жизни, добиться того, что редко выпадало на долю мудрецов-реформаторов: по начертанным им эскизам, по его модели в конечном счете стал развиваться Китай. Его ответ на вызов эпохи оказался наиболее удачным среди других. Разумеется, все это выявилось далеко не сразу. Ни ученики Конфуция, ни ученики его учеников и последующие поколения конфуцианцев вначале многого не добились. Им внимали, к ним шли учиться, их идеи находили слушателей и почитателей, но правители в конце Чуньцю и тем более в Чжаньго в них не были заинтересованы. Чжоу-луская модель эволюции Поднебесной, стократ усиленная и улучшенная, как бы обретшая крылья в кон­фуцианстве, не была принята даже там, где она появилась, т.е. в домене Чжоу или в Лу, переживавших нелегкий период упадка власти легитимных правителей. Там же, где легитимные правите­ли из числа могущественных чжухоу обретали силу, в чести б^гли реформаторы и законодатели другого типа — из числа тех, кто не делал нарочитого акцента на древние традиции и высокую нравственность, но, напротив, считал своим долгом прямо и откровенно, преимущественно силовыми методами, проводить необходимые реформы и никак не увязывать их с тем, что будто бы было в древности. Впрочем, эта по-своему весьма логичная практическая политика правителей не меняла того факта, что на поставленный трансформирующимся Китаем вызов следовало искать ответы. Один из них, конфуцианский, стал широко изве­стен уже в V в. до н.э. За ним, в конце V и в IV в. до н.э., последова­ли другие, каждый из которых заслуживает внимания и оценки. 3. МОИСТЫ, ЛЕГИСТЫ, ДАОСЫ И ИНЫЕ ШКОЛЫ ДРЕВНЕКИТАЙСКОЙ МЫСЛИ Мо-цзы (Мо Ди, 479-400 гг. до н.э.), как и Конфуций, стре­мился к участию в большой политике. Однако в этом деле он не преуспел и не сделал карьеры, а его реформистские и радикальные 88 идеи остались достоянием группы его учеников и последовате­лей, чье влияние в чжоуском Китае было намного меньше, чем конфуцианцев. Для этого были веские причины. Будучи учени­ком одного из учеников Конфуция и разделяя немало его идей (борьба за благо народа как конечная цель; стремление к укреп­лению государства; привлечение к администрации мудрых и спо­собных), Мо-цзы вместе с тем предложил ряд оригинальных постулатов, шедших вразрез с традициями и потому наталки­вавшихся на естественное неприятие со стороны тех, к кому он апеллировал. Исходя из того, что причиной зла в Поднебесной является взаимная ненависть и эгоистическое стремление к собственному благу за счет ближнего, Мо-цзы выдвинул идею универсализма, почти коммунистического по характеру идеала всеобщего едине­ния искусственно усредненных людей. Он выступил против вос­петых конфуцианцами тесных семейно-клановых связей и расто­чительных траурных обрядов по близким родственникам, да и вообще против деления на своих и чужих, тем более на богатых и бедных. Простая пища, скромная одежда, небольшое удобное жилище для всех и каждого, все заботятся друг о друге и все любят всех — вот идеал, к кбторому следует стремиться. Разуме­ется, в обществе всеобщей любви и всеобщего равенства должны быть и одинаковые потребности. И Мо-цзы решительно высту­пил не только против длительного по характеру траура в семьях (не лучше ли позаботиться о живых, предоставив мертвым скром­ную могилу?), но и против разного рода удовольствий и развлече­ний, против всего, что радует глаз и относится к миру изящного. Изысканные блюда, красивая музыка суть излишества, которые не могут быть предоставлены всем и которые поэтому не нужны. Пафос стремления Мо к обществу одинаковых и умеренных в своих потребностях людей был рожден неравенством, богатством безродных выскочек, нищетой обедневших народных масс и ины­ми кричащими противоречиями в социальной структуре, кото­рые становились в Китае на рубеже Чуньцю и Чжаньго все более очевидными. Он был весьма далек от ставшего уже едва ли не общепризнанным идеала золотого века далекого прошлого. Но его представления об идеальном социуме сталкивались с необхо­димостью оптимальной организации реально существующего со­циума, с проблемами создания разумной администрации спра­ведливо устроенного государства. Развивая эту сторону вопроса, Мо создал своего рода договорную — почти в духе Руссо – тео­Рию государства. Некогда был хаос, когда все выступали против всех. Но потом мудрые поняли, что так жить нельзя, и создали систему многоступенчатой администрации во главе с сыном Неба. 89 Вакансии в иерархической административной лестнице должны были заполняться за счет выдвижения старательных младших, готовых солидаризироваться со старшими и вовремя сообщать о тех, кто замечен в каких-либо отклонениях от нормы. Универсализм вкупе с унификацией в теории Мо привели к концепции концентрации власти в руках старших при атомизи-рованном народе, соотносящем свое поведение с волей началь­ства под угрозой доносов и страха наказаний. Так мечта о соци­альной справедливости при последовательной ее разработке лег­ко превратилась в модель иерархической структуры в рамках гигантского супергосударства, щедро вознаграждающего послуш­ных (куда исчезли постулаты о всеобщем равенстве?) и сурово наказывающего непокорных. Утопическим в утопии Mо б^1л не столько сам идеал, сколько его несоответствия реалиям. Утили­тарный расчет на то; что взаимная выгода (все любят всех, что ж здесь плохого!?) подвигнет людей принять его схему жизни на­толкнулся на упорное неприятие тех, кто привык больше любить своих, чем чужих, и тем более тех, кто любил хорошо поесть или развлечься, если это оказывалось возможным. Сам Мо, насколько известно из источников, был человеком щедрым и готовым помочь людям. Едва ли он сознавал, чем чре­вата его утопия, — он хотел, чтобы всем было хорошо. Но при этом обязательны власть и порядок, для поддержания которых нужны и доносы, и наказания. Мо, видимо, казалось, что он все хорошо придумал. Известно, что его последователи, разделяя идеалы своего вождя, выступали против войн, на которые столь щедр был период Чжаньго, и в военных столкновениях нередко шли помогать слабым — ведь именно войны в первую очередь мешают осуществлению идеала «все любят всех». Немалые на­дежды Мо, как и Конфуций, возлагал на Небо, полагая, что оно вступится за его идеи и даст знак, не одобряющий поведе­ния противников универсальной гармонии. Он критиковал Кон­фуция за фатализм, считая, что человек может взять судьбу в свои руки и решительно изменить ее в духе его, Мо, идеалов. Но отвергаемая им судьба была в конечном счете неблагосклонна именно к нему. Объясняя неудачи Мо в реализации его замыс­лов, великий древнекитайский даос Чжуан-цзы заметил: «Мо-цзы не любил людей». И это, пожалуй, самая точная, хотя по отношению к самому Мо и не слишком справедливая оценка. Моизм как социально-политическая доктрина в принципе со­ответствовал циско-цзиньской реформаторской модели развития государства и царства. Однако это был лишь первый, своего рода пробный шаг теоретического осмысления модели, предназначен­ной сломать явно устаревавшую традицию. Кроме того, Мо-цзы не ставил своей целью вовсе отвергнуть традицию — он стремился раз- 90 вивать ее в интересах централизованной администрации, сильно­го государства. Но, как бы то ни было, сделав свой шаг именно в этом направлении, он, независимо от его личных устремлений и человеческих качеств, начал движение в сторону поиска концеп­ции эффективного государства при пассивных подданных. Как о том писал известный историк древнекитайской мысли В.А. Рубин, это было движение от конфуцианской традиции к легизму. Легизм как доктрина был сформулирован сравнительно позд­но не ранее IV в. до н.э., хотя отсчет первым протолегистским реформам можно начинать с Гуань Чжуна. В отличие от половин­чатого моизма с его утопическими иллюзиями легизм был четко сориентирован на силу и принуждение государственной власти. Строго говоря, сам термин (фа-цзя, школа «законников») в дан­ном случае не слишком точен, ибо легисты не были сторонника­ми закона в европейском смысле этого слова. Идея фа на практи­ке и тем более в теории древнекитайского легизма означала стро­гий регламент, административный приказ, веление начальства. Любое указание сверху должно выполняться неукоснительно, под угрозой строгих наказаний за неповиновение. Подобно конфуци­анцам и монетам, легисты дали свой вариант организации обще­ства и управления государством, причем этот вариант оказался наиболее жестким по отношению к бесправным и запуганным подданным, что опять-таки отвечало радикально-реформаторс­кой модели развития Китая. Легисты как теоретики были в этом плане продолжателями того пути, который начал Мо. Но в отли­чие от него они не были утопистами. Напротив, их идеи явствен-" но соответствовали административной практике, все более оче­видно складывавшейся в ведущих царствах чжоуского Китая. Да­леко не случайно теоретиками легизма были не свободные от службы мыслители, лишь мечтавшие о реализации своих идей (какими были и Конфуций, и Мо-цзы), но всесильные мини­стры, имевшие реальную возможность проверить свои теории на практике и практикой апробировать их пригодность. Специалисты обычно выделяют две основные ветви легизма. Первая из них связана с именем министра царства Хань Шэнь Бу-хая (400—337 гг. до н.э.). Незадолго до его прихода к управле­нию царство Хань поглотило Чжэн, чьи правители в прошлом на протяжении ряда поколений исполняли функции министров (цин-ши) домена Чжоу. Таким образом, чжэнские и цзиньские поли­тические традиций были той основой, на которой Шэнь Бу-хай создавал свою теорию управления. Смысл этой теории сводился к тому, что главное — искусство умелого руководства. Глава государ­ства должен опираться на многих способных помощников, не до­веряясь абсолютно ни одному из них. В доктрине Шэня правитель — 91 это ось, вокруг которой вращается множество спиц. Он должен быть точным в выражении своих мыслей и неторопливым в де­лах, обязан контролировать свои чувства и продумывать действия. При этом мудрость его не должна бросаться в глаза, а управлять следует по принципу недеяния (увэй), т.е. все видеть, слышать, знать, уметь, предвидеть и организовывать так, чтобы не было необходимости в повседневном вмешательстве сверху, чтобы все шло само собой, как следует, в крайнем случае — при мини­мальной корректировке со стороны правителя. Шэнь обращал особое внимание на то, чтобы все вещи и явления соответство­вали своим наименованиям, дабы не было путаницы. Все долж­ностные лица обязаны соответствовать своим должностям и справ­ляться с обязанностями, причем основными условиями при под­боре администраторов должны быть объективные показатели, и конечно же, повседневный и строгий контроль. Теория, можно даже сказать искусство управления по Шэнь Бу-хаю содержит и много других полезных рекомендаций. Так, правитель должен внешне выглядеть любезным, но внутренне постоянно быть готовым к решительным действиям; ему не сле­дует хвастать, ни умом, ни властью, но при случае он должен умело пользоваться тем и другим. Хороший правитель обычно дает подчиненным свободу действий, но в то же время жестко их кон­тролирует. Ему никогда не следует отдавать невыполнимых при­казов, и он обязан тщательно продумывать все сказанное. Что касается технологии подбора кадров, то она должна базировать­ся на конкурсной основе — и в этом плане Шэнь Бу-хая можно считать если не отцом, то своего рода прародителем будущей эк­заменационной системы. Легизм в варианте Шэня — это более высокая теория, нежели повседневная практика, скорей, идеальная конструкция, чем ре­альная модель поведения. Но тем не менее нетрудно заметить, что в теории управления по Шэню собрана мудрость поколений администраторов, и вся эта мудрость сконцентрирована на том, чтобы дать в руки умелому правителю механизм надежной цент­рализации власти. Существенно заметить, что теория Шэня не касается проблем взаимоотношения управителей с управляемы­ми, с народом. Пафос ее в отлаживании системы администрации наверху, во взаимоотношениях между различными отрядами и звеньями администрации как таковой. Вторая ветвь легизма — это теория Шан Яна. Выходец из цар­ства Вэй, Шан Ян стал всесильным министром в царстве Цинь, и именно для этого в недавнем прошлом полуварварского госу­дарства он создал свою доктрину. Суть ее, как она предстает со страниц приписываемого Шан Яну трактата «Шан-цзюнь шу» 92 («Книга правителя области Шан»), сводится к тому, что главное в администрации — это жесткая власть, основанная на системе доносов и суровых наказаний даже за незначительные проступки. Человек по природе порочен и глуп. Глупость его для начальства даже удобна — легче управлять. Но пороки надлежит сурово и решительно искоренять, для чего в стране необходимо безраз­дельное господство закона, т.е. приказа. Приказы должны быть ясными и понятными всем, а выполнение их — задача админист­рации. Блюсти законы обязаны все, независимо от должности. Если закон и, следовательно, порядок обеспечены, государство становится сильным. Народ же нужно искусственно ослабить — в этом таится сила государства. Единый для всех закон и тесно связанная с ним система нака­заний — основа социально-политической, да и всякой иной ре­гуляции общества. Что же касается народа, то его поведение сле­дует унифицировать и регулировать с помощью строгих и мелоч­ных регламентов. Усилия людей необходимо сконцентрировать на главном, что дает силу государству, — на земледелии и военном деле. Земледелие обеспечивает изобилие, военные занятия — силу. Конечно, существуют и иные слои общества, которые в боль­шинстве своем вредят и мешают усилению государства. Это и го­воруны-ученые, и частники-стяжатели, и торговцы, ориентиро­ванные на рынок. Все, чем они занимаются, — второстепенные, чтобы не сказать вредные занятия, которые должны строго огра­ничиваться и жестко контролироваться. Для этого необходимы действенный контроль и хорошо налаженная система доносов и круговой поруки как среди простого народа, так и в рядах чи­новничества. Аппарат власти следует держать в строгости, нельзя позволять его членам злоупотреблять служебным положением и поддавать­ся коррупции. В аппарате не нужны ни слишком умные (от них много хлопот), ни чересчур способные; в нем должны преобла­дать средние и Законопослушные, дельные и преданные прави­телю служаки. Он должен быть свободным от групповых и част­ных интересов, унификация здесь особенно важна. Как упоминалось, в своем трактате Шан Ян заимствовал и развил многие идеи Мо-цзы, будь то ставка на унификацию, доносы и наказания или явственное стремление превратить весь народ в усредненную массу, удобную для манипулирования сверху. И даже нарочитое ослабление подданных перед лицом всесильной машины власти тоже восходит к идеям Мо. Конечно, Шан Ян внес в свою доктрину и немало нового, создавая из нее нечто намного более жестокое и античеловечное по сравнению с тем, что было в моизме. И если Мо хотел сделать как лучше для людей, то Шан Ян, 93 будучи предельно циничным, откровенно презирал народ, счи­тая его быдлом, для которого нужен прежде всего кнут. Зато многие конкретные проблемы, связанные с оптимальной организацией системы администрации, Шан Ян разработал очень детально, видя в этом основу мощи государства. Он создал иерархию ран­гов-ступеней административной лестницы с ощутимыми льгота­ми для тех, кто поднялся достаточно высоко, а также стал на­граждать внеочередными рангами воинов, прославившихся в бит­вах, создав тем самым стимул для воинской доблести и успехов. Ему также принадлежит идея продавать богатым ранги за весьма высокую плату, ослабляя тем самым могущество частных соб­ственников и укрепляя материальную базу казны. Были и другие, менее известные варианты легизма. В целом же как течение мысли легизм оказался наиболее последовательным выражением интересов сторонников той модели развития древ­некитайского государства и общества, которая отвечала духу ра­дикальных реформ, отказа от отживших традиций и усиления государства за счет ослабления народа. «Слабый народ — сильное государство» — девиз Шан Яна, но им, пусть в разной степени, руководствовались и все остальные реформаторы-легисты, кото­рых в период Чжаньго можно б^хло встретить почти во всех цар­ствах, хотя и не везде они добивались одинаковых успехов. Если моизм и легизм, при всем их несходстве с конфуциан­ством, были социально-политическими доктринами и в духе клас­сической древнекитайской традиции стремились создать разумно организованное общество и эффективное централизованное госу­дарство, то некоторые другие течения мысли в Китае IV—III вв. до н.э. шли вразрез с этой традицией в принципе. Имеется в виду под­черкнутый уход в сторону от поисков оптимально структурирован­ного социума, интерес к проблемам натурфилософии, мистики и метафизики, официально игнорировавшимися в шанско-чжоуской древности. Этот интерес проявлял себя по-разному. Простейшей его формой было издревле знакомое Китаю отшельничество мудрецов, несогласных с правящими верхами и их политикой, как то было на рубеже Шан Чжоу с Бо И и Шу Ци. Даже если упомянут^хх аске­тов следует считать легендарными, а не реально существовавши­ми деятелями, связанные с их именами легенды способствовали укреплению в чжоуском Китае самой идеи ухода от активной жиз­ни — идеи, которой отдал дань и Конфуций (если в государстве нет дао, — уходите). Другой, более резкой и эпатирующей обще­ство формой неприятия господствующих доктрин альн^хх установок следует считать так называемый янчжуизм. Ян Чжу, философия которого изложена в 7 гл. сравнительно позднего (эпоха Хань) трактата «Ле-цзы», тоже принадлежит к числу полулегендарных фигур. Однако реальное существование 94 прототипа этой личности доказывается упоминанием его имени в трактате «Мэн-цзы» (III в. до н.э.), где конфуцианец Мэн-цзы горько сетует на то, что идеи Мо и Яна заполонили Поднебес­ную. Ян Чжу известен тем, что первым в китайской мысли поста­вил проблему жизни и смерти: смерть всех уравнивает, ибо уми­рают и умные, и глупые, а коль скоро так, стоит ли заботиться о том, чтобы быть мудрым и добродетельным, гуманным и спра­ведливым? Живи, пока тебе дано жить, и получай все удоволь­ствия, которые может дать жизнь, — после смерти ничего не будет, кроме гниющего тела… Гедонизм Яна был по-своему пос­ледователен. Ради блага Поднебесной не стоит слишком старать­ся, как и ради славы, долголетия и даже богатства. Живи спокой­но и естественно, легко относись и к жизни, и к смерти. Асоци-альность Яна, несколько перекликавшаяся с уходом от жизни отшельников, была тем не менее существенно иной, ибо в отли­чие от аскетов он охотно паразитировал на обществе, питаясь его соками, стремясь получить от этого удовольствие, но не при­лагая усилий для умножения его позитивных потенций и накоп­лений. Экстравагантный социальный экстремизм Яна, однако, был, как и суровый аскетизм отшельников, одной из протодаос-ских идейных доктрин. Даосизм, т.е. учение о Дао в духе метафизики, натурфилосо­фии и откровенной мистики, — сложный комплекс идей. Он появился сравнительно поздно, на рубеже IV—III вв. до н.э., если даже не в III в. до н.э., но в процессе его генезиса сыграли свою роль как древние народные суеверия с оттесненными на интел­лектуальную периферию мифологическими конструкциями или аскетическо-экстремистские поиски истины вне цивилизации, вне общества, хотя порой и за его счет, так и некоторые идеи, происхождение которых неясно. Это в первую очередь фундамен­тальные конструкции типа инь—ян (женское и мужское начала) и у-син (пять первоэлементов). Не углубляясь слишком в аргу­ментацию, заметим, что концепция инь—ян близка к древнеиран-ской зороастрийской с ее дуализмом Добра и Зла, Света и Тьмы, а пять первоэлементов (земля, вода, огонь, металл, дерево) впи­сываются в древнеиранскую формулу Авесты (земля, вода, огонь, металл, растения, скот). Кроме того, знакомство с трактовкой даосами древнекитайских категорий дао и дэ позволяет предпо­ложить, что интерпретация этих понятий шла под воздействием ведической традиции Индии. Это становится очевидным, если проанализировать с такого рода позиций самый известный даос­ский трактат «Дао-дэ цзин». Этот трактат является жемчужиной Древнекитайской мысли, а его авторство приписывается леген­дарному мудрецу Лао-цзы, якобы жившему в VI в. до н.э. и быв­шему старшим современником Конфуция. 95 Большинство специалистов согласны в том, что Лао-цзы фигура легендарная. Но тем не менее именно он считается автором трактата (других претендентов на авторство нет), хотя доподлин­но известно, что «Дяо-дэ цзин» написан не в предполагаемые годы жизни Лао-цзы, а много позже, в середине III в. до н.э. Емкие афоризмы трактата впе­чатляют, ибо захватывают глу­бины мироздания. Дао — все и ничто, всюду и нигде, все про­низывает собой, но не ощущае­мо органами чувств. Это, если угодно, китайский аналог Ве­ликого Брахмана древнеиндий­ских вед и упанишад. Дао Абсолют имеет свою эманацию в конкретных предметах фено­менального мира. Эта эмана­ Лао-цзы ция — дэ, весьма Напоминаю­щая в трактате древнеиндийский Атман, проявление Великого Брахмана — Абсолюта. Если вспомнить, что до появления тракта­та дао и дэ применялись в совершенно ином смысле, то трудно избавиться от впечатления, что эти термины были просто исполь­зованы авторами нового сочинения для перевода на китайскую иероглифику чуждых древнекитайской додаосской мысли идей, пришедших в Китай извне, из индо-иранской религиозно-куль­турной традиции. Метафизика даосов близка к ведической по многим пунктам. К уже сказанному можно добавить идею о первочастицах ци, кои­ми пронизано все в феноменальном мире: жизнь — комплекс ци, распад его — смерть. Тончайшие ци, цзин-ци, — наиболее дели­катное духовное начало в жизни, что опять-таки напоминает древ­неиндийские идеи о жизни как комплексе дхарм, распадающем­ся после смерти и воссоздающемся в новом сочетании после кар­мического перерождения. Трудно сказать, как именно, когда и каким образом могли проникнуть в позднечжоуский Китай тако­го рода основополагающие метафизические идеи, составившие фундамент китайского даосизма. Но о случайном сходстве здесь говорить трудно — слишком сложна та метафизика, которая вы­рабатывалась в древнеиндийской мысли не менее тысячелетия до того, как отголоски ее появились в китайском даосизме, вообще в Китае, где метафизических спекуляций ранее практически не 96 существовало, где проблемами натурфилософии и мистики мыс­лители в отличие от древнеиндийских не интересовались. Другой древнекитайский даосский трактат, «Чжуан-цзы», тоже составленный в III в. до н.э., заметно отличен от первого. Он наполнен не столько глубокими рассуждениями на метафизичес­кие темы, сколько интересными притчами, анекдотами, пара­доксами, короткими эссе, написанными хорошим литературным языком. В то же время по характеру философской мысли это со­чинение соответствует основным идеям «Дао-дэ цзина», почти не отступая от их канонического звучания. Собственно, именно Чжуан-цзы следовало бы считать основоположником древнеки­тайского даосизма. Он и только он один настаивал на том, что автором «Дао-дэ цзина» следует считать некоего никому не извест­ного Лао-цзы; который в притчах его трактата представлен ре­альной исторической личностью, — он будто бы даже поучает самого Конфуция, с усердием неофита старательно внимающего этим поучениям4 , как бы признавая несостоятельность собствен­ной доктрины. Метафизика «Чжуан-цзы» насыщена представле­ниями о первозданном Хаосе, о первичных He-Сущем и Сущем (Едином), которые породили все вещи феноменального мира, о Логосе-Слове как мистическом преломлении конфуцианско-шэньбухаевской идеи «выпрямления имен», наконец, о впечат­ляющем долголетии познавших смысл жизни и смерти мудрецов. Стоит заметить, что именно после появления трактата «Чжуан-цзы» принадлежавший известным авторам даосский трактат «Дао-дэ цзин» многие стали именовать просто «Лао-цзы». Но главным в древнекитайском даосизме как принципиаль­но новом течении философской мысли следует считать то, что он стал гимном нонконформизму в менталитете древних китай­цев, до того практически незнакомом с глубинами метафизи­ческих конструкций, с натурфилософскими построениями и мистическими рассуждениями о первозданном, о возникнове­нии жизни, о сущности смерти, о внефеноменальном мире Ве­ликого Дао и т.п. Такого рода новые идеи, вкупе с представле­ниями об инь—ян в их философской трактовке (до того эти тер­мины воспринимались как светлая и темная стороны горы) и тем более о первоэлементах у-син (пятиричные структуры были известны в Китае задолго до появления там идеи у-син, но опять-таки не были объектом сознательного и специального философ­ского осмысления), тоже следует считать одним из ответов на вызов эпохи. Даосский ответ, обогащенный заимствованными и хорошо усвоенными, основательно переработанными мощной ки­тайской традицией идеями, был призывом к резкому расшире­нию того познавательного эпистемологического инструментария, 4 – 5247 97 посредством которого можно и нужно было теперь осмысливать все усложнявшуюся интеллектуальную действительность поздне-чжоуского Китая. 4. ПОЛИТИЧЕСКАЯ БОРЬБА И ПОИСКИ ПУТЕЙ К ОБЪЕДИНЕНИЮ КИТАЯ Расцвет древнекитайской мысли, пришедшийся на VI—IV вв. до н.э., происходил на фоне быстрой трансформации не только структуры чжоуского Китая в период Чуньцю, но и политичес­кой ситуации в стране. Идея единства Поднебесной на основе гармонии и порядка все активнее разделялась большинством вы­дающихся умов периода Чжаньго и постепенно пробивала себе дорогу в реальной жизни. Уменьшалось число соперничавших друг с другом правителей. Все большей властью внутри своего госу­дарства пользовался каждый из них. На передний план в период Чжаньго выдвинулись считанные политические соперники: цар­ства Цинь, Чу, Ци. Чуть меньшими возможностями располагали Чжао, Вэй и Хань, возникшие на базе распавшегося в V в. до н.э. могущественного Цзинь, а также северное царство Янь. Време­нами, подобно метеорам, блистали южные У и Юэ. Окончатель­но приходили в упадок и постепенно поглощались крупными соседями прежде влиятельные государства, такие как Чжэн или Сун. Заметно уменьшившиеся в размерах домен Чжоу и царство Лу со своими привилегиями оставались полунезависимыми лишь на правах небольших анклавов. В целом же политическая борьба в период Чжаньго шла между Цинь, Чу и Ци, в качестве союзни­ков которых использовались бывшие цзиньские земли (Чжао, Вэй, Хань) и северное Янь. Поэтому специалисты часто говорят о «семи сильнейших» в Чжаньго. В недавнем прошлом полуварварское царство Цинь быстрыми темпами наверстывало упущенное, сохраняя в то же время свое преимущество — сильную власть правителя. В 384 г. до н.э. здесь было официально запрещено принесение в жертву людей для сопровождения умершего правителя — обычай, давно уже осуж­денный в государствах Чжунго. Строились и обносились стенами и рвами новые города. Велись активные и успешные войны с со­седями, прежде с могущественным царством Цзинь, а затем с тремя его преемниками. Для защиты от Цинь вэйцы выстроили даже земляную насыпь, своего рода стену. И тем не менее еще и в IV в. до н.э. Цинь продолжало рассматриваться в Чжунго как полуварварское государство, близкое по статусу к племенным образованиям ди или и. Ситуация заметно изменилась в годы правления Сяо-гуна /361—338). Вспомнив и возвеличив времена Му-гуна (659—621), впервые заявившего о могуществе Цинь и расширившего его вла­дения, Сяо-гун объявил своего рода конкурс на лучший план усиления мощи страны. На этот призыв отозвался вэйский ши Ян, который в 359 г.. до н.э. прибыл в Цинь и предложил провес­ти реформы, суть которых сводилась к поощрению земледель­ческих усилий внутри царства и к активной подготовке к войнам. Назначенный министром, Вэй Ян (Шан Ян) в качестве главно­го метода осуществления реформ выдвинул систему жестких обя­зательных регламентов, малейшее неподчинение которым влек­ло за собой суровые наказания, как экономические (семьям, не пожелавшим делиться и каждой семейной парой в отдельности возделывать свое поле, предстояло выплачивать увеличенный на­лог), так и административно-уголовные. Именно эта методика послужила причиной того, что реформаторы типа Шан Яна ста­ли именоваться легистами, т.е. сторонниками неукоснительного соблюдения закона, распоряжения властей. За два тура реформ, осуществленных с небольшим интерва­лом в 50-х гг. IV в. до н.э., Шан Ян сумел существенно ослабить семейные связи, сделав в принудительном порядке малую нук-леарную семью самостоятельной хозяйственной ячейкой и свя­зав группы (пятерки и десятки) таких заново созданных семей­ных дворов круговой порукой с обязательством слежки друг за другом и доноса по начальству в случае необходимости. Обшир­ные пустующие земли царства стали, кроме того, заселяться при­глашенными в Цинь на выгодных условиях колонистами. Лиц, не занятых в земледелии и не включенных в воинские подразделе­ния, подвергали преследованиям и облагали высокими налогами и повинностями. Шан Ян ввел в стране систему административ­ных рангов, высшие из которых даровались лишь за особые зас­луги. Только обладание достаточно высоким рангом давало право на замещение государственной должности и получение соответ­ствующих ей благ. Как правило, ранги давали имеющим воинс­кие заслуги, что поощряло рвение тех, кто стремился к военной службе. Что же касается торговцев и ремесленников, то наиболее богатые из них могли, как упоминалось, за очень высокую цену купить ранг, что ослабляло их экономический потенциал и соот­ветственно усиливало позиции казны. Всех недовольных реформами либо превращали в рабов, либо ссылали в отдаленные районы, где все та же всевидящая и всемогу­щая административная система, созданная усилиями Шан Яна, вынуждала их подчиниться. Страна была разделена на уезды, управ­лявшиеся назначенными из центра чиновниками. Бюрократия, тоже 99 жестко связанная круговой порукой, была надежным и послуш­ным орудием централизованной администрации. Многочисленность строгих предписаний и мелочная регламентация вели к тому, что люди боялись выйти за рамки дозволенного и молчаливо подчи­нялись власти. Ослабленный таким образом народ стал фунда­ментом силы государства Цинь. Никто не смел ослушаться ука­зов: даже когда наследник престола попытался было сделать это, его наказали, отрезав нос его воспитателю, что было неслыхан­ным оскорблением для будущего правителя царства. Реформы Шан Яна достаточно быстро дали заметный эффект. И хотя сам реформатор после смерти Сяо-гуна был четвертован оскорбленным им наследником, престиж Цинь в чжоуском Ки­тае сильно вырос. Армии его одерживали одну победу за другой, расширяя территорию царства за счет завоеваний. Сын Неба при­знал успехи Цинь, даровав в 343 г. до н.э. Сяо-гуну титул гегемо­на и прислав в 334 г. до н.э. его наследнику жертвенное мясо. Что касается этого наследника, то он в 324 г. до н.э. (правда, вслед за некоторыми другими правителями — Ци, Вэй, Хань) объявил себя ваном и тем самым сравнялся в титулатуре со своим чжоус-ким сюзереном. А его ближайший помощник Чжан И начал ак­тивно сколачивать коалицию царств, направленную против мо­гущественного южного Чу. Полуварварское южное Чу, правители которого раньше всех (с середины VII в. до н.э.) демонстративно начали именовать себя ванами, стало активно вмешиваться в дела Чжунго еще в период Чуньцю, причем эти контакты вели к энергичному проникнове­нию на юг многих элементов развивающихся на севере традиций. Их живыми носителями, в частности, нередко становились знат­ные беженцы, которых охотно и с почетом принимали в Чу. В период Чжаньго царство Чу стало одним из сильнейших и энер­гично расширяло свои владения за счет аннексии более слабых соседей, в том числе и в землях Чжунго (царство Чэнь и др.). Укреплению Чу во многом способствовали реформы легиста У Ци (У-цзы), ослабившие позиции аристократии и усилившие власть правителя. Именно Чу поддержало инициативу Су Циня, направленную на сколачивание блока царств по вертикали — против Цинь. Эта идея была призвана нейтрализовать замысел Цинь и его министра Чжан И создать блок царств по горизонта­ли — против южного Чу. Стоит также особо отметить, что южное Чу во многом отлича­лось от царств, расположенных к северу от него (Чжунго), где в период Чжаньго достаточно широко распространилось конфуци­анство, ставшее основой древнекитайского менталитета. Отличия сводились не столько к относительной слабости конфуцианства на юге, сколько главным образом к тому, что именно здесь, в 100 Чу, были наиболее распространены даосские идеи, явственно про­тивостоявшие северокитайским. Точных данных на этот счет очень мало, но многие косвенные свидетельства позволяют полагать, что именно южным путем, через Чу, видимо, и проникали в Китай те протодаосские настроения, истоки которых можно встретить в древней индо-иранской мысли. Впрочем, само полуварварское Чу в период Чжаньго было еще недостаточно развитым для того, что­бы синтезировать протодаосские идеи с традиционно китайски­ми. Это было сделано, скорее всего, в другом царстве, в Ци, бли­жайшем соседе Чу в приморских районах Восточного Китая. Царство Ци было, как уже упоминалось, одним из наиболее развитых в чжоуском Китае, что наглядно проявилось еще во вре­мена Хуань-гуна и Гуань Чжуна. Позже роль Ци стала менее зна­чительной. Однако в период Чжаньго это царство опять стало од­ним из сильнейших и наиболее процветающих, а столица Ци, город Линьцзы, — едва ли не крупнейшим в стране. После того как в 386 г. до н.э. Тянь Хэ, всесильный сановник Ци из рода Чэнь, сыном Неба и другими чжухоу был признан легитимным правителем царства, Ци под властью новой династии Тянь не толь­ко резко активизировало свою политику, активно вмешиваясь в политические интриги и искусно лавируя между Цинь и Чу с уме­лым использованием при этом поддержки других царств Чжунго, но и стало привлекать к себе лучшие умы всего чжоуского Китая. Именно в столице Ци, близ ворот Цзи, была создана во вто­рой половине IV в. до н.э. своеобразная академия Цзися, куда приглашались все известные китайские мыслители, получавшие от правителей Ци звание дафу и соответствующее содержание. В числе таких ученых, как постоянно живших в Цзися, так и посе­щавших академию, были представители всех направлений чжоу-ской мысли. Но более всего Цзися было центром даосизма и близ­ких к нему идейных течений, адепты которых появлялись здесь, видимо, преимущественно с юга, из Чу. Скорее всего, именно таким путем в академию прибыл такой известный ученый, как Цзоу Янь, одна из наиболее загадочных фигур философии периода Чжаньго. Именно ему приписывается философская разработка идей о пяти первоэлементах (у-син) и об инь—ян. Кроме того, Цзоу Янь первым в Китае стал настаивать на том, что чжоуский Китай (Поднебесная) — это лишь девятая часть одного из девяти континентов, т.е. небольшой регион мира. Оригинальные взгляды Цзоу Яня в аутентичных текстах не сохранились. Однако сам факт существования и разработки высказанных им идей позволяет предпо­ложить, что они, как упоминалось, были стимулированы внеш­ними влияниями со стороны индо-иранского мира и что эти вли­яния проникали в Цзися через юг, долгим путем с запада на восток по обширным землям Чу. 101 Богатое Ци, аннексировав ряд соседних государств, включая Сун, стало в III в. до н.э. одним из сильнейших в чжоуском Китае и одно время даже соперничало с Цинь в борьбе за звание ди (император), от которого, впрочем, в то время (начало III в. до н.э.) оба царства благоразумно отказались. Ци, как известно, пос­ледним пало в 221 г. до н.э. в борьбе с Цинь за гегемонию в чжоу-ском Китае. Что касается трех царств, возникших на развалинах огромного Цзинь, то все они тоже играли заметную роль в борьбе сильней­ших в Чжаньго. С именем Улин-вана связано усиление северного Чжао в конце IV в. до н.э. и включение в состав войска конниц^:, с которой до тех пор китайцы не б^зли знаком^:. Вэйский Вэнь-хоу прославился своей мудростью на рубеже IV—III вв., хотя после его смерти этр не слишком способствовало укреплению Вэй, Южная часть Цзинь, Хань, присоединив царство Чжэн, укрепи­ла свои позиции. Однако все три б^твшие части Цзинь, действуя об^хчно сообща, не могли стать достойн^тм соперником того же Цинь — чаще они использовались Ци, дабы сплотить государства Чжунго против полуварварского напористого царства. Царство Янь стало процветающим и богат^1м лишь в iii в. до н.э., когда соотношение сил в чжоуском Китае в основном уже сложилось. Борьба с соседним на юге Ци не была в пользу Янь, как и не принесли большого успеха временные союзы и тем бо­лее конфликты с другими соседями, прежде всего из числа на­следников Цзинь. В целом следует заметить, что из царств Чжун-го лишь Ци сохранило силу и влияние, тогда как остальные чаще терпели поражения, чем добивались успеха. Борьба в период Чжаньго, жестокая и кровопролитная, когда число убитых в сра­жениях и казненных пленных исчислялось десятками, а порой и сотнями тысяч (особенно прославились жестокостью войска Цинь), была в основном в пользу полуварварских еще вчера го-, сударств. Почему же? Уже шла речь о том, что в конце Чуньцю в чжоуском Китае (как в рамках Чжунго, так и на периферии) возникли две раз­личные модели развития. В период Чжаньго спецификой царств Чжунго оказалось сближение обеих моделей, т.е. в конечном сче­те смягчение жестких волевых операций реформаторов общеува­жаемой традицией, стократ усиленной после ее разработки Кон­фуцием и его последователями. Эта начальная стадия д^ительно-го для всего чжоуского Китая процесса синтеза обеих моделей проявила себя в рамках царств Чжунго тем, что, воспетая кон­фуцианцами традиция, явственно довлела над умами, домини­ровала и в менталитете, и в соответствующих ему акциях. Это и была та цивилизованность в лучшем смысле этого слова, которая, прежде всего в глазах самих жителей Чжунго, всегда отличала их 102 не только от дальних варваров, но и от ближайших полуварварс­ких соотечественников-соседей, прежде всего от Цинь и Чу. Что же касается Цинь и Чу, то там легизм как жесткая поли­тика силовых реформ был воспринят в его обнаженной, практи­чески почти ничем не облагороженной форме. Это способствова­ло последовательности проведения и результативности реформ как таковых, особенно в постшанъяновском Цинь, а также яви­лось причиной той жесткости силовых методов, которые, будучи рождены и благословлены жестким легизмом, стали нормой во взаимоотношениях этих государств с их противниками. Существен­но добавить, что высшие авторитеты в сфере древнекитайского военного дела Сунь-цзы и У-цзы (У Ци), уроженцы развитых царств Чжунго, лучше всего сумели применить свои способнос­ти вне Чжунго. Для Суня, согласно традиции, это была служба в царстве У, а для У Ци — в Чу (военные успехи У Ци в Вэй не принесли ему желанной власти и вынудили бежать в Чу). Как бы то ни было, но мощь Цинь и Чу неуклонно рослa, причем этот рост был связан не только с военным могуществом, но и с внутренней трансформацией. Особенно очевидным это было для сильнейшего из них — Цинь. Первым из знаменитых древне­китайских мыслителей, кто вынужден был признать это и сде­лать соответствующие выводы, оказался Сюнь-цзы, виднейший древнекитайский конфуцианец. Сюнь-цзы (313—238 гг. до н.э.), как и его старший современник Мэн-цзы (372-287 гг. до н.э.), принадлежали к числу интеллек­туальной элиты Чжаньго. Оба бы­вали в академии Цзися, но в раз­ное время, едва ли встречаясь (Сюнь-цзы был слишком молод, когда маститый и всеми признан-' ный мудрец Мэн-цзы уже умер). Но судьба распорядилась так, что именно они оказались во главе двух наиболее влиятельных и при­том весьма различных направле­ний конфуцианства. Мэн-цзы, как и его великий предшествен- ник Конфуций, был ортодоксом, Мэн-цзы чьи возвышенные идеалы не до­пускали компромиссов. Считая, что «изречения Ян Чжу и Мо Ди заполонили Поднебесную», Мэн-цзы видел свой долг в том, что­бы восстановить и приумножить престиж потускневшего было 103 на фоне новых доктрин конфуцианства. И он многое сделал для этого, приняв вызов вновь сформировавшихся идеологических концепций, будь 'то цинизм" Яна, экстремизм Мо или даосские идеи о наполняющих Вселенную микрочастицах ци. Развивая идеи Конфуция, Мэн-цзы вновь подчеркнул, что общество состоит из трудяцихся низов и управляющих верхов, причем верхи существуют ради блага низов и всегда должны пом­нить об этом. Мэн-цзы воспел доброту натуры человека. По его мнению, люди становятся злыми от тяжелых условий бытия, и причины тому социальные. Он упрекал всех современных ему пра­вителей в том, что они далеки от идеала, а в качестве идеала предложил упоминавшуюся уже систему цзин тянъ. Эту форму труда, владения землей и налогообложения Мэн-цЗы считал оп­тимальной. Он охотно делился своей мудростью с приглашавши­ми его правителями и брал за это щедрые дары, высоко свои знания. Но, подобно Конфуцию, реальной властью цзы не обладал. Если Мэн-цзы стоял за чистоту конфуцианства и противопо­ставлял это учение всем новым, то Сюнь-цзы в отличие от него способствовал тому, чтобы учение Конфуция перестало быть толь­ко благородной нравственной нормой и стало бы чем-то боль­шим для мятущейся в поисках гармонии и высшего порядка ог­ромной страны. Сюнь-цзы считается реалистом. В молодости по­сетив царство Цинь (он б^хл родом из Чжао), наблюдательный философ был поражен тем эффектом, который дали реформы Шан Яна. На него произвели большое впечатление и процвета­ние страны, и господствовавшиев Цинь порядок и дисциплина. Считая вопреки Мэн-цзы, что человек по натуре порочен и лишь правильное воспитание способно сделать его нравственным, Сюнь-цзы с сочувствием воспринял некоторые легистские идеи, способствовавшие «правильному воспитанию» в его понимании. Оставаясь, как и все конфуцианцы, горячим сторонником само­усовершенствования человека, он счел по меньшей мере неко­торые методы из арсенала легизма заслуживающими внимания для реализации такого рода самоусовершенствования. Будучи прагматиком и в отличие от Мэн-цзы стремясь при­дать такой же оттенок конфуцианству в целом, Сюнь-цзы не оста­новился перед тем, чтобы переинтерпретировать традиционный облик Конфуция, приписав ему казнь некого шао-чжэна Мао во времена, когда Конфуций будто бы был министром в Лу. Приме­чательно, что Мао был казнен не за какие-либо серьезные (уго­ловные) преступления, а лишь за то, что своими речами смущал народ. Иными словами, Сюнь-цзы пытался представить Конфу­ция не просто гонителем инакомыслящих, но кем-то вроде ми-нистра-легиста, борющегося за послушание, дисциплину, поряря- 104 док, точное выполнение предписаний начальства с жестоким наказанием за непослушание. Нельзя сказать, что вся мудрость и деятельность Сюнь-цзы сво­дились лишь к этому. Он был глубоким и незаурядным мыслите­лем, немало внесшим в конфуцианство и в древнекитайскую мысль в целом. Однако стремление к рационалистическому синтезу клас­сического (и явно утопического — особенно в представлении Сюнь-цзы) конфуцианства с добивающимся реальных успехов и в конечном счете по ряду позиций сходным с ним легизмом ста­ло главным в его учении. Далеко не случайно оба знаменитых уче­ника Сюнь-цзы, философ Хань Фэй-цзы и министр Ли Сы, стали соответственно великими теоретиком и практиком именно легиз-ма, практически уже вовсе отбросив конфуцианский камуфляж. Поворот в идеях, совершенный влиятельным конфуцианцем Сюнь-цзы, — очень важный шаг на пути великого синтеза идей, под знаком которого прошла почти вся вторая половина I тыс. до н.э. в Китае. Именно этот путь б^гл доминантой периода Чжаньго. И хотя Чу и Цинь отличались от большинства царств Чжунго в первую очередь тем, что в них меньшую роль играла конфуциан­ская традиция, именно они внесли свой весомый вклад в фор­мирование древнекитайской позднечжоуской цивилизации. Вклад Чу проявился в форме обогащенного даосизмом менталитета с его интравертной погруженностью индивида в мировоззренчес­кие проблемы (в чем-то близкие к классическим индийским), склонностью к мифопоэтической лирике (первый поэт, заявив­ший себя как авторская личность, Цюй Юань, был родом из Чу) и заметным стремлением сблизиться с высокой культурой конфуцианского Чжунго. Что же касается Цинь, то здесь возник собственный вариант синтеза конфуцианства и легизма, кото­рый был реализован при дворе известного богатого купца Люй Бувэя и обрел форму энциклопедии Люй-ши чуньцю. Правда, в самом Цинь существовали, видимо, разные точки зрения на то, каким должно быть упомянутому синтезу и следует ли ему вообще быть в этом царстве. Ведь тот факт, что при дворе Люй Бувэя собирались (как то было и в циской академии Цзися, с которой Люй очевидно соперничал) десятки и сотни выдающихся умов Китая, мыслителей разных школ, авторов будущей энцик­лопедической сводки, сам по себе может рассматриваться лишь как тенденция, пусть даже назревшая и закономерная. Хорошо известно, однако, что этой тенденции противостояла другая, отстаивавшая классический легизм как систему администрации в ее наиболее жестком шанъяновском стиле. Вообще проблемы администрации в рамках столь желанного царства высшей гармонии и образцового порядка становились в конце Чжаньго все более актуальными и жизненно важными. 105 Мыслители разных школ так или иначе затрагивали их в своих рассуждениях, однако наиболее полные и завершенные конст­рукции были предложены конфуцианцами и легистами, причем эти предложения гармонично вписывались в те модели с их ос­новными целями и установками, о которых уже шла речь. Чжоу-луская конфуцианская идеальная конструкция Подне­бесной была впечатляюще отражена в капитальном трактате «Чжоули», написанном примерно в III в. до н.э. В этом умело со­ставленном и тщательно систематизированном тексте оказалась в мельчайших деталях воплощена идеальная схема гигантской го­сударственной машины, которая несколькими веками раньше лишь в общих чертах б^хла намечена в материалах «Шуцзина», повествовавших о золотом веке Яо, Шуня и Юя. В «Чжоули» дано описание гигантского централизованного административного ап­парата, необходимого для управления империей. Аппарат состо­ит из шести министерств — Неба во главе с да-цзаем, Земли во главе с да-сыту, церемоний во главе с да-цзунбо, войны во главе с да-сыма, наказаний во главе с да-сыкоу и общественных работ (описание этого последнего в тексте отсутствует и замещено раз­делом «Као-гун цзи», в котором подробно рассказано о ремеслах и ремесленниках). В каждой из глав, характеризующих то или иное министерство, подробнейшим образом, с учетом иерархического соподчинения и ранга, обрисована номенклатура ведомств и служб, скрупулезно описаны регламент и сферы деятельности каждого из чиновников всех Звеньев управления. В многочисленных пояснениях и коммен­тариях содержится немало интереснейших подробностей о функ­циях и обязанностях чиновников аппарата администрации. Так, например, в министерстве Земли в их число входит забота о крес­тьянских наделах, о поддержании должных отношений между людь­ми, включая обеспечение вдов и сирот, стариков и неимущих. Здесь же упоминается о необходимости вести регистрацию земли и на­селения, определять нормативы повинностей, следить за состоя­нием дорог и гостиниц при них и даже заботиться о том, чтобы мужчины и женщины вовремя вступали в брак. Чиновники этого министерства были обязаны руководить ре­месленниками и торговцами, поддерживать порядок на рынках, следить за мерами, монетами, ценами и пошлинами, качеством товаров и перемещениями торговцев. Особая категория админис­траторов призвана была ведать лесами, водами, горами, озера­ми, парками, металлами и минералами, охотой и заготовкой рогов, клыков и перьев. Служителям амбаров следовало заботиться о семенах и страховом фонде зерна для убогих и нищих. Анало­гичным образом выглядели в трактате и описания функций чи­новников других министерств. 106 Феномен трактата Чжоули давно уже находится в центре вни­мания специалистов. Дело в том, что его текст составлен таким образом, будто все описанное в нем некогда реально существо­вало, т.е. являет собой ту структуру золотого река прошлого, ко­торую нерадивым потомкам ныне следует вспомнить и восстано­вить ради их же блага. На" деле же «Чжоули» является идеальной схемой, в которую ее авторы вложили (кое в чем опираясь на действительно существовавшие в различных царствах или в аппа­рате управления времен Западного Чжоу нормы администрации, включая номенклатуру чиновников, а кое-что сочинив заново) свое представление о том, как должна выглядеть Поднебесная и как следует ею управлять. Трактат в этом смысле является тем самым ответом на вызов времени, который формулировался кон­фуцианцами на протяжении почти трех веков, от Конфуция до Сюнь-цзы. Суть этого ответа сводилась к тому, что централизо­ванная империя должна быть единым цельным социально.-поли-тическим организмом, в котором все тщательно пригнано, нич­то не опущено, а генеральной основой, своего рода костяком является стройная чиновничье-бюрократическая конструкция. Составление трактата «Чжоули» означало не только то, что конфуцианский ответ на вызов эпохи был окончательно сфор­мулирован, но также и то, что сторонники этой модели имеют достаточный интеллектуальный потенциал и поддержку в обще­стве для того, чтобы попытаться реализовать их проект. Однако слабооть и проекта, и его составителей и сторонников была в отсутствии серьезной политической основы. И домен Чжоу, и царство Лу и некоторые другие примыкавшие к ним государства, характеризовавшиеся сильными и влиятельными конфуцианскими традициями, не были в числе тех, на чьей стороне в конце Чжань-го б^1ла сила. А политическая и военная сила в ту пору оказалась на стороне тех крупных царств, где давно уже пользовалась пред­почтением иная, легистская в своей основе, модель Поднебес­ной. Восходящая к циско-цзиньской модели реформ, она сильно трансформировалась после реформ Шан Яна в Цинь и в конце IV и тем более в III в. до н.э. практически уже стала именно циньс-кой легистской моделью чиновничье-бюрократического государства. Этому способствовали и те серьезные стадиально-структурные изменения, которые с особой силой проявили себя в конце перио­да Чжаньго. Прежде всего, в позднечжоуском Китае на смену ран­ним государствам пришли государства вполне развитые. Специфи­ческим отличием развитых государств от ранних, если следовать привычной схеме этапов политогенеза, является формирование та­ких важных институтов; как система принуждения, опирающаяся на жесткий регламент (закон), а также появление в качестве итога приватизации развитой системы рьшочно-частнособственнических 107 отношений. То и другое вполне проявило себя в царствах времен Чжаньго с их большими городами, развитыми ремеслом и тор­говлей, рыночными связями и в то же время с мощной силовой структурой, призванной контролировать и ограничивать потен­ции частных собственников и рынка. Именно этот последний момент важно особо подчеркнуть, так как в нем отражаются принципиальные различия между класси­ческим традиционным Востоком, в нашем случае представлен­ным позднечжоуским Китаем, и античной Европой, первые по­лисы которой появились незадолго до начала периода Чжаньго. Если для европейского пути развития с появления эллинских полисов основой структуры стали рыночно-частнособственничес-кие отношения, на страже которых стояло само гражданское об­щество полисов, выработавшее необходимые для защиты граж­дан и собственников институты власти (демократия с ее слож­ными процедурами) и правовой защиты, то для восточного пути всегда была характерна структура командно-административно-распределительного типа. Разумеется, рынок, строго контроли­руемый властью, был необходим и для традиционного Востока с его развитыми государствами. Будучи не в состоянии обойтись без него (он играет роль кровеносной системы в развитом орга­низме) и обогащаясь, стабилизируясь за его счет, командно-рас­пределительная структура тем не менее всегда оставалась на Вос­токе господствующей. Это проявлялось как в полном ее произволе по отношению к подданным (граждан традиционный Восток не знал, а поддан­ные официально никогда не имели тех льгот, привилегий и га­рантий для индивида-собственника, которые были основой струк­туры античного типа), так и в декларируемых ею принципах (го­сударство превыше всего или, по Шан Яну, слабый народ — сильное государство), не говоря уже о сложившихся стереотипах поведения самого общества. Известно, например, что в истории Китая в нередкие для нее моменты децентрализации и деструкции частные собственники первыми гибли под ударами разъяренной толпы восставших обездоленных крестьян, которые видели своих врагов прежде всего в нерадивых чиновниках и богачах, винов­ных в кризисе. Известно и то, что спокойно чувствовали себя богатые собственники только под защитой сильного государства и в периоды стабильности и процветания. Из этого следует, что частные собственники на Востоке, в частности в Китае, не толь­ко были лишены прав и гарантий, но и сами были заинтересова­ны в существовании ограничивавшей их возможности и жестко их контролировавшей сильной власти. Формирование именно такого рода взаимоотношений между частными собственниками и укреплявшей свои позиции центра- 108 лизованной властью как раз и приходится на период Чжаньго, в основном на вторую его половину. Этот процесс наиболее нагляд­но демонстрируется успехами царства Цинь в связи с реформами Шан Яна. Но так или иначе — он был характерным и для всех остальных царств, для всего позднечжоуского Китая. За два с не­большим века периода Чжаньго чжоубкий Китай изменился в этом смысле весьма существенно, кое в чем до неузнаваемости. Вспом­ним, что в начале его еще агонизировала удельная система, прак­тически отсутствовал рынок, лишь зарождались частная собствен­ность и товарно-денежные связи, трлько-только появилось же­лезо, и с его широким распространением стали ощущаться преимущества железного века. Правда, уже сказал свое веское слово Конфуций, начались заметные перемены в менталитете общества. Но, как бы то ни было, именно за первые два века после Конфу­ция, в период Чжаньго, Китай сумел добиться очень многого. Рухнула прежняя замкнутость. Конечно, войн в период Чжаньго было не меньше, чем в Чуньцю, но они не мешали экономичес­кому развитию, расцвету городов с их ремеслами и торговлей, деньгами и рынками. Распространение достижений железного века, и в частности новых орудий труда, способствовало разви­тию ирригации и дало сильный толчок экономическому росту деревни. Явно запоздавший в чжоуском Китае процесс привати­зации шел бурными темпами и не мог не коснуться крестьян­ства, связав его с городским рынком. Рос объем производства, быстро увеличивалось народонаселение, что способствовало ус­коренному освоению пустовавших прежде территорий. Дал за­метный результат давно уже протекавший, но резко убыстрив­шийся именно в Чжаньго процесс адаптации варварских и полу­варварских государственных образований. Источники времен Чжаньго уже практически не упоминают о жунах и ди на собствен­но китайской территории, — жуны, ди, даже южные хуайские и были в большинстве своем китаизированы и стали интегральной частью Поднебесной. Невиданного расцвета достигла в Чжаньго древнекитайская мысль со всеми ее «ста школами». Спецификой философских по­исков стало явно выраженное стремление направить основные интеллектуальные усилия на то, чтобы выработать приемлемую для большинства формулу государства и общества гармонии и порядка. И если некоторые направления мысли уходили в сторо­ну от целенаправленного поиска, как это имело место в случае с даосизмом, то такого рода исключения лишь подтверждали пра­вило. Правило же сводилось к тому, что в период Чжаньго, как и до него, в центре внимания духовной культуры Китая были устремления к социальному и политическому совершенствова­нию. Устремления подобного рода опирались на жесткую норму, 109 ритуальную этику и формализованный церемониал, но не на ре­лигию, тем более не на развитую религиозную систему, которой в чжоуском Китае фактически не существовало. Период Чжаньго был отмечен ярким расцветом и художествен­ной культуры. Совершенствовались музыка и музыкальные инст­рументы, что было не только тесно связано с потребностями развивавшегося ритуального церемониала, но стимулировалось также и развитием гражданской поэзии и песенной лирики, вершиной которой следует считать элегии первого китайского поэта Цюй Юаня (до него поэзия была представлена лишь безымянными стихами, одами и гимнами «Шицзина»). Делали первые, но впе­чатляющие шаги живопись (рисунки на шелке и т.п.) и скульп­тура, развивалось искусство каллиграфии. Большие успехи б^хли достигнуты в городской и особенно дворцовой архитектуре. Имен­но в Чжаньго расцвело искусство книгописания и книгоделания — первые китайские книги являли собой связки длинных бамбуко­вых планок (на каждой планке — вертикальная строка или пара строк иероглифов), причем объемистая книга требовала для ее перемещения чуть ли не целую телегу. Все эти крупные и в основе своей благотворные для Китая перемены и процессы протекали, однако, на фоне постоянных и жестоких войн. Эти войны теперь уже опирались на строгие пра­вила военного искусства, детально разработанные выдающимися воинами-профессионалами и запечатленные в специальных трак­татах, которые до наших дней высоко ценятся и тщательно изу­чаются в военных академиях. Лейтмотив этих трактатов, прежде всего «Сунь-цзы» и «У-цзы», сводится к тому, что война — это не преодоление противника грубой силой, но высокое искусство тактики, маневра, хитрости и обмана, базирующееся на хоро­шем знании состояния дел в лагере противника (здесь важную роль должны были играть шпионы), на учете психологии, мо­рального духа армии и т.д. и т.п. Разумеется, не всегда все эти тонкости использовались в пер­манентных и крупномасштабных войнах, которьк было в период Чжаньго, как уже говорилось, великое множество. Но они, как и все перемены, сказались на характере войн. Правда, из источни­ков далеко не всегда ясно, насколько удачно был использован тактический маневр, но зато они наглядно показывают, сколь часто и как безжалостно расправлялись с побежденными, унич­тожая их десятками, а то и сотнями тысяч (чего не было в войнах периода Чуньцю). Лидировало же в такого рода истребительных войнах царство Цинь. Глава IV СОЗДАНИЕ КИТАЙСКОЙ ИМПЕРИИ ДИНАСТИИ ЦИНЬ И ХАНЬ 1. ВОЗНИКНОВЕНИЕ И КРАХ ИМПЕРИИ ЦИНЬ Именно теперь, в конце длительной эпохи Чжоу, на заклю­чительном этапе периода Чжаньго в Поднебесной (конкретные очертания которой к этому времени практически слились с Чжун-го, ибо принципиальная разница между цивилизованными сре­динными царствами и полуварварской периферией в основном исчезла) начали вырисовываться контуры единой империи. Эту империю, формирование фундамента которой заняло почти ты­сячу лет, нельзя назвать скороспелой. Напротив, основные ее ме­ханизмы и детали были тщательно продуманы и в своей сово­купности почти идеально соответствовали как полуутопическим проектам поколений мудрецов-реформаторов, так и некоторым генеральным социологическим закономерностям политогенеза. Речь идет в первую очередь о том, что, если вспомнить теории «азиатского» (государственного) способа производства, — перед нами на глазах складывающаяся гигантская машина хорошо про­думанной бюрократической администрации в рамках все увели­чивающейся за счет завоеваний империи. Опирающийся на прин­ципы власти-собственности и централизованной редистрибуции аппарат бюрократической администрации этой империи уже готов был взять в свои руки все рычаги абсолютной власти. Но как этими рычагами распорядиться? И именно здесь столкнулись две параллельно совершенствовавшиеся модели древнекитайско­го общества. Сразу стоит заметить, что многое в этих моделях было одно­типным и достаточно адекватно отражало реалии позднечжоус-кого Китая. Для обеих была характерна концентрация власти в руках правящих верхов, используя привычные марксистские тер­мины, — государства-класса, который твердо стоял надо всем остальным обществом, намереваясь управлять им в его же соб­ственных (но прежде всего, конечно, в своих) интересах. Вопрос был лишь в том, как управлять. И в этом пункте словесные спо­ры помочь не могли. Решить проблему могла только практика исторического процесса. Практика же вначале явно была на сто­роне силы, легистского кнута в рамках циньской модели. 111 Именно военные успехи Цинь положили начало превосходству этого царства над другими. Возрастание его военной мощи восхо­дит к реформам Шан Яна, смысл и цель которых как раз и своди­лись к тому, чтобы за счет усиления жесткой административно-бюрократической власти и предоставления льгот земледельцам соз­дать; условия для военно-политической экспансии. Результаты реформ (которые столь поразили посетившего Цинь в начале III в. до н.э. Сюнь-цзы) сказались на военн^хх успехах. Наибольшие дос­тижения в этом плане связаны с полководцем Бай Ци, который в середине III в. до н.э. одержал над соседними царствами ряд реша­ющих побед,, завершившихся неслыханными жестокостями. Так, например, после сражения под Чанпином в 260 г. до н.э. все четы­реста тысяч воинов царства Чжао были казнены (цифра столь не­вероятна, что подчас ставится исследователями под сомнение). Успехи Цинь, как упоминалось, нвызвали отчаянную попыт­ку уцелевших царств создать коалицию, вертикаль — цзун (вклю­чающую все царства от северного Янь до южного Чу), против ' западного Цинь. Коалицию поддер- жал и дом Чжоу. Но было уже позд­но. Противники Цинь один за дру­гим терпели поражение. Рухнул и дом Чжоу, а девять треножников— символ власти сына Неба — пере­шли к Цинь. Уже в 253 г. до н.э. имен­но циньский ван вместо чжоуского сына Неба принес в своей столице очередную официальную жертву в честь небесного Шанди. На этом, собственно, формально и кончилась эпоха Чжоу. Однако завершающие удары, окончательно сокрушившие соперников Цинь в борьбе за импе­ Цинь Ши-хуанди рию, пришлись на последующие десятилетия и были связаны с име­нем и деятельностью последнего правителя царства Ин Чжэна, будущего императора Цинь Ши-хуанди (259—210 гг. до н.э.). Став у власти в 246 г. до н.э. в 13-летнем возрасте, он вначале опирался на помощь главного министра Люй Бувэя (Сыма Цянь приводит легенду, согласно которой Ин Чжэн был сыном на­ложницы, подаренной его отцу этим Люем, делая намек на со­мнительное происхождение императора), но затем решительно отстранил его от должности и назначил на нее легиста Ли Сы, уже упоминавшегося ученика Сюнь-цзы. Ли Сы оказывал боль­шое влияние на молодого правителя, и некоторые специалисты 112 не без основания считают, что именно его, а не Ин Чжэна сле­дует считать подлинным создателем империи Цинь. Судя по имеющимся данным, Ли Сы был решителен и жес­ток. Он оклеветал своего талантливого соученика Хань Фэй-цзы, блестящего теоретика позднего легизма, которому явно завидо­вал, и тем самым довел его до гибели (впоследствии, прочитав сочинения Ханя, Ин Чжэн сожалел, что заключил его в тюрьму, где тот, по преданию, принял яд, полученный от Ли Сы). Ин Чжэн и Ли Сы продолжили успешные войны с соперни­ками на востоке. В 230 г. до н.э. б^хло уничтожено царство Хань, в 225 г. — Вэй, в 223 г. — Чу, в 222 г. — Чжао и Янь, а в 221 г. — Ци. После этого вся Поднебесная оказалась в руках Ин Чжэна. Он основал новую династию Цинь и стал именовать себя первым ее правителем (Ши-хуанди, Первый священный император). Соб­ственно, именно этот 221 год до н.э. и поставил точку на перио­де Чжаньго с его соперничеством царств и кровопролитными войнами. Естественно, что перед новым императором сразу же стал вопрос, как управлять добытой им в боях империей. По совету Ли Сы Ши-хуанди решительно отверг идею созда­ния уделов для своих близких, на чем настаивали советники, ува­жавшие традицию. И это легко было понять — удельная система вполне доказала свою деструктивность в периоды Западного Чжоу и Чуньцю, так что возрождать ее при стремлении к жесткой цент­рализации не было ни смысла, ни необходимости. Что же касает­ся традиций, то Ши-хуан готов был пренебречь ею. Взамен им­ператор создал стройную апробированную шанъяновским легиз-мом систему централизованной администрации. Он ликвидировал привилегии наследственной знати, насильственно переместив около 120 тыс. ее семей из всех царств чжоуского Китая в свою новую столицу с тем, чтобы оторвать аристократов и потомков прежних правителей от родных мест, лишить связи с бывшими подданными и тем ослабить этот наиболее опасный для его влас­ти социальный слой. Вся империя, была разделена на 36 крупных областей, границы которых не совпадали с очертаниями прежних царств и княжеств, а во главе этих областей были поставлены губернаторы — цзюныиоу. Области в свою очередь б^хли поделены на уезды (сянь) во главе с уездными начальниками, сяньлинами й сяньчжанами, а уезды — на волости (сяк), состоявшие из мелких административных образований — типов, по десятку деревенек-общин ли в каждом из них. Все должностные лица империи, будь то чиновники на уров­не тинов, сянов, сяней или цзюней, работники центральных ве­домств или цензората-прокуратуры, имели соответствующие административные ранги, свидетельствующие о месте и статусе 113 их обладателя. Если низшие из этих рангов могли иметь обычные простолюдины, то средние, начиная с 8-го, принадлежали толь­ко чиновникам, получавшим за свою службу жалованье из казны, а высшие (19 и 20-й ранги имели считанные единицы) предпола­гали даже право на кормление. Прокуроры в этой системе админи­страции обладали особым статусом и исключительными полномо­чиями. Они б^гли своего рода личными представителями императо­ра, обязанными внимательно следить и правдиво докладывать ему обо всем, что происходит в стране. Тем самым система шанъянов-ских доносов была реализована в общегосударственном масштабе. Впрочем, вне зависимости от государева ока вся масса чиновни­чества была по шанъяновским же рецептам повязана круговой порукой с взаимной слежкой и наказанием за недонесение, с от­ветственностью поручителей за их провинившихся протеже. В империи были отменены административные распоряжения и указы, действовавшие до того во всех царствах и княжествах, а взамен было введено новое жесткое законодательство. Суть этого законодательства (опять-таки по-шанъяновски до предела эле­ментарная) сводилась к беспрекословному подчинению распо­ряжениям начальства под страхом суровых наказаний за малей­шую провинность. Была введена новая система мер и весов, уни­фицированы денежные единицы (главной из них стала круглая медная монета с квадратным вырезом и именем правящего им­ператора на лицевой стороне, сохранившаяся с тех пор до XX в.), меры длины (полуверста — ли) и площади (му). Вместо услож­ненного чжоуского письма б^хло введено упрощенное (лишу), в основных своих параметрах сохранившееся до XX в. Весь административный аппарат страны, призванный следить за проведением в жизнь нововведений и осуществлять управле­ние на всех уровнях, имел ряд важных привилегий, в частности освобождался от налогов и повинностей и хорошо оплачивался. Для лучшего контроля за ним была введена двойная система под­чинения: чиновники на местах подчинялись как начальникам более крупных территориально-административных объединений, в которые они были включены, так и министрам и чиновникам соответствующих центральных ведомств, с требованиями кото­рых они обязаны были считаться (как, впрочем, и с требования­ми и указаниями цензоров-прокуроров). Военные подразделения также были включены в общую административную схему и ли­шены обособленности, которая могла бы излишне усилить власть их руководителей. Стоит заметить, что сразу же после создания империи Ши-хуанди приказал собрать во всех царствах оружие (имелось в виду оружие из бронзы, лучшее из того, чем обладали армии) и свезти его в столицу, где из него были отлиты колокола 114 и массивные статуи. Жест этот, несомненно, имел символичес­кий характер, ибо вообще-то император придавал оружию, как и армии, огромное значение. Следуя легистским нормам, Цинь Ши-хуан поощрял земле­дельческие занятия. Все крестьяне империи получили наделы зем­ли, налоги и повинности были достаточно умеренными, во вся­ком случае на первых порах, а земледельцы имели даже право, как уже упоминалось, на административные ранги — это придава­ло им престиж, вызывало уважение со стороны односельчан, а также давало шанс при выборах на должность старейшин (сань-лао) и т.п. Ремесла и торговля, имевшие уже в основном частный ха­рактер, хотя и продолжавшие обслуживать потребности двора и казны, не пользовались открытой поддержкой властей. Однако их и не преследовали, как к тому в свое время призывал Шан Ян. Напротив, наиболее богатые из ремесленников и торговцев мог­ли стать откупщиками, налаживать производство руды, соли или вина, правда, под контролем властей. Контролировались и цены на важнейшие продукты питания, прежде всего на зерно. Была создана сеть государственных мастерских, куда отбирались для выполнения трудовых повинностей на определенный срок луч­шие мастеровые, умевшие изготовлять оружие или иные высоко­качественные изделия, необходимые для все расширявшихся пре­стижных потребностей верхов. В рудниках, на строительстве дорог и иных тяжелых работах, включая строительство столицы с ее сотнями роскошных двор­цов и мавзолеем для императора, а также на сооружении Вели­кой стены использовались как рядовые подданные, обязанные нести трудовую повинность, так и порабощенные за преступле­ния, коих было весьма много. Миллионы преступников, моби­лизованных крестьян и ремесленников ежегодно направлялись на эти стройки, особенно на север, где возводилась стена. Суще­ствовавшие там и прежде валы, возводившиеся правителями се­верных царств Чжунго против набегов кочевников, были пере­строены, соединены воедино и превращены в облицованную кам­нем гигантскую стену с башнями, бойницами и воротами именно при Ши-хуане, за десять с небольшим лет. За эти же годы была отстроена сеть стратегических дорог, соединявших столицу с да­лекими окраинами империи. Сам император ездил по ним с ин­спекционными поездками, устанавливал время от времени в раз­личных районах империи стелы, на которых записывал свои дея­ния и заслуги. Заметим, что в целом легистская система административных реформ и методика их осуществления давали эффект, причем Достаточно быстрый и наглядный. Империя преобразовывалась 115 очень быстро, обретая безусловный Порядок, но не слишком-то заботясь при этом о внутренней Гармонии. Пожалуй, именно в этом и было ее слабое место. Конфуцианцы и иные оппоненты императора много и открыто критиковали его за отказ от тради­ций, жестокость наказаний, небрежение к тем самым духовным потенциям нравственности и добродетели, которые были едва ли не главным в учении Конфуция и во многом соответствовали уже сложившейся ментальности и основам мировоззрения жите­лей Поднебесной. Император агрессивно реагировал на критику. В 213 г. до н.э. он приказал сжечь все древние книги, в 212 г. — казнить 460 наиболее активных оппонентов. Это усилило нена­висть к нему. На Ши-хуана совершались покушения, он боялся спать дважды в одном и том же дворце и не сообщал, где наме­рен провести следующую ночь. Ненависть к новым порядкам и их живому олицетворению Ши-хуану усиливалась, по мере того как первые результаты реформ, давших экономический эффект, стали перекрываться дискомфор­том, вызывавшимся армейско-казарменными порядками в стиле Шан Яна, к которым подавляющая часть населения Поднебес­ной не привыкла. Отправление на строительство Великой стены воспринималось в стране как ссылка на каторгу, откуда мало кто возвращается. Длительные войны против сюнну на севере и во вьетских землях на юге тоже были чем-то вроде бессрочной ссылки. По мере нехватки средств в казне поборы с населения увеличи­вались, что вызывало протесты. Недовольство жестоко подавля­лось, виновные — будь то критикующие конфуцианцы или бун­тующие крестьяне — сурово наказывались. Средств для строи­тельства и войн требовалось все больше, взять их можно было только лишь за счет увеличения налогов и трудовых повинностей. И налоговый гнет беззастенчиво увеличивали, не считаясь с тем, вынесет ли его и без того обездоленный народ. К тому же жесто­кость по отношению к конфуцианцам и конфуцианству лишила людей даже не столько права апеллировать к традиции, скрлько духовного комфорта. В результате порядок без гармонии обратил­ся в экстремистский произвол, в своего рода беспредел, способ­ный вызвать лишь отчаяние и толкнуть на крайние меры ради попранных принципов и идеалов. Как легко заметить, циньская модель централизованного го­сударства, воплощенная в жизнь стараниями Ши-хуана и Ли Сы, заметно отличалась от конфуцианской в стиле идеальной схемы Чжоули. Если у конфуцианцев огромную роль играли патерна­лизм и постоянная мелочная, даже навязчивая забота управляю­щих верхов об управляемых низах, к которой чжоусцы за дрлгие века в определенной мере привыкли и которая санкционирова- 116 лась традицией, то здесь все было иначе. Конечно, справедливо­сти ради следует заметить, что и в легистской схеме Цинь Ши-хуана было определенное место для традиции, опиравшейся именно на конфуцианские ценности: Чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть помещенные в шестой главе сочинения Сыма Цяня тексты стел, в которых есть немало рассуждений на тему о гуманности и справедливости, даже о деяниях древних мудрецов. Иными словами, циньский император был в какой-то мере при-частен к идее синтеза конфуцианства и легизма, пусть даже в наиболее близкой к жесткому легизму форме. И все же от такого синтеза у Ши-хуана остались в основном только стереотипные фразы. Что же касается конкретных дел и тем более стратегии строительства империи, то здесь легистская административная модель предстала в своем наиболее бесчеловечном варианте. Это хорошо видно на примере всей деятельности императора, который явно недостаточно понимал и, главное, практически не учитывал традиционную социально-психологическую ориен­тированность своих подданных. Фразы из стел, обращенные к потомкам, никак не влияли на смягчение политики, где преоб­ладал безусловный административный диктат и практически не было места привычному для людей традиционному конфуцианс­кому патернализму. Умело выстроенный Ши-хуаном и Ли Сы ги­гантский аппарат бюрократической администрации давил на под­данных. Тех же, кто критиковал императора, Ши-хуан гневно ставил на место, а то и безжалостно казнил. Все это и привело к краху империи. Пока был жив Ши-хуан, никто не смел, да и не мог всерьез противостоять аппарату госу­дарственного принуждения. Но после его смерти (в 210 г. до н.э.) ситуация резко изменилась. Унаследовавший трон Эр Ши-хуанди не только не обладал способностями, характером и авторитетом отца, но и вообще едва ли годился в правители (сам Щи-хуан перед смертью завещал передать власть критиковавшему его по­рядки старшему сыну, чего Ли Сы и другие приближенные сде­лать не захотели). В результате империя вступила в период при­дворных интриг и политической неустойчивости, что в свою оче­редь придало силы оппозиции двора императора. Начались восстания. Их по-прежнему жестоко подавляли, но сил на это уже не хватало. В стране быстрыми темпами росло недовольство. Испу­ганный Эр Ши-хуан попытался было прибегнуть к казням санов­ников и приближенных, наиболее ненавистных народу и опасных трону и лично ему. Но империи уже ничто не могло помочь. Осенью 209 г. до н.э. всп^ххнуло восстание Чэнь Шэна, за ним начались другие. Эр Ши-хуан объявил большую амнистию в Под­небесной, стал мобилизовывать войска против повстанцев. Были 117 сокращены расходы на дорогостоящие стройки, обвинены в пре­ступлениях и казнены еще некоторые видные сановники, вклю­чая и Ли Сы. Но, несмотря на все усилия, движение восставших ширилось и набирало силу. Во главе его стал Сян Юй, выходец из б^твшего царства Чу. Евнух Чжао Гао, сменивший Ли Сы в качестве главного советника императора, попытался было взять власть в свои руки. По его приказу Эр Ши в^1нужден б^]л покон­чить с собой. Однако вскоре во дворце б^]л заколот и сам Чжао Гао. Циньский двор агонизировал, и вскоре династия Цинь пре­кратила свое существование. Тем временем у Сян Юя объявились соперники, сильнейшим из котор^1х стал в^1ходец из крестьян Лю Бан. ^ительная междо­усобная борьба завершилась победой Лю Бана, который и стал основателем новой династии Хань. История гибели династии Цинь поучительна и заслуживает специального внимания. Как известно, эта тема интересовала многих, начиная с современников событий. Так, в шестую главу труда Сыма Цяня, посвященную жизнеописанию Цинь Ши-ху-анди, включено эссе Цзя И, касающееся причин падения, каза­лось бы, могущественной империи, просуществовавшей менее 15 лет. Цзя И упрекал Ши-хуана за излишнюю самоуверенность, жестокости и бесчинства, осуждал его за отказ внимать критике и исправлять ошибки. Он считал, что недовольство и восстание народа в такой ситуации были неизбежны. По его мнению, отказ от традиций, пренебрежение ими в конечном счете стали причи­ной краха Цинь. Можно во многом согласиться с Цзя И. Но более важно обра­тить внимание на то, что империя Цинь стала в истории Китая своего рода гигантским социально-политическим экспериментом. Это б^]л триумф жесткого легизма, неожиданно продемонстри­ровавшего в момент наивысшего своего торжества всю его внут­реннюю слабость. Казалось бы, — вот она, желанная цель! Стра­на объединена и усмирена, враги повержены, народ пользуется благами эффективных экономических реформ, империя почти процветает. Правда, для окончательного торжества нужны еще некоторые усилия — необходимо достроить столицу с ее 270 двор­цами и пышным мавзолеем, нужны стратегические дороги, Ве­ликая стена для защиты от набегов и демонстрации величия им­перии. Необходимы и дорогостоящие военные экспедиции про­тив варварских племен на севере и юге, дабы все знали о Цинь и трепетали. При этом легистских правителей империи не смущало то, что народ не привык к резко изменившемуся образу жизни, что новые стандарты противоречат укоренившимся традициям, а первые экономические результаты оказались съедены непо- 118 сильными последующими затратами и расходами жизненных сил подданных империи. Нельзя не считаться с тем, что период Чжаньго подвел Под­небесную к объединению. Справедливо и то, что институциональ­но, с точки зрения создания работающей административной схе­мы гигантского государства, наибольший вклад в объединение Поднебесной внесли именно легисты. Собственно, благодаря ле-гизму и реформам Шан Яна укрепилось царство Цинь, сумев одолеть своих соперников и основать империю. Естественно, что эта империя стала легистской и что это был триумф легизма. Однако легизм в его шанъяновской форме был оправдан и при­нес полезные плоды в отсталом царстве Цинь середины IV в. до н.э., т.е. в стране, где еще не было ни больших городов, ни раз­витой частной собственности и торговли, ни сколько-нибудь за­метной интеллектуальной традиции. Те немногие конфуцианцы, которые посещали Цинь или жили там во времена Шан Яна, не играли заметной роли в жизни полуварварского общества, еще достаточно равнодушного к традициям Чжунго. Неудивительно, что Шан Ян открыто третировал их, именуя паразитами за то, что они не занимались полезным физическим трудом. Но с тех пор многое изменилось, в том числе и царство Цинь, где во второй половине III в. до н.э. уже существовала частная собственность и были достаточно развиты торговля, города и даже интеллектуально-культурные традиции. Еще больше в этом пла­не изменились государства других частей чжоуского Китая, осо­бенно Чжунго, где ремесла и торговля, города и частная соб­ственность, интеллектуальная жизнь и игра мысли, подчас весь­ма тонкая и изощренная, давно уже стали нормой. И все это многообразие жизни Цинь Ши-хуан и Ли Сы хотели подчинить своим жестким легистским законам. В отличие от конфуцианской традиции, которая гармонично впитывала в себя нововведения и, более того, придавала им обо­гащенный высоконравственной традицией приемлемый для всех облик, легизм относился к иным доктринам резко отрицательно. Он отвергал все то, что зарождалось в соответствии с духом эти­ческой традиции конфуцианства, что вписывалось в эту тради­цию и обогащало интеллектуальный потенциал Поднебесной. Тем самым легизм помимо его жесткости и бесчеловечности стано­вился откровенно реакционным. Он откровенно отрицал все но­вое и не соответствовавшее его нормам. Он не любил неожидан­ностей, ибо они были для него опасны, не терпел замечаний и тем более критики со стороны оппонентов, ибо это подрывало прочность его позиций. То есть, в тех условиях, которые уже 119 сложились в Китае к концу Чжаньго, легизм оказался нежизне­способным. Это утверждение может показаться резким — ведь сумел же Ши-хуан добиться многого за немногие год^т его власти. Доста­точно вспомнить о Великой стене! Но на это есть четкий ответ: жестокий режим способен на многое, но ценой невероятного напряжения сил, ценой жизни поколения. Однако крайность ни­когда не может стать нормой. Любой экстремизм неизбежно по­рождает ответную реакцию, причем достаточно быстро. Обще­ство не в^тносит дательного перенапряжения. Релаксация же в обществе легистского типа означает крушение всего того, на чём держится жесткость легизма. А коль скоро основы рушатся, гиб­нет и все остальное. В этом и заключается главная причина краха вроде бы сильной и великой империи. В этом и проявилась не­жизнеспособность легизма, который неизбежно должен был быть заменен иной структурой, более мягкой, человечной и потому жизнеспособной. Такой структурой в Китае стала конфуцианская империя — империя Хань. 2. ИМПЕРИЯ ХАНЬ. У-ДИ И ЕГО ПРЕОБРАЗОВАНИЯ Китайская империя складывалась как централизованное госу­дарство на протяжении ряда веков. В принципе империя — это высшая ступень процесса политогенеза. Существовать она может лишь на основе централизованного аппарата власти, который в свою очередь должен опираться на силу. Поэтому нет ничего уди­вительного в том, что китайская империя возникла в легистской форме. Это б^]л своего рода апофеоз циничной силы. Однако од­ной силы для формирования устойчивой империи мало. Нужны институты, которые способствовали бы стабилизации социума и хозяйственному балансу. Тому и другому легисты уделяли мало внимания — и проиграли. На смену им пришла новая династия, приложившая немалые усилия для создания социальной стабиль­ности и экономической устойчивости. То и другое б^зло объек­тивно необходимым для структуры, в привычных рамках кото­рой, базировавшихся на власти-собственности и централизован­ной редистрибуции, возникли противостоявшие тому и другому новые институты рыночно-частнособственнического характера. Эти институты, как о том уже упоминалось, были вписаны в прежние, но легисты нимало не заботились о том, чтобы создать некий устойчивый баланс между имущими и неимущими, горо­дом и деревней, правящими верхами и обездоленными низами. И именно массы обездоленн^1х — безземельн^1х и батраков, арен- 120 даторов и наемников, рабов и слуг — сыграли немалую роль в создании той нестабильности, которая проявилась после смерти Ши-хуана и утраты его преемниками главного, что они имели, т.е. грубой силы. Создать подлинно устойчивую империю, кото­рая опиралась бы не только и даже не столько на силу, сколько на умело выстроенную административно-политическую и соци­ально-хозяйственную структуру, обеспечивавшую консерватив­ную стабильность и обществу, и государству, выпало на долю правителей династии Хань. Империя Хань возникла не сразу после того, как в 207 г. до н.э. династия Цинь прекратила свое существование. Китай на протя­жении нескольких лет был ареной жестокой политической борь­бы между претендентами на пустующий императорский трон. Возглавлявшие враждующие регионы военачальники в энергич­ных схватках сводили счеты друг с другом, создавая на завоеван­ных ими землях все новые и но­вые княжества и царства, назва­ния которых иногда совпадали с прежними, существовавшими на тех же территориях до Цинь, а иногда звучали по-новому. Силь­нейшими среди них, как упоми­налось, оказались вновь создан­ные политические образования домов Сян и Хань. Борьба между ними завершилась в 202 г. до н.э., когда принявший титул импера­тора ханьский Лю Бан (Гао-цзу) фактически овладел властью во всей Поднебесной. Но какая империя досталась Лю Бану?! Страна лежала в руи­ Лю Бан (основатель династии Хань) нах, ибо отнюдь не все повержен­ные противники согласились на безоговорочную капитуляцию. Многие из них, напротив, продолжали сопротивляться, ведя дело ко все большей разрухе. Однако главное было в том, что сила центростремительных факторов и тенденций, веками вызревав­шая в недрах чжоуского Китая и в немалой степени обеспечив­шая Цинь Ши-хуанди объединение страны в гигантскую импе­рию, не просто иссякла, но и как бы обернулась своей противо­положностью. Наглядный отрицательный опыт недолговечного легистского эксперимента Ши-хуана и последовавший затем раз­вал его империи были той реальностью, с которой столкнулся 121 одолевший своих соперников и вновь пытавшийся собрать импе­рию воедино Лю Бан. Конечно, долгодействующие факторы и тенденции сыграли при этом свою позитивную роль, ибо они объективно отражали то, что было результатом длительного ис­торического процесса: Китай был готов к объединению и вопрос сводился лишь к тому, кому и как удастся этого добиться. Но неудача Цинь не просто замедлила позитивн^тй процесс. Она как бы повернула его вспять, резко замедлила его ход, заставила многое создавать заново, причем в самых неблагоприятных для этого условиях всеобщей разрухи и развала. Здесь важно вспомнить, что легизм Ли Сы, реализованн^тй в империи Цинь, был крайне нетерпимым. Он ставил своей целью вытравить из памяти людей все то, что так или иначе не совпада­ло с его нормами и тем самым было оппозиционно по отноше­нию к ним. Понятно, что при этом вся громадная администра­тивно-чиновничья система создавалась из тех, кто был слепо послушен легистской доктрине и ревностно реализовывал на практике ее нормативы. И это было как раз то наследство, кото­рое получил не очень-то образованный выходец из крестьян Лю Бан, когда он сел на трон и оказался перед необходимостью уп­равлять империей. Как управлять? С кем управлять? На кого и на что опираться? Эти вопросы были для него тем более актуальны­ми, что, судя по данным восьмой главы труда Сыма Цяня, спе­циально посвященной Гао-цзу, едва ли не все немногие год^т его правления в качестве императора новой династии Хань прошли в сражениях с мятежниками, то и дело пытавшимися оспорить его победу и статус императора. И хотя Лю Бан в конечном счете одолел всех своих врагов и, по выражению того же Сыма Цяня, «усмирил Поднебесную», повернув государство «на верный путь», ему и тем более стране это далось нелегко. Разумеется, у Лю Бана были знающие и опытные советники, в том числе и из числа уцелевших конфуцианцев. Однако они мало что могли сделать при жизни императора в условиях посто­янных войн и мятежей, разрухи и развала, не имея достаточного количества помощников-единомышленников, которые были уничтожены еще в Цинь. Кроме того, в институциональном пла­не противопоставить полуразвалившейся, но все же как-то су­ществовавшей легистской административной системе им было практически нечего. Тексты «Чжоули» здесь помочь не могли. По­тому Гао-цзу не очень-то спешил с радикальными реформами, не слишком старался противопоставить свой новый режим обанк­ротившемуся легистскому. Напротив, он старался опереться на те остатки административной легистской структуры, которые 122 уцелели со времен Цинь, сделав при этом все необходимое для того, чтобы смягчить жесткость легизма Ли Сы и Цинь Ши-хуана. Уже в 202 г. до н.э. по случаю инаугурации Лю Бан провозгла­сил широкую амнистию, призвав всех беглых и изгнанных вер­нуться домой и получить свои земли и жилища. Он отменил су­ровые наказания времен Цинь и сделал акцент на нижнем звене администрации, на сельских старейшинах — саньлао, в среде ко­торых бытовали древние традиции. Сохранив легистскую систему административных рангов, низшие, восемь из них он распоря­дился по-прежнему присваивать простолюдинам, включая сань-лао. В 199 г. до н.э. было начато строительство дворцового комп­лекса Вэйянгун в новой ханьской столице Чанань. Однако глав­ной слабостью ханьской власти продолжало быть отсутствие надежной централизованной административной системы. Создать ее вместо развалившейся циньской было делом нелегким и тре­бовало много времени. Кроме того, Гао-цзу сознавал необходи­мость вознаградить всех, кто помог ему одержать победу, кто был рядом с ним в суровые годы, кто был в числе его родственников и приближенных. Способ вознаграждения, известный из древне­китайской истории, был один — раздать заслуженным людям ти­тулы, ранги и соответствующие земельные пожалования, по боль­шей части с заметными иммунитетными правами, что превра­щало всех их в могущественных удельных властителей. Трудно сказать, какой из факторов при этом решении сыграл наибольшую роль, быть может, чашу весов при сомнениях — а сомнений не могло не быть: слишком хорошо было известно, какие опасности таит в себе создание в рамках страны большого количества полунезависимых уделов, — перевесила ссылка на традицию, которой пренебрег в свое время Цинь Ши-хуан, но с которой твердо решил считаться Лю Бан. Во всяком случае, прин­ципиальное решение было принято уже в первые годы его влас­ти, когда в Поднебесной и было создано 143 удела. В среднем это были уделы в 1—2 тыс. дворов, иногда меньшие, но подчас и много большие, вплоть до 10—12 тыс. Каждый из владельцев уде­ла и только он имел титул хоу, передававшийся вместе с уделом по наследству. Ближайшие преемники Лю Бана продолжали в этом смысле его политику, жалуя десятки новых уделов своим близ­ким родственникам и заслуженным помощникам. Со времена многие представители удельной знати настолько укрепились в своих владениях, что наиболее близкие из них по степени род­ства с императором стали именоваться уже титулом ван. Ваны и хоу чувствовали себя в своих уделах прочно и порой затевали мя­тежи против законного правителя Поднебесной. 123 Впрочем, в масштабах Поднебесной в целом удельная знать и по числу и по количеству подданных занимала не слишком за­метное место. Хотя хлопот с ней было немало, на политику стра­ны в целом она влияла не столь уж сильно. Львиная доля терри­тории и подданных властителя Поднебесной оставалась под вла­стью центра, и потому едва ли не самой важной задачей было создать надежную систему централизованной администрации, на которую могла бы опираться империя. Собственно, это и было главной целью деятельности нескольких ближайших преемников Лю Бана, вплоть до его великого правнука У-ди, который окон­чательно решил, наконец, проблему управления империей. Но до У-ди были еще правители, о которых необходимо сказать хотя бы несколько слов. Со 195 по 188 г. страной управлял один из сыновей Лю Бана — Хуэй-ди. После него власть перешла в руки вдовы Лю Бана, им­ператрицы Люй, которая окружила себя родней из своего клана Люй. Многие из их числа получили высшие титулы ванов и хоу, наследственные уделы и высокие должности. Императрица Люй скончалась в 180 г. до н.э. от загадочной болезни, которую Сыма Цянь, насколько его можно понять, склонен был считать небес­ной карой за ее преступления. После смерти Люй временщики из ее клана были уничтожены. В истории и исторической традиции Китая к императрице Люй-хоу отношение сугубо отрицательное. Ее осуждают за жестокость по отношению к соперницам, за убийства государственных дея­телей, низложение законных наследников, возвышение родствен­ников из клана Люй и многое другое. Конечно, внимательно про­читав посвященную ей девятую главу труда Сыма Цяня, можно согласиться с тем, что она была властной, жестокой и честолю­бивой правительницей. Но заключительные строки той же главы говорят: «…правительница Гао-хоу осуществляла управление… не выходя из дворцовых покоев. Поднебесная была спокойна. Нака­зания всякого рода применялись редко, преступников было мало. Народ усердно занимался хлебопашеством, одежды и пищи было вдоволь». Это значит, что придворные интриги и кровавые разборки вокруг трона не слишком-то сказывались на положении дел в стране. Даже напротив, реформы Лю Бана, включая снижение налогов с землевладельцев, проведение ирригационных работ, обложение тяжелыми налогами богатых торговцев и заботу о под­держании статуса рядовых чиновников, постепенно давали по­зитивные результаты. Смягченные легистские методы управления и поощрение конфуцианских традиций приводили к пополне­нию администрации за счет активных конфуцианцев. Знатоки 124 конфуцианства сумели по памяти восстановить тексты уничто­женных Цинь Ши-хуаном книг, и в первую очередь всего конфу­цианского канона, обросшего теперь многочисленными ком­ментариями. И то обстоятельство, что ни Хуэй-ди, ни Люй-хоу, погруженные в дворцовые развлечения и интриги, не очень-то вмешивались в дела управления Поднебесной, как бы перепору­чив их представителям традиционной культуры, заместившим собой скомпрометированных легистских сановников, пошло (вку­пе со своевременными и разумными реформами Лю Бана) на пользу Поднебесной. Это стало особенно очевидным, когда на престол сел один из сыновей Лю Бана Вэнь-ди. За 23 года своего правления (179—157 гг. до н.э.) Вэнь-ди мно­го сделал для возрождения конфуцианских традиций и процве­тания ханьского Китая. Он начал с того, что объявил всеобщую амнистию, щедро наградил очередными рангами чуть ли не всех их обладателей, отметил особенными наградами и пожалования­ми тех, кто сыграл главную роль в искоренении клана Люй и наведении порядка в стране. Вэнь-ди отказался от жестокой прак­тики наказания за преступления родственников преступника. При этом он ссылался на конфуцианский тезис о том, что чиновни­ки обязаны воспитывать народ, а не наносить ему вред неспра­ведливыми законами. По случаю назначения наследником своего сына и возведения в ранг императрицы его матери Вэнь-ди сно­ва щедро наградил многих и особенно выделил неимущих, вдов и сирот, бедных и одиноких, а также стариков старше восьмиде­сяти, которым были пожалованы шелка, рис и мясо. Награды были даны и ветеранам, приближенным Лю Бана. В день солнечного затмения в 178 г. до н.э. Вэнь-ди выступил с покаянным обращением к народу, скорбя о своем несовершен­стве и предлагая по древнему обычаю выдвигать мудрых и дос­тойных, готовых послужить на благо народа. В том же году он лично провел борозду на храмовом поле и объявил о праве каж­дого выступать с критическими замечаниями в адрес самого вы­сокого начальства. В 177 г. до н.э. Вэнь-ди заключил с то и дело беспокоившими Поднебесную северными соседями сюнну дс вор о братстве. Он разрешил части сюнну расположиться в райо­не Ордоса, т.е. на землях Поднебесной к югу от стены, где из­древле обитали кочевники и заниматься земледелием было де­лом рискованным. Вэнь-ди был щедр на милости, он прощал восстававших про­тив него мятежных аристократов, выступал за смягчение наказа­ний, особенно телесных, отменил в 166 г. до н.э. земельный на­лог, одновременно усилив пошлины и подати с городского на­селения, торговцев и ремесленников (налог был восстановлен 125 после его смерти в 156 г. до н.э.). Император заботился о своевре­менном приношении жертв, о процветании народа, об умирот­ворении сюнну. В неурожайн^тй 159 год до н.э. он сильно сокра­тил престижные расходы двора, открыл казенные амбары для выдач голодающим и разрешил продавать ранги, а также облада­ющим рангами бедным крестьянам уступать их более зажиточ-н^тм соседям. Дело дошло до того, что в конце жизни Вэнь-ди потребовал от своих домашних одеваться в простую одежду, не носить дорогих украшений и завещал после его смерти не слиш­ком тратиться на дорогостоящие траурные обряды. Вэнь-ди умер в 157 г. до н.э. Впоследствии он б^]л очень высо­ко оценен потомками, восхвалявшими его добродетели. Стоит заметить, что достоинства Вэнь-ди хорошо вписывались в тради­ционные представления о мудром и добродетельном правителе, и именно он был первым из ханьских императоров, которого можно считать образцовым с точки зрения конфуцианства. Это означает, что примерно за треть века ханьский Китай сильно переменился. Скомпрометированный жестокими годами тяжелых экспериментов легизм ушел в прошлое, оставив в качестве A55D Территория империи Хань до завоевательных походов У-ди 126 наследства централизованную бюрократическую систему и нема­лое количество связанных с ней институтов. Усилиями конфуци­анцев это наследство было серьезно трансформировано и к эпо­хе Вэнь-ди достаточно легко вписывалось в те воспетые схемами Чжоули патерналистские традиции, которые стали явственно выходить на передний план. Годы правления сына Вэнь-ди и внука Лю Бана императора Цзин-ди (156-141 гг. до н.э.) б^хли отмечены амнистиями, де­монстрировавшими милосердие к падшим. Цзин-ди умиротворял сюнну, гасил мятежи удельных князей, занимался упорядочени­ем администрации, а в своем посмертном эдикте всех пожаловал очередным административным рангом. Важно заметить, что в годы его правления началось планомерное наступление на права удель­ных князей, земли которых урезались, что подчас служило пово­дом для мятежей. Преемником Цзин-ди был его сын и правнук Лю Бана У-ди (140—87 гг. до н.э.). Именно за годы его правления, которое б^хло одним из наиболее долгих и плодотворных в истории Китая, кон­фуцианство не только окончательно вышло на передний план и стало основой образа жизни китайцев, но и оказалось фундамен­том всей зрелой китайской цивилизации. С этого времени, с цар­ствования ханьского У-ди, почти полуторатысячелетний период древнекитайской истории — исто­ рии урбанистических государствен­ных образований и складывания ци-вилизационных основ — завершает свой путь и передает эстафетную па­лочку истории развитой и сложив­шейся конфуцианской империи. Ханьский Китай времен У-ди — это период расцвета еще недавно, чуть более полувека назад воссоздан­ной из руин империи. Земледелие в стране процветало, причем налоги были сравнительно низкими, обыч­но не более 1/15 части урожая. Прав­да, они дополнялись подушной по­датью, а также различного рода от­ 53 работками и повинностями, но в целом все это б^хло обычно и потому терпимо. Резко увеличилось население страны, достигшее в I в. до н.э. 60 млн человек. Освое­ние новых земель дало толчок развитию агротехники, включая пахоту с применением тяглового скота (впрочем, оставшуюся до­стоянием лишь немногих), а также грядковую систему обработки 127 земли вручную (именно при этом способе обработки крестьяне в подавляющем своем большинстве получали хорошие урожаи со своих полей). Тщательно поддерживались старые и по мере необ­ходимости создавались новые ирригационные системы. В порядке были дороги, а вдоль дорог поднимались новые города, число которых с начала имперского периода истории Китая непрерыв­но увеличивалось. У-ди немало заимствовал из легистского опыта, переняв и развив те его стороны, которые оказались жизнеспособными и даже необходимыми для управления империей. Он восстановил учрежденную еще во времена Цинь Ши-хуана государственную монополию на соль, железо, отливку монет и изготовление вина, причем механизмом реализации этой монополии, весьма выгод­ным для казны, была система откупов. Богатые торговцы и ре­месленники из числа зажиточных городских и особенно столичных жителей выплачивали в казну огромные деньги за право зани­маться солеварением, металлургическим промыслом, винокуре­нием или изготовлением монет и за получение дохода от всех этих производств. В городах существовали и казенные предприя­тия, где работали (чаще всего в порядке отработок, т.е. трудовой повинности) лучшие ремесленники страны. Они изготавливали самые изысканные изделия для престижного потребления вер­хов, а также оружие и снаряжение для армии и многое другое. Все это способствовало развитию хозяйства и увеличению числа частных собственников. Отношение к частным собственникам и особенно к богатым торговцам в ханьском Китае не отличалось от чжоуских времен, хотя и не было столь бескомпромиссным, как в шанъяновском легизме. Богатые торговцы жестко контро­лировались властью, возможности реализации их богатств были законодательно ограничены, хотя им разрешалось тратить день­ги на покупку социально престижного ранга либо определенной — не слишком высокой — должности. У-ди многое взял от административной системы легизма. Стра­на была разделена на области во главе с ответственными перед центром губернаторами. Важную роль, как и в Цинь, играла сис­тема повседневного контроля в лице облеченных высочайшими полномочиями цензоров-прокуроров. Преступники подвергались суровым наказаниям, нередко их, а то и членов их семей обра­щали в рабов-каторжников, использовавшихся на тяжелых рабо­тах, в основном строительных и горнодобывающих. В целях уси­ления централизации власти в 121 г. до н.э. был издан указ, фак­тически ликвидировавший систему уделов — каждому владельцу удела законодательно предписывалось делить свое владение меж­ду всеми его многочисленными наследниками, что призвано было 128 окончательно ликвидировать влиятельную прослойку наследствен­ной знати, временами порождавшую мятежи и общую нестабиль­ность в империи. Будучи сильным и умным политиком, У-ди уделял огромное внимание внешнеполитическим проблемам, главной из которых были все те же сюнну, активизировавшиеся на северных грани­цах. В поисках союзников в борьбе с ними еще в 138 г. до н.э. на северо-запад был послан Чжан Цянь, который вначале попал в плен к сюнну на долгие десять лет, но затем сумел бежать и вы­полнить возложенное на него поручение. Разведав территорию и изучив народы, обитавшие к западу от сюнну, Чжан Цянь после долгих лет странствий возвратился домой и составил для импе­ратора подробный отчет о своем путешествии. Отчет этот, будучи включен в качестве особой главы в сводный труд Сыма Цяня, дошел до наших дней и весьма помогает специалистам, изучаю­щим историю бесписьменных народов, живших к северу от Ки­тая в ханьское время. У-ди был удовлетворен полученными от Чжан Цяня сведени­ями. И хотя главной цели — создания коалиции против сюнну — экспедиция не достигла, она дала много материала для оценки политической ситуации на северо-западных границах ханьского Китая. Получив сведения о великолепных даваньских (ферганс­ких) лошадях, У-ди послал военные экспедиции в Ферганскую долину. Кроме лошадей, которые были в результате этого при­везены в императорские конюшни, походы на Давань позволи­ли открыть регулярные торговые связи с народами, обитавши­ми на территории современного Восточного Туркестана. Эти связи, обязанные своим происхождением в конечном счете Чжан Цяню, впоследствии получили наименование торговли по Шел­ковому пути, ибо из Китая на запад по вновь открытым торго­вым путям везли преимущественно высоко ценимый там шелк, доходивший транзитом до Рима. Великий шелковый путь с тех пор функционировал веками, хотя и нерегулярно, связывая со странами Запада оторванный от других развит^1х цивилизаций Китай. У-ди также направлял успешные военные экспедиции на восток, где им была подчинена часть корейских земель, и на юг, в район Вьетнама, где была аннексирована китайцами часть вьетнамских земель. Успешная внешняя политика У-ди способствовала не столько развитию торговых связей с дальними странами (им в Китае придавали мало значения), сколько расширению территории империи, укреплению ее границ. И во внешней, и тем более во внутренней политике император преследовал цель упрочить фундамент императорской власти и возродить ту славу о великой 129

-5247

и процветающей Поднебесной, которая была едва ли не важней­шим элементом высокочтимой китайской традиции. Неудивитель­но поэтому, что сам У-ди потратил немало усилий для того, чтобы не просто возродить влияние конфуцианства в империи (этот про­цесс давно и успешно шел после крушения Цинь и без его уси­лий), но воссоздать новое, имперское, или, как его иногда на­зывают, ханьское, конфуцианство. Принципиальное отличие им­перского конфуцианства было не столько в доктрине, которая осталась практически неизменной, сколько в новом подходе к заново сложившимся реалиям, в новом отношении к изменив­шемуся со времен Конфуция миру. Или, иначе говоря, в боль­шей его терпимости к иным доктринам, тем более повержен­ным, не выдержавшим испытание историей. И дело здесь не только в синтезе как идее, которая давно уже, веками пробивала себе дорогу. Гораздо важнее был тот самый принцип практической пользы, прагматического восприятия мира, который сложился в Китае во многом под влиянием все того же конфуцианства. У-ди хотел, чтобы новая официальная имперская идеология впитала в себя все то полезное, что помогло стране и ему лично, всей династии Хань наладить управление империей и опираться при этом на народ, воспитанный на идеалах и традиции, но в то же время уважающий силу и подчиняющийся власти. В первую очередь это означало сближение доханьского конфуцианства с легизмом, точнее, с теми элементами легизма, которые вполне могли сосуществовать с конфуцианством и даже подкрепить его порой основанные на благих пожеланиях постулаты. Ведь и кон­фуцианцы, и легисты считали, что управлять Поднебесной долж­ны государь с его министрами и чиновниками, что народ дол­жен уважать власть и подчиняться ее представителям и что все это в конечном счете способствует благу и процветанию, миру и счастью подданных. Стоит вспомнить, что примерно таким язы­ком говорил и Цинь Ши-хуан в его стелах. Разница же между доктринами и особенно их реализацией была в том, какими ме­тодами следует достигать поставленных целей. Конфуцианцы де­лали упор на самосознание и самоусовершенствование людей, на воспитание в них гуманности, добродетели, чувства долга и уважения к старшим. Легисты — на запугивание, подчинение и суровые наказания за неповиновение. В этой ситуации умелое со­четание конфуцианского пряника с легистским кнутом могло дать и реально дало весьма позитивные результаты. Но это было еще далеко не все. У-ди собрал около себя около ста выдающихся ученых– боши (боши — почетное ученое звание, своего рода профессора), которым время от времени, как о том повествуется в 56-й главе 130 династийной истории Хань-шу, задавал важные для него вопро­сы о том, как следует управлять империей, по каким критериям подбирать помощников и чиновников, как интерпретировать древнюю мудрость применительно к задачам сегодняшнего дня и т.п. Насколько явствует из текста главы, наиболее; умные и точ­ные ответы на поставленные вопросы давал старший современ­ник У-ди, выдающийся конфуцианец ханьского времени Дун Чжун-шу. Дун Чжун-шу был не просто великолепным знатоком и рев­ностным адептом учения Конфуция, на изречения которого он постоянно ссылался и чью хронику «Чуньцю» сделал основой собственного сочинения «Чуньцю фаньлу». Исторической заслу­гой этого выдающегося мыслителя было то, что он сумел вплес­ти в ткань конфуцианства возникшие и вошедшие в обиход, об­ретшие популярность и признание новые неконфуцианские идеи, будь то связанные с именем Цзоу Яна концепции об инь—ян и у-син, некоторые идеи Мо-цзы (например, о небесных знамени­ях) или даосов с их категорией ци и иными элементами космо­гонии в древнеиндийском стиле, т.е. с немалой Долей мистики. Именно в этой внешне весьма эклектической идейно-философс­ко-религиозной доктрине и нашел свое завершение тот синтез, о котором уже не раз упоминалось. Заслуживает внимания то обстоятельство, что этот синтез был ненавязчив, он лишь вплетался узорами в конфуцианскую ткань; что конфуцианство было основой учения Дуна, которое и легло затем в фундамент государственной официальной идеологии ки­тайской империи и получило название ханьского конфуцианства. Интересно заметить, что именно у Дуна впервые прозвучала идея о том, что сам Конфуций обладал всеми достоинствами для того, чтобы Небо в свое время обратило на него внимание и вручило ему Великий Мандат на управление Поднебесной. Хотя этого, как известно, не случилось, о чем в свое время скорбел и сам Конфуций, такого рода допущение лишь возвеличивало велико­го мудреца в глазах поколений. Нельзя сказать, что после нововведений Дун Чжун-шу в ки­тайской империи больше не было споров, затрагивающих прио­ритет конфуцианства. Они проявили себя, например, в ходе ожив­ленной дискуссии по поводу государственных монополий, состо­явшейся в 81 г. до н.э. при преемнике У-ди императоре Чжао-ди и зафиксированной чуть позже Хуань Куанем в трактате «Янь те лунь» (Спор о соли и железе). Борьба вокруг того, оставить мо­нополии или упразднить, вылилась в открытый спор между теми, кто склонялся в пользу легистских методов управления (государ­ственные монополии), и конфуцианцами, считавшими, что не 131 5* сила государства, а добродетели государя должны привлекать лю­дей. Здесь важна даже не дискуссия сама по себе (хотя она и весь­ма, интересна, ибо уделила много внимания аргументации сто­рон), сколько то, что в конечном счете спор между представите­лями разных подходов к управлению империей внес свой весомый вклад в создание той самой гигантской иерархической системы централизованной бюрократической администрации, которая в ее идеальной форме была предложена конфуцианцами еще в трактате «Чжоули». Разумеется, теперь схема «Чжоули», обога­щенная заимствованными у легистов хорошо разработанными институтами управления, перестала быть идеальной конструк­цией, а, напротив, обрела плоть и кровь, превратилась в реаль­ность. Собственно с обретением этой реальности имперский Ки­тай и стал тем государством, которым он продолжал быть, с незначительными идейными и институциональными изменени­ями, вплоть до XX в. Таким образом, древнекитайский период становления основ цивилизации и государственности, создания зрелого и достаточно совершенного в основных своих параметрах аппарата админист­рации централизованного государства пришел к своему логичес­кому завершению. В ханьском Китае времен У-ди конфуцианско-легистский аппарат власти с его вышколенными чиновниками, тщательно отбиравшимися перед назначением на должность из числа хорошо зарекомендовавших себя знатоков официальной конфуцианской доктрины, стал итогом длительного процесса синтеза идей и эволюции политических и социальных институ­тов. Необходимый элемент принуждения в рамках имперской ад­министрации гармонично сочетался с традиционным патерна­лизмом, а веками воспитывавшаяся социальная дисциплина ори­ентированных на почтение к старшим подданных подкреплялась конфуцианским духом соперничества и самоусовершенствования, который в условиях имперского Китая всегда был двигателем, позволявшим огромной административной машине не застоять­ся, не заржаветь. И хотя после У-ди ханьский Китай вступил в полосу затяжного кризиса (вообще последующая история страны развивалась циклами, от расцвета и стабильности к кризису и упадку, а затем к очередному расцвету), заложенных традицией, преимущественно конфуцианством, потенций вполне хватило для того, чтобы китайская цивилизация и государственность сохра­нили свою жизнеспособность. 132 3. ДИНАСТИЯ XAHB ПОСЛЕ У-ДИ. РЕФОРМЫ ВАН МАНА После смерти У-ди ханьский Китай, как упоминалось, всту­пил в длительный период стагнации, а затем кризиса. Если в годы сильной централизованной власти в функции специально назна­чавшихся инспекторов (тех же цензоров-прокуроров, которые существовали при династии Цинь) входило, помимо прочего, следить за тем, чтобы «земли и дома местных могущественных семей не превышали» установленной нормы, а правители на ме­стах «справедливо вершили суд и не притесняли народ», то с развалом эффективной власти центра ситуация резко изменилась. Слабые и безвольные преемники У-ди оказались не в состоянии контролировать власть на местах. Более того, слабостью ханьской империи была недостаточная степень институционализации именно низшего звена администрации. Еще не установилась твер­дая и апробированная практика подготовки и умелого использо­вания кадров чиновников этого самого массового низового уров­ня. Кроме того, слабости неустоявшейся системы комплектова­ния чиновников способствовало ожесточенное соперничество местной элиты с формирующимся имперским бюрократическим аппаратом. Дело в том, что за вторую половину I тыс. до н.э. существенно изменился характер древнекитайской деревни-общины. Если до того деревня-община представляла собой совокупность пример­но одинаковых по степени зажиточности дворов, а имуществен­ная разница между ними, коль скоро она становилась заметной, гасилась за счет спорадического перераспределения общинной земли, то с развитием процесса приватизации и товарно-денеж­ных отношений неравенство, пусть не сразу, стало заметным и в деревне. Особенно социальное и имущественное неравенство стало проявлять себя именно в ханьское время, когда жесткие стандар­ты легизма, сурово ограничивающие частного собственника, были существенно ослаблены и очень многое зависело от того, сколь эффективно осуществляют контроль над страной государствен­ный аппарат, имперская власть центра. Пока власть, особенно при У-ди, была сильна, равенство в деревне искусственно поддерживалось (за чем и обязаны были, как о том только что упоминалось, следить специальные инс­пектора). Но как только власть начала слабеть, центробежные силы на местах все активнее стали проявлять свои возможности. В де­ревнях возникали крепкие хозяйства, которые быстро богатели и прибирали к рукам все новые и новые земли, превращая их вче­рашних обладателей в арендаторов и наемников. Возникавшие на этой экономической основе так называемые «сильные дома» (в 133 текстах они именовались различными терминами) делили между собой (порой в ходе жестокого соперничества) власть и влияние. Обездоленные крестьяне нередко должны были покидать свои родные места и уходить на новые, где они оказывались в поло­жении зависимых клиентов (кэ, букв. — «гость») от все тех же деревенских богатеев. Вынужденные в условиях неэффективной власти центра сами заботиться о своем благополучии, сильные дома обрастали набранной из неимущих и пришлых людей до­машней стражей (буцюй), которая в критической ситуации могла выступать как вполне боеспособное воинское формирование. Ворочая многими миллионами, а то и десятками миллионов монет, о чем часто упоминается в источниках, сильные дома не только становились общепризнанной и имеющей реальную власть элитой империи, но и обретали возможности для влияния на аппарат администрации. Более того, аппарат администрации на уровне уезда и округа в основном комплектовался именно из представителей этих сильных домов и уж во всяком случае силь­но зависел от их «общего мнения». Почему сильные дома в период упадка империи оказались в ханьской деревне столь влиятельной силой? Дело в том, что по­мимо чисто экономических факторов (обогащение деревенского меньшинства в условиях товарного хозяйства) мощи богатых кла­нов в сельской общине активно способствовали и некоторые дру­гие. Во-первых, как только стало возможным правдами и неправ­дами приобретать общинные земли, все получавшие высокие оклады чиновники и обогатившиеся за счет рыночных операций собственники начали стараться вкладывать свои доходы именно в землю, что было не столь прибыльным, сколь престижным и надежным. Это, естественно, способствовало практическому слия­нию деревенской элиты со всеми сильными мира сего, и прежде всего с влиятельной элитой чиновников. Во-вторых, важную роль играло ослабление власти как таковой. В условиях эффективной власти центра любой причастный к власти был прежде всего чиновником и лишь во вторую очередь — собственником. Тот краеугольный постулат, что власть порожда­ет и сохраняет свою собственность и что собственность власть имущего опосредована именно его причастностью к аппарату администрации, был понятен всем, ибо восходил к древнему принципу власти-собственности. Но коль скоро наступал кризис власти и казна соответственно пустела, а интересы чиновника оказывались существенно затронутыми, ситуация изменялась. Чиновники, с одной стороны, начинали более жестко давить на и без того стонавшую от ударов кризиса деревню, что вело к разорению крестьян и углублению кризиса, а с другой — они все 134 больше ощущали интересы собственников как свои и даже (в из­менившейся ситуации) как первостепенные. Сплетение интересов деревенской имущественной элиты и аппарата администрации на местах в свою очередь резко усугубля­ло экономический кризис, что влекло за собой дальнейшее ослаб­ление и политическую децентрализацию государства. Именно этот процесс и наблюдался в конце первой династии Хань. Он проявлялся прежде всего в ощутимом уменьшении роли государ­ственного администрирующего начала в стране, а также в том, что функции власти фактически оказывались в руках сильных домов с их обширными землями, денежными ресурсами, обиль­ной клиентеллой и к тому же с претензиями на высокий нрав­ственный потенциал, аристократизм духа и высокие конфуциан­ские стандарты. Восприняв в качестве социально-нравственной основы кон­фуцианский идеал благородного мужа (цзюнь-цзы) и стремясь своим образом жизни продемонстрировать высшие нормативы бытия воспетого в конфуцианских трактатах типа «Или» слоя аристократов-чиновников ши, представители деревенской элиты (все те же сильные дома) именно себя считали охранителями добродетельных устоев рушащейся под ударами кризиса империи. Именно себя они все чаще именовали «надеждой народа» и «достойными мужами», обладающими нравственной чистотой ис­тинных ши. Стремясь сохранить за собой право на выражение «общего мнения» и выступления с позиций «чистой критики», сильные дома ревниво следили друг за другом, что объективно способствовало сохранению и культивированию в их среде высо­кого стандарта конфуцианской нормы, более того, — формиро­ванию своеобразного аристократизма духа. Аристократизм этот отличался от соответствующего стандарта феодальной структуры Чуньцю тем, что опирался не столько на реалии социально-поли­тических прерогатив наследственной знати, сколько на высокую репутацию, на создание и сохранение конфуцианского «лица». «Потерять лицо», т.е. лишиться репутации, было для ревностного конфуцианца непереносимым ударом, вынести который мог да­леко не каждый из них. Разумеется, все эти черты и важнейшие характерные призна­ки элиты формировались в ханьском Китае постепенно, оттачи­ваясь веками. Но именно они означали, что идеи и замыслы У-ди и Дун Чжуншу, положенные в фундамент послециньской импе­рии, начали обрастать традициями. Теми самыми конфуциански­ми традициями, которым суждено было сохраниться в веках и оказывать свое влияние на Китай вплоть до наших дней. И следу­ет особо подчеркнуть, что с наибольшей силой и эффективностью 135 эти традиции реализовывали себя лишь в условиях сильной влас­ти центра, тогда как при ослаблении этой власти они только со­хранялись, причем прежде всего и главным образом именно на низовом уровне, на уровне все той же местной элиты. Результатом подобного рода тенденции оказывались и рефор­мы, к которым обычно прибегали властители китайской импе­рии в периоды ослабления их власти, стагнации и тем более кри­зисов. Смысл всех известных специалистам реформ в истории империи сводился к тому, чтобы с помощью традиционных кон­фуцианских рекомендаций и соответствующих механизмов вос­становить утраченный обществом порядок и тем самым активно противостоять деструкции и хаосу. Первая из такого рода реформ связана с именем известного ханьского правителя Ван Мана. Вообще-то попытка реформ, направленных преимущественно на обуздание аппетитов богатых сильных домов, была сделана еще в годы правления Ай-ди (6—1 гг. до н.э.), но успеха не имела. Вскоре после этой неудачи власть в стране захватил Ван Ман, тесть императора Пин-ди (1—5 гг.) и регент при малолетнем его сыне. В 8 г. он низложил малолетнего императора Ин-ди и про­возгласил себя основателем новой династии Синь. Став импера­тором и проявив себя ревностным конфуцианцем, ярым сторон­ником традиций, Ван Ман приступил к реформам, являвшим собой причудливую смесь идеализированных конструкций с ре­альными и даже суровыми мерами, направленными на подрыв всесилия самовластной элиты на местах. Первой и главной зада­чей нового императора было укрепление государственной власти и всей тесно связанной с ней системы централизованной редис-трибуции. Именно с этой целью Ван Ман объявил все земли в империи государственными и строго запретил их куплю-продажу. Конфис­кованные таким образом владения сильных домов предназнача­лись для распределения между всеми теми частнозависимыми, кто не имел своей земли и находился на положении арендато­ров, клиентов, а то и просто рабов в домохозяйствах могуще­ственных деревенских кланов. В качестве нормативного принципа для распределения была избрана схема Мэн-цзы о цзин-тянь, причем утопичность ее нимало не смутила реформатора, для ко­торого самым важным были не строго поделенные на четкие квад­раты по 100 му (ок. 7 га) поля, но сам принцип, заложенный в этой схеме. Принцип же исходил из того, что есть только два вида земельного владения — крестьянский и государственный, и, таким образом, во взаимоотношениях между земледельцем и казной нет места никаким посредникам, вчерашним богачам-соб­ственникам. 136 Кроме реформ в сфере земельных отношений Ван Ман издал специальный указ о ликвидации частного рабства, запрете купли и продажи людей. Все рабы автоматически приобретали статус зависимых и соответственно оказывались под определенным по­кровительством со стороны государства, что тоже явилось силь­нейшим ударом прежде всего по сильным домам и их хозяйствам. Рабами — в соответствии с древней традицией — оставались лишь преступники, причем количество рабов этой категории при Ван Мане резко возросло за счет суровых наказаний всех тех, кто нарушал новые законы либо активно им противодействовал. Спе­циальными указами Ван Ман ввел потерявшие было уже силу государственные мбнополии на вино, соль, железо и даже кре­дит. В стране были пущены в оборот монеты нового типа, отлив­ка которых также стала монополией государства. Реформы встретили отчаянное сопротивление тех, кто по ука­зам императора лишался едва ли не всего своего имущества, всех поколениями накопленных богатств. Стремясь подавить недоволь­ство, реформатор не стеснялся прибегать к репрессиям, опира­ясь при этом, что важно подчеркнуть, на аппарат администра­ции. Используя новые порядки; аппарат администрации извле­кал из экспроприации чужих богатств немалые выгоды для себя. А так как для проведения реформ в жизнь и для укрепления ап­парата власти в столь трудной для империи обстановке требова­лись немалые расходы, то Ван Ману пришлось пойти и на неко­торые непопулярные меры — он увеличил налоги и ввел ряд новых поборов и повинностей с различных категорий населения. Это последнее, видимо, сыграло едва ли не решающую роль в росте недовольства реформами. Оценивая реформы в целом, необходимо заметить, что в прин­ципе они были достаточно продуманными и при умелом прове­дении их в жизнь вполне могли бы вывести страну из состояния кризиса. Правда, в любом случае это обошлось бы стране доста­точно дорого. Но легкими и безболезненными реформы, да еще в момент тяжелого кризиса, едва ли бывают вообще. Поэтому нельзя считать, что Ван Ман действовал неумело и потому проиграл. Решающую роль в его судьбе, как и в судьбах империи, сыграло иное: в 11 г. своенравная Хуанхэ изменила свое русло, что приве­ло к гибели сотен тысяч людей, затоплению полей, разрушению городов и поселков. Хуанхэ на протяжении нескольких тысяч лет письменно фик­сированной китайской истории неоднократно меняла свое рус­ло, что было связано с обилием ила (лесса), который несла в своих водах эта не случайно названная Желтой река. Обычно за ее водами внимательно следили чиновники, отвечавшие за 137 очистку русла и возведение дамб. Но в годы стагнации и кризиса, в моменты деструкции и ослабления власти ослабевала и эта важ­ная функция китайской администрации. За реками переставали, не могли тщательно следить. И возмездие не заставляло себя ждать. А если принять во внимание, что для воспитывавшегося в рам­ках определенной традиции населения, включая и самого Ван Мана, прорыв Хуанхэ и связанные с этим великие бедствия од­нозначно свидетельствовали о том, что Небо недовольно поло­жением дел в Поднебесной и предупреждает о своем недоволь­стве именно такого рода глобальными катаклизмами, то не при­ходится спорить о выводах, которые всеми были сделаны после смены русла Хуанхэ: великое Небо против реформ Ван Мана. Осознав это, император вынужден был не только открыто покаяться, но и отменить значительную часть своих указов. Тако­го рода вынужденная акция сыграла роковую роль. Противники реформ возликовали, ситуация в стране вновь решительно изме­нилась, что в очередной раз породило хаос и разброд. Кризис стал углубляться, недовольные и обездоленные вновь взялись за оружие, в стране начались восстания. В результате этих многочис­ленных восстаний, наиболее заметную роль среди которых сыг­рали восстания так называемых «краснобровых» (принадлежав­шие к этому движению бойцы красили брови в красный цвет, дабы отличаться от остальных), армии империи теряли почву под ногами и отступали к столице. В 23 г. Чанань пала, а Ван Ман был убит. Вскоре после этого в ходе выяснения отношений между по­встанцами различных движений верх взяли краснобровые. Но это был их последний успех. Воспользовавшись междоусобицами меж­ду главарями повстанцев, ханьские генералы одержали победу над краснобровыми и выдвинули в качестве нового императора одного из представителей дома Хань — Лю Сю. 4. ВТОРАЯ ДИНАСТИЯ ХАНЬ (25-220) Став императором и приняв имя Гуан У-ди, новый правитель все той же династии Хань фактически продолжил начатые не­удачливым Ван Маном преобразования, направленные на укреп­ление власти государства и ослабление позиций сильных домов, властной элиты на местах. Главной своей заботой Гуан У-ди счел необходимость дать всем земледельцам поля и предоставить им возможность прокормить самих себя, уделив казне скромную долю, официально сниженную вначале до 1/30 урожая. Для того, чтобы каждый пахарь получил свое поле, была роздана практи­чески вся земля, оказавшаяся в руках государства после реформ 138 Ван Мана, включая существенную часть полей тех сильных до­мов, которые сопротивлялись реформам и чьи земли были кон­фискованы. Параллельно с этим чиновники новой династии про­водили энергичные меры по приведению в порядок ирригацион­ной системы страны, изрядно пострадавшей в годы кризиса и восстаний. Были освобождены от рабского состояния преступни­ки-каторжники и большинство частных рабов, которым тоже б^хли предоставлены земельные наделы. Все эти меры сыграли свою позитивную роль, и за короткий срок вторая династия Хань вывела страну из состояния тяжелого кризиса и обеспечила ей основу для процветания, проявившего себя в различных сферах — в области агротехники (например, распространение грядковой системы и пахоты на волах, приме­нение новой системы земледелия), ирригации, торговли (в том числе по Великому шелковому пути) и, наконец, внешней по­литики (войны с гуннами, освоение далеких южных земель и т.п.). Немалые успехи были достигнуты и в сфере науки и культуры — расцвет математики (трактат «Математика в девяти главах», по­дытоживающий все знания древних китайцев в области опера­ции с числами, в том числе и отрицательными, а также начал геометрии и алгебры), создание едва ли не первого в мире сейс­мографа, достижения в области градостроительства и архитекту­ры, включая умение строить здания в несколько этажей, или та­кое важное нововведение для страны, уважающей письменный текст, как изобретение бумаги. Словом, серия реформ, умело проведенная в жизнь первым императором второй ханьской династии Гуан У-ди (25—27) и его преемниками, особенно Мин-ди (58—75), дала свои результаты и способствовала стабилизации империи, расцвету ее производ­ства и культуры, успехам как внутренней, так и особенно внеш­ней политики. Достаточно упомянуть об успешных походах зна­менитого китайского полководца и дипломата Бань Чао, кото­рый в 70-х гг. I в. сумел с небольшим отрядом подчинить ханьскому Китаю значительную часть мелких государственных образований, расположенных вдоль туркестанской части Великого шелкового пути (китайцы именовали эти земли термином «Си-юй» — За­падный край), что не только способствовало торговле с зарубеж­ными странами, но и заметно укрепляло позиции империи в ее противостоянии гуннам (сюнну). Итак, желанная стабильность наконец-то пришла к исстрадав­шейся стране. Наступило время если и не утопических Гармонии и Порядка, то во всяком случае спокойствия и довольства. Однако это продолжалось не слишком долго. Уже на рубеже I—II вв. ситуа­ция в империи начала ухудшаться. Для того, чтобы разобраться в 139 причинах этого (вспомним, что нечто похожее произошло и с первой ханьской династией после У-ди; аналогичные процессы были характерны также практически для всех последующих ди­настий имперского Китая), необходимо рассмотреть особеннос­ти китайского династийного цикла, проявившие себя весьма на­глядно с первой же имперской династии — Хань. Циклы, о которых идет речь, обычно начинались и заверша­лись в обстановке тяжелых экономических кризисов, социальных неурядиц и политической дестабилизации, что внешне проявля­лось чаще всего в форме восстаний неимущих и обездоленных. Независимо от того, заканчивался кризис победой восставших либо их поражением — в любом случае приходившая на смену рухнувшей новая династия (даже если это были вторгшиеся с севера иностранцы) начинала свое правление с реформ. Меха­низм цикла, начинавшегося с реформ и завершавшегося очеред­ным кризисом, при всей своей стандартности всегда был в об­щем-то достаточно сложным, ибо свое влияние на него оказыва­ли самые разные факторы, сила и воздействие которых отнюдь не были одинаковыми. Поэтому каждый цикл имел свои особен­ности и различную продолжительность. Однако их общей чертой являлось взаимодействие ряда экономических, социально-демог­рафических и экологических процессов, равнодействующая ко­торых создавала вполне определенный критический импульс. Обычно все начиналось с нарушений в сфере земледельческого хозяйства и традиционных норм существования общинной де­ревни, которая и оказывалась исходной точкой кризиса. Как конкретно это выглядело? Мы уже говорили о том, что со времен реформ Шан Яна в царстве Цинь и Ши-хуана в масш­табах всего Китая насаждались административно-социальные кор­порации из искусственно создававшихся пяти– или десятидворок. В период империи в эти корпорации входили как бедные, так и весьма богатые дворы, в том числе так называемые сильные дома, причем каждый в рамках-пятидворок был обязан отвечать за со­седей по принципу круговой поруки. И хотя эта система жестко действовала отнюдь не всегда, о ней всегда вспоминали, когда следовало укрепить позиции власти центра. Практически это оз­начало, что как раз в периоды ослабления этой власти, т.е. в мо­менты кризисов и даже предшествовавшей им обычно стагна­ции общинная деревня оказывалась в состоянии деструкции: каждый отвечал сам за себя, в результате чего бедняк легко ста­новился жертвой богатого соседа. В период реформ или возникновения новой династии, т.е. в разгар тяжелого кризиса либо после его преодоления, как то было в Хань во времена Лю Бана, Ван Мана или Гуан У-ди, происходил 140 радикальный передел земель. Традиционное китайское государ­ство с глубокой древности и едва ли не до XX в. справедливо счи­тало себя высшим субъектом власти-собственности и централи­зованной редистрибуции, так что ни у одного реформатора ни­когда не возникало и тени сомнения в его праве, даже обязанности умно распорядиться землей, а именно сделать так, чтобы каж­дый пахарь имел свое поле и соответственно платил налоги. Зем­лями наделялись все трудоспособные земледельцы. Более того, чиновники изыскивали любые возможности для увеличения их числа, для чего освобождались зависимые или давались допол­нительные наделы на домочадцев, включая подчас и рабов. Эти земли в империи традиционно именовались землями минь-тянь (народными), что, впрочем, не должно вводить в заблуждение: имелось в виду не право крестьян свободно распоряжаться свои­ми наделами, но право государства раздавать эти наделы, а в случае нужды и перераспределять их среди общинников. Наряду с землями минъ-тянъ существовала и категория слу­жебных земель — гуань-тянъ. Они предназначались в качестве воз­награждения для чиновников и знати, которым определенное количество этих земель давалось в виде кормления с правом ис­пользовать налоговые поступления с обрабатывавших эти земли крестьян. Все земли обычно распределялись между земледельца­ми с учетом их расположения, плодородия и вообще наличия в том либо ином уезде, В среднем семья обладала вплоть до позд­него средневековья примерно 100 му. Считалось, что поля были распределены между крестьянами более или менее равномерно и на длительный период времени, и именно в это время обычно функционировали пяти– и десятидворки с круговой порукой. Однако стабильность такого рода существовала, как правило, в рамках династийного цикла не слишком долго, чаще всего — не более чем на протяжении столетия. Законы рынка, пусть и ограниченного в своих возможностях, действовали неумолимо, а со временем начинали оказывать свое воздействие и иные факторы, прежде всего демографические и экологические. Суть процесса сводилась к тому, что увеличивав­шееся население (его средняя величина для Китая с рубежа но­вой эры вплоть до династии Мин колебалась в пределах 60 млн, но в годы кризиса она обычно уменьшалась в три-четыре раза, а в моменты процветания могла и существенно возрасти) уже в пер­вые десятилетия после реформ поглощало все свободные пахот­ные земли, а это вело к тому, что богатые в деревне всеми правда­ми и неправдами начинали забирать у своих бедных соседей их участки. Формально продавать землю б^хло запрещено, но факти­чески можно было заложить свой участок или просто передать его 141 богатому соседу, оставаясь на своей бывшей земле в качестве арен­датора. Рано или поздно, но сделка обретала законную силу, а казна лишалась налогоплательщика. Что же касается тех, кто при­обретал крестьянские земли, то они обычно имели тесные связи с уездным начальством и либо обладали налоговыми привилегия­ми, либо откупались от повышенных налогов. Это, естественно, вело к тому, что поступления в казну уменьшались. Аппарат власти, стремясь сохранить объем налоговых поступ­лений, за счет которых он существовал, незаконно увеличивал поборы с тех, кто мог еще что-то дать. Результатом становилось разорение все большего числа земледельцев и углубление кризи­са в сферах экономики (упадок хозяйства, гибель беднейших кре­стьянских дворов), социальных отношений (недовольство крес­тьян, появление разбойничьих шаек, мятежи и восстания) и, наконец, политики (неспособность правящих верхов справиться с кризисом, засилье временщиков, явное ослабление эффектив­ности аппарата власти). На этом династийный цикл обычно и завершался, а страна после кризиса и сопутствовавших ему вос­станий или вражеских нашествий оказывалась в состоянии опус­тошения, но в то же время и своего рода катарсиса, некоего очи­щения, открывавшего дорогу к возрождению. Иногда цикл удли­нялся за счет вовремя и удачно проведенных реформ, которые «спускали пар» и продлевали существование той или иной дина­стии, порой надолго, на век—полтора. Но в конечном счете ситуа­ция повторялась, и очередной кризис сметал династию. Социально-очищающая функция династийного цикла была очень важна для империи как жизнеспособной структуры, ибо именно она, пусть жестокой ценой страданий миллионов, га­рантировала стабильность системы в целом. Смена же династий всегда убедительно объяснялась ссылками на теорию Мандата Неба, причем реалии вполне согласовывались с буквой и духом этой древней теории: кто как не дурные правители, утратившие свое дэ, были виновны в том, что в стране наступил кризис?! Кому как не им платить за это потерей мандата, который пере­давался Небом в новые руки? Вплоть до рубежа I—II вв. вторая ханьская империя была на подъеме. Успешно функционировал ее административный аппа­рат, проблема комплектования которого тоже заслуживает серь­езного внимания. Помимо восходящей к глубокой древности прак­тики выдвижения мудрых и способных с мест (за что отвечали все чиновники и чем наиболее активно пользовались выходцы из богатых семей и сильных домов), грамотных администраторов готовили в специальных школах в провинциальных центрах и осо­бенно в столице (школа Тай-сюэ), где выпускники подвергались 142 строгой экзаменовке и делились на разряды. Имела значение, осо­бенно в Хань, и практика протекции, личной рекомендации, за которую поручители несли ответственность. В особой позиции находились представители высшей знати, перед которыми с лег­костью открывались все дороги. Позже некоторое распростране­ние получили такие формы карьеры, как право «тени» (высшие сановники могли способствовать продвижению кого-либо из своих близких родственников) или даже покупка ранга, степени и долж­ности, правда не из числа высших. Администрация империи, формировавшаяся таким образом, имела несколько уровней. Высший уровень составляли столич­ные сановники, управлявшие палатами (административной, кон­трольной, дворцовой) и министерствами (обрядов, чинов, об­щественных работ, военного, финансового и др.). Эти ведомства имели свои представительства и на среднем уровне провинций и округов. Нижний же уровень власти обычно был представлен лишь одним номенклатурным чиновником, начальником уезда (уез­дов в империи обычно насчитывалось около полутора тысяч), в функции которого входила организация управления с опорой на богатую и влиятельную местную элиту. И хотя чиновники, как правило, назначались не в те места, откуда они были родом (при­чем обычно они перемещались в среднем раз в три года, дабы не прирастали к должности и не увязали в злоупотреблениях), эле­менты коррупции в империи всегда существовали, а в моменты стагнации и кризисов стократ возрастали. Правда, существовали и противостоявшие им контрольные инспектора, наделенные огромными полномочиями. Это всегда служило серьезным про­тивовесом коррупции, не говоря уже о том, что традиционные нормы конфуцианства были непримиримы к их нарушителям, что также во многом ограничивало аппетиты власть имущих, по­буждая их действовать осторожно и соблюдать меру. Все эти институты, складывавшиеся веками, отрабатывавшие­ся практикой и существовавшие в период Хань в самой началь­ной и несовершенной своей форме, способствовали Тем не менее укреплению администрации империи. Именно благодаря им и ле­жавшему в их основе конфуцианству с его строгими и беском­промиссными принципами, по крайней мере, на первую поло­вину династийного цикла приходились времена стабильности и процветания. Они же в меру своих сил сдерживали деструктивные явления в период второй половины цикла, стагнации и кризиса, причем в рамках каждой династии эти процессы протекали в за­висимости от конкретной ситуации. В период правления второй династий Хань события складывались таким образом, что уже с начала И в., когда заметно усилился и все явственней проявлялся 143 процесс поглощения земель и соответственно укрепления пози­ций все тех же сильных домов, правители империи не только оказались не в состоянии противодействовать кризису, но и от­кровенно отстранились от государственных дел, предоставив ведение их временщикам из числа родственников императриц и находившихся в сговоре с ними влиятельных евнухов, полити­ческий вес и реальная значимость которых постоянно возрастали. В результате двор империи стал утопать в интригах, евнухи и временщики, организованные в клики, стремились уничтожить друг друга и возвести на престол очередного императора из чис­ла своих ставленников. С этим, естественно, не могла смириться набиравшая политическую мощь, но отдаленная от двора кон­фуцианская бюрократия. Ее представители в столице сетовали на чрезмерные траты двора и стяжательство временщиков и евнухов. В провинции резко возросло недовольство родственниками и став­ленниками придворных евнухов и временщиков, чувствовавши­ми безнаказанность и творившими произвол. В активную полити­ческую борьбу в середине II в. включились учащиеся конфуцианс­ких школ, особенно столичной Тай-сюэ. Во всю мощь развернулось в стране упоминавшееся уже движение «чистой критики», ста­вившее своей целью прославить имена честных и неподкупных, противопоставив их лихоимцам двора. В ответ на это влиятельные евнухи и царедворцы обрушились с жестокими репрессиями на идейных руководителей конфуцианской оппозиции. В 70-х гг. II в. противоборство приняло открытый характер, причем временщи­ки явно одерживали верх над своими противниками. Пока политическая борьба на верхах империи развивалась и становилась все более острой, кризисные явления в хозяйстве обретали свою завершенную форму. Крестьянские земли перехо­дили в руки сильных домов, количество податных земледельцев сокращалось, и соответственно уменьшался поток налогов в каз­ну. Разоренные общинники пополняли ряды недовольн^1х, по­рядка в стране становилось все меньше. В такой обстановке мно­гие из сельского населения предпочитали отказаться от своих прав на землю и перейти под покровительство тех богатых односель­чан, кто мог себя и их обеспечить надежной защитой в становя­щееся все более тревожным время. В наступавший период стагна­ции и разброда и к тому же на фоне острых столкновений при дворе ситуация в империи становилась нестабильной и неуправ­ляемой. Именно в эти годы и начало набирать силу социальное недовольство народа, принявшее на сей раз форму сектантско-религиозного движения под лозунгами даосизма. Философская доктрина Лао-цзы и Чжуан-цзы на рубеже нашей эры все более определенно трансформировалась в религиозные 144 по своей сути поиски спасения и благоденствия. Разумеется, дао­сизм как доктрина и в имперском Китае не утратил своей рели­гиозно-философской идеи, сводившейся в конечном счете к слия­нию с Дао, к достижению Дао. Но на массовом народном уровне высокая философия все определенней и очевидней захлестыва­лась религиозно-сектантскими идеями, в основе которых б^хли и естественное стремление каждого к продлению жизни и дости­жению бессмертия (как за счет волшебных эликсиров и талисма­нов, так и в результате тяжелой аскезы, дематериализации орга­низма), и извечные крестьянские идеалы великого равенства в упрощенно организованном социуме, свободном от давления со стороны государства и его бюрократии. Идеи равенства нашли свое отражение в трактате «Тайпин-цзин», который в свою очередь стал фундаментом даосской сек­ты «Тайпиндао». Глава этой секты Чжан Цзюэ, прославившийся искусством врачевания и, по преданию, спасший множество лю­дей в годы эпидемии, на рубеже 70—80-х гг. II в. неожиданно ока­зался во главе многочисленного и политически активного дви­жения сторонников нового «желтого» неба, которое в 184 г. (на­чало очередного 60-летнего цикла, игравшего в Китае роль века) должно было прийти на смену погрязшему в пороках «синему» небу династии Хань. Покрывавшие свои головы желтыми платка­ми сторонники секты планировали в этот сакральный момент поднять восстание, о чем, естественно, вскоре стало известно всем в Китае. Народное восстание, а точнее, слухи о подготовке его были как гром среди ясного неба для погрязших в междоусобной борь­бе правящих верхов. Обвиняя и подозревая друг друга в сотруд­ничестве с мятежниками, они в конечном счете почти объеди­нились в борьбе против нового врага. С восстанием «желтых повя­зок», вспыхнувшим, как и предполагалось, в начале 184 г., власти справились достаточно быстро, тем более что подавление его началось еще до того, как наступил роковой момент. И хотя от­ступившие в дальние районы империи отдельные отряды повстан­цев еще достаточно долго продолжали напоминать о себе, глав­ным итогом неудавшегося восстания было то, что оно как бы поставило точку на затянувшемся противоборстве в верхах и зас­тавило наиболее активные и энергичные силы в империи при­бегнуть к тактике открытой борьбы, что практически означало конец династии Хань. В борьбу на высшем уровне вмешались не только армейские генералы, но и наиболее могущественные из сильных домов на местах. В ходе военных действий был до основания разрушен и сожжен Лоян, а двор переехал в Чанань, древнюю столицу страны. 145 На передний план в политической борьбе выдвинулись новые лидеры, среди которых наиболее влиятельным стал один из пред­ставителей местной элиты Цао Цао. Он способствовал возвраще­нию императора в Лоян и тем самым стал опорой трона. Вскоре именно Цао Цао, державший императора почти что своим за­ложником, сумел одержать победу над соперниками. При этом он, естественно, умело использовал свое выгодное политичес­кое лицо защитника и спасителя империи и ее символа, импера­тора. Добившись фактического положения диктатора уже на ру­беже II—III вв., Цао Цао достаточно долго управлял агонизиро­вавшей империей. Он откровенно сделал ставку на силу и именно с помощью военной силы и преуспел. Здесь следует обратить внимание на то, что, делая ставку на силу, умелый политик и весьма образованный интеллектуал из числа конфуцианской элиты Цао Цао искусно заигрывал с уче­ными– ши, используя их авторитет, поддерживал традиции бесед в стиле «чистой критики», привлекал к управлению страной вы­дающихся интеллектуалов империи. Но он отчетливо предвидел грядущий крах династии Хань, более того, сам его готовил. Став высшим должностным лицом и присвоив все мыслимые звания и титулы, Цао Цао приучал свое окружение к тому, что вскоре власть в империи перейдет к новой династии. Перед смертью в 220 г. он недвусмысленно сравнивал себя с великим чжоуским Вэнь-ваном, дав понять, что возлагает на своего сына Цао Пэя задачу завершить начатое им дело и основать эту династию. Именно так Цао Пэй и поступил В 220 г., вскоре после смерти отца, он, захватив ханьский престол, основал династию Вэй. Правда, од­новременно с ним двое других претендентов на императорский трон основали на юго-западе и юго-востоке страны еще два госу­дарства, Шу и У. В результате возник феномен Троецарствия, короткая история которого овеяна ореолом рыцарского роман­тизма. Впоследствии, тысячелетие спустя, она была красочно вос­пета в одноименном романе. Оценивая четырехвековое правление династии Хань и роль восстания «желтых повязок» в крушении централизованной им­перии, на смену которой пришел четырехвековой период поли­тической раздробленности и практически непрестанных войн, не говоря уже о вторжении кочевников, необходимо отметить глав­ное: созданная Конфуцием и приспособленная усилиями У-ди и Дун Чжуншу к потребностям огромной империи официальная идеология не только выдержала все выпавшие на долю страны нелегкие испытания, но и на деле доказала свою жизнеспособ­ность. Более того, несмотря на выдвижение на первый план во­енной функции и соответственно некоторое принижение роли 146 чиновной бюрократии, несмотря на вторжение кочевников и длительный процесс варваризации северной части страны, на­конец, невзирая на усиление позиций религиозного даосизма и проникавшего в Китай как раз в описываемое время буддизма с его мощным интеллектуальным потенциалом, конфуцианская традиция продолжала оставаться фундаментом китайской циви­лизации. На верхнем уровне империи шли деструктивные про­цессы, в огне войн и варварских нашествий гибли миллионы, но те, кто продолжали жить, в этих условиях оставались не просто китайцами, но и прежде всего конфуцианцами. А ведущей в этом плане силой стала та самая местная элита, тот самый слой обра-зованн^1х ши, которые хранили и развивали традицию. Конфуцианизация местной элиты в период Хань с последую­щей постоянной концентрацией лучших ее представителей в бю­рократической администрации привела к появлению принципи­ально нового качества, т.е. к превращению древних служив^1х-ши в ревностных хранителей великих достижений веками самосовер­шенствовавшейся цивилизации. Именно на этой основе выраба­тывался жесткий стереотип, своего рода конфуцианский гено­тип, носителями которого стали аристократы культуры и кото­рый с честью выдержал все испытания безвременья. В конечном счете он, этот генотип, сыграл решающую роль в возрождении великой империи с ее успешно функционировавшей бюрокра­тической администрацией, состав которой сверху донизу комп­лектовался преимущественно за счет конкурсной системы госу­дарственных экзаменов, выдерживали которые лишь немногие и наиболее способные из среды все тех же конфуцианцев– ши. ГЛАВАV КИТАЙ В ЭПОХУ ПОЛИТИЧЕСКОЙ РАЗДРОБЛЕННОСТИ 1. ПЕРИОД ТРОЕЦАРСТВИЯ И ПОПЫТКИ ОБЪЕДИНЕНИЯ ПОД ВЛАСТЬЮ ИМПЕРИИ ЦЗИНЬ (III-IV вв.) Цикл подъема, обеспеченного мощью ханьской государствен­ности, возвестившей эру добродетельного правления и устано­вившей относительный социальный мир и ослабление центро­бежных тенденций в стране, давно канул в Лету. В эпоху насту­пившего упадка один дворцовый переворот следовал за другим. На смену отшумевшей крестьянской войне, разрушившей обес­силенную раздорами Ханьскую империю, пришла губительная для общества междоусобная борьба между ханьскими полковод­цами и предводителями крупных армий. Эти внутренние войны разорили хозяйство Китая и обезлю­дили страну. За столетие численность населения сократилась с 50—60 до 16—17 млн. Пришла в упадок ирригационная систе­ма. Источники свидетельствуют о частых наводнениях и других стихийных бедствиях, а также о голоде, поражавшем целые об­ласти. В связи с уменьшением площади обрабатываемых земель и запустением сел резко сократилось общественное производство. Города были разграблены и сожжены, торговая деятельность поч­ти прекратилась. Китай надолго погрузился в пучину анархии и хаоса, превра­тивших страну в огромное пепелище. Усмиритель восстания «жел­тых повязок», талантливый полководец и искусный дипломат Цао Цао в 216 г. объединил под своей властью северную часть быв­шей империи в бассейнах рек Хуанхэ и Хуайхэ. А в 220 г. его сын Цао Пэй низложил последнего ханьского императора и провоз­гласил себя главой новой династии Вэй (со столицей в Лояне). Одновременно на юго-западе — в Сычуани — и на юго-востоке — в низовье Янцзы — возникли еще два самостоятельных государ­ства Шу и У. Начался период Троецарствия. Вэйский правитель Цао Пэй вел успешные войны с кочевни­ками, а также со своими политическими соперниками. Основу усиления могущества Вэй создали реформы, проведенные еще Цао Цао. Учитывая условия разоренной страны, Цао Пэй от­менил подушную подать и снял недоимки. Недостаток рабочей силы он компенсировал путем создания так называемых «воен- 148 ных поселений» в пограничных и внутренних районах, известных еще со времени ханьской династии. За поселениями б^ьли закреп­лены крестьяне-переселенцы и рабы. Военные поселения, став­шие средством восстановления сельского хозяйства и обеспечения армии продовольствием, дали возможность упрочить власть, по­давить восстание и вести успешные войны с другими царствами. Достойным соперником царства Вэй стало царство Шу, со­зданное на юго-западе, в верховьях Янцзы, со столицей в Чэнду. Во главе него встал отпрыск ханьского императорского дома Лю Бэй. Но более всего прославился в Шу Чжугэ Лян — искусный военачальник и мудрый политик. Именно по его инициативе в Шу, как и в государстве Вэй, много внимания уделялось орга­низации сельского хозяйства и совершенствованию военного де­ла. Со смертью Чжугэ Ляна распри в правящих кругах ослаби­ли Шу, свели на нет все начинания, и скоро царство Шу было присоединено к государству Вэй. Царство У б^1ло основано Сунь Цюанем со столицей в райо.-не современного Нанкина. Отгороженное от севера р. Янцзы, оно долгое время стояло в стороне от междоусобной борьбы. Земли там б^ьли мало освоены. Редкое население занималось главным образом подсечно-огневым земледелием. В эпоху нестабильности широким потоком сюда направля­лись уроженцы Севера. Они принесли развитую сельскохозяй­ственную культуру, прежде всего плужное земледелие и пахоту на волах. Все это способствовало расширению запашки, росту уро­жайности риса и других культур. Главной тенденцией в политической жизни Китая в период Троецарствия, приведшей к нестабильности, стало обострение противоречий внутри военно-политической верхушки общества. Губительное для судеб страны противостояние трех государств сопровождалось постоянными войнами. Сначала северяне завое­вали государство Шу. Затем, было окончательно покорено ими и царство У. Политическая власть в самом царстве Вэй еще в 249 г. фактически перешла в руки могущественного рода Сыма. Один из его представителей Сыма Чжао объявил себя цзиньским ваном, а после его смерти его сын Сыма Янь низложил прави­теля царства Вэй и занял престол, назвав свою династию Цзинь. В 280 г., с завоеванием царства У, на смену Троецарствию при­шел период, известный в традиционной историографии как За­падная Цзинь (265—316). Но объединенным под властью этой ди­настии Китай был недолго. Последствием вторжения западных и северных кочевых племен на Центральную равнину стало перене­сение столицы из Лояна на юг. Китай снова оказался раздроб­ленным на отдельные владения. 149 Заняв трон, Сыма Янь предпринял ряд мер, направленных на централизацию страны. Прежде всего, чтобы укрепить собствен­ную власть, он обратился к традиционному испытанному сред­ству — раздаче уделов в провинциях во владение своим ближай­шим родственникам, надеясь на их поддержку. Хозяева уделов, делившихся на три разряда, свободно распоряжались на своей территории как экономическими ресурсами, так и войском. В их ведении были выбор местных чиновников и управление граждан­скими и военными делами. Еще при жизни Сыма Яня удельные властители стремились ко все большей самостоятельности, но ви­димость единой центральной власти еще сохранялась. В этих ус­ловиях власть искала средства своего усиления, и в первую оче­редь — укрепления финансового положения. Между тем в дерев­не хозяйничали сильные дома. Воинам своих отрядов, а также домашней страже главы сильных домов предоставляли небольшие участки земли. Бездомных, разоренных и пришлых, называемых в источниках «гостями», они также «сажали на землю», превра­щая их в лично-зависимых, связанных с хозяином земли рент­ными отношениями. Казна все более лишалась доходов. Сильные дома захватили огромные пространства земли. Возвышение круп­ных землевладельцев грозило новым расчленением страны. В 280 г. Сыма Янь издал указ о надельной системе, послу­жившей образцом для правителей последующих веков. В услови­ях, когда перед неокрепшей властью встала извечная проблема, как упорядочить отношения с подданными, восстановить стабиль­ность в обществе, укрепить структуру власти, действия молодо­го государства были направлены прежде всего на организацию производства, сулившего казне регулярное поступление доходов. Развивая традиционные представления о так называемой «ко­лодезной сиетеме» (цзин-тянь) как прообразе установления иде­ального баланса между казной и населением во всех аспектах их отношений, Сыма Янь в первую очередь приступил к реформам, направленным на оптимальное соединение незанятых рабочих рук и бесхозной заброшенной земли. Рассматривая все обрабатываемые земли как казенный фонд, согласно установлению 280 г. власти предоставили каждому тРУ* доспособному возможность получить надел при условии выполне­ния повинностей в пользу казны. Так, на трудоспособного муж­чину в расцвете лет полагался земельный участок (чжань-тянь) в 120 му, из них 50 му подлежало обложению налогом в пользу казны, а урожаем с остальной части надела пользовался сам воз­делыватель поля. Основной трудовой единицей считались мужчины и женщины в возрасте от 16 до 60 лет. Они могли претендовать на полный 150 надел. Крестьяне в возрасте 13—15 и 61—65 лет пользовались на­делом лишь в половинном размере. С каждого двора, если гла­вой быт совершеннолетний мужчина, кроме налога полагалось взимать ежегодно три штуки шелковой ткани и три весовые меры шелковой ваты. Кроме того, крестьяне должны были отра­ботать на казенных работах до 30 дней в году. Неизвестно, насколько широко указ 280 г. был проведен в жизнь, но очевидно, что степень упорядоченности аграрных от­ношений в Китае III в., полностью зависимой от силы и кре­пости новой государственной структуры, нельзя преувеличивать. Даже из текста самого эдикта о надельной системе (дошедшего до нас в «Истории династии Цзинь») следует, что создать опти­мальный вариант сочетания интересов казны и землевладельцев удалось лишь в центре, откуда и начиналось, по конфуциан­ским представлениям, упорядочение пространства Поднебесной. На местах, особенно в пограничных районах, по мере удаления от императорского двора все труднее становилось контролировать подданных, и соответственно норма налогообложения там была меньше. Тем самым в провинции создавались более льготные условия, стимулирующие подъем заброшенных земель. Надельная система предусматривала также упорядочение от­ношений казны с чиновниками. Цзиньский правитель провоз­гласил предоставление им в качестве вознаграждения за службу «должностных наделов», доходы от которых шли в их пользу. Размеры этих земельных наделов зависели от ранга и занимае­мой должности и выдавались на время службы. Обрабатывались они лично-зависимыми держателями. Во владениях чиновников высших рангов могло быть не более 50 дворов, освобожденных от казенных повинностей. Реформа в целом не затронула инте­ресы частного землевладения, но создала серьезную угрозу оттока рабочей силы. Несмотря на провозглашение аграрной реформы (о ней из­вестно лишь из текста указа); стабилизация в стране не насту­пала. По-прежнему шла борьба за власть и престол, порождая конфликты между центральной властью и владельцами уделов. Одновременно росло народное возмущение. Особенно массовым было движение в Сычуани и Шаньси. Отряды повстанцев на­падали на усадьбы сильных домов, чиновников, вторгались в городские поселения. Со смертью Сыма Яня в 290 г. началось соперничество между его родственниками, что вылилось в мя­теж восьми ванов. Междоусобная борьба, продолжавшаяся почти 15 лет (291—306), окончательно подорвала силы империи Запад­ная Цзинь. Китай оказался незащищенным перед нашествием кочевников, чья власть на Севере крепла с каждым днем. 151 2. НАШЕСТВИЕ КОЧЕВНИКОВ НА КИТАЙ В III—IV вв. в Восточной Азии к северу от Китая шел процесс великого переселения народов, достигшего в Европе границ Рим­ской империи. Он начался с перемещения южных гуннов (нань сюнну), сяньбийцев, ди, цянов, цзе и других племен, которые с севера постепенно продвигались на Среднекитайскую равнину — колыбель этнической общности древних китайцев. Племена кочевников были естественными хозяевами степей Внутренней Азии. Хотя номады отличались между собой по этни­ческому признаку и принадлежали к различным языковым груп­пам, всех их объединяла родная степь. Из поколения в поколение ее обитатели настолько приспособились к местным условиям, что их культура, все виды деятельности, сама их жизнь, наконец, так тесно сомкнулись с процессами, происходящими в природе, что они стали в известном смысле как бы неотъемлемой частью освоенного ими ландшафта. Эти молодые народы без труда читали природную книгу род­ной степи. Мобильные и неприхотливые, они легко преодолева­ли огромные расстояния, идеально приспособились к степному существованию, и потому противостоять их стремительному на­тиску оседлым народам было нелегко. Однако в трудную пору погодных ненастий, когда степь не могла прокормить скот и он погибал, кочевники покидали места своего обитания в поисках новых кочевий и все упорнее проникали на север Китая — здесь возникали и гибли, сменяя друг друга, так называемые варвар­ские государства. С распадом гуннского союза на Севере южные группы гуннов остались жить в северных районах Шаньси и Внутренней Монго­лии. Их основным занятием являлось скотоводство. Представите­ли верхушки пяти гуннских племен избирали верховного прави­теля — шаньюя, который постепенно стал обладать наследствен­ной властью. Шаньюи были издавна связаны родственными отношениями с китайской императорской фамилией, получали в жены китайских принцесс, их старшие сыновья зачастую вос­питывались при ханьском дворе. В ставках шаньюев и аристокра­тов скопились значительные ценности. Ханьские императоры стре­мились наладить отношения с кочевниками. При дворе шаньюя и глав пяти аймаков служили китайские чиновники. Китайские купцы вели торговлю, вывозили скот. От­ряды гуннов не раз приходили на помощь императорам или бра­ли на себя охрану границ. С крушением Ханьской империи ша-ньюи начали активно вмешиваться в китайские междоусобицы. 152 В начале IV в. раздираемое смутой Цзиньское государст­во стало легкой добычей кочевников. Китай пережил трагедию национального масштаба. Север страны, огромные территории Срединной равнины в бассейне реки Хуанхэ, б^1л отторгнут степными племенами. Войска Цзиньской империи оказались бес­сильными против мощной гуннской конницы, занявшей цент­ральные провинции. В 311 г. пал Лоян, а в 316 — Чанъань. Император династии Цзинь был схвачен, подвергнут унижению и казнен. Все причастные к власти в страхе бежали на юг. Придворные, собравшиеся в г. Цзянъе (Нанкин), провозгласили одного из отпрысков дома Сыма императором династии Восточ­ная Цзинь (316-419). Вслед за гуннами, нанесшими удар империи Западная Цзинь, пришли в движение другие многочисленные племена, кочевав­шие вдоль сухопутных рубежей китайской империи. После гуннов наиболее крупным объединением были племе­на сяньби, кочевавшие на северо-востоке и занимавшиеся охо­той и скотоводством. Их вожди и знать давно уже торговали с китайскими купцами, посылали ко двору дань и заложников, получали титулы и ценные подарки в обмен на обещания пре­кратить набеги. Китайские политики издавна пытались использовать сяньбийцев в борьбе против гуннов. Еще с III в. сяньбийские племена делились на несколько крупных союзов. Наиболее многочислен-н^1ми из них б^1ли союзы муюнов, владевших Южной Маньчжу­рией, и племен тоба, кочевавших во Внутренней Монголии и Ордосе. Племена муюнов заняли Хэбэй, вели против гуннов длительные войны. При поддержке китайцев они создали свое государство Янь. К богатствам Срединной империи потянулись и обитатели западн^хх краев: племена тибетской группы заняли земли Ганьсу, Шэньси и Нинся. Их знать утвердила царскую власть и образо­вала государство Цинь. Эти северо-западные племена обладали военным могуществом. Их завоевательные устремления привели к столкновению с муюнами, а затем и с китайцами. Огромное войско, возглавленное Фу Цзянем, правителем Цинь, выступило в поход, преодолевая высокие горные хребты и стремительные ре­ки. Через Хэнань войско государства Цинь двинулось на юго-вос­ток, направляя удар против китайцев, удерживавших прибрежные районы р. Янцзы. В 383 г. у р. Фэйшуй, в бассейне Хуайхэ, они пришли в столкновение с малочисленным войском противника. Полководцы Южного Китая, применив хитрость в стиле древне­го военного искусства, нанесли полчищам Фу Цзяня жестокое поражение. Кочевники в панике бежали. Царство Цинь распалось. 153 Государства, созданные завоевателями на севере Китая, отли­чались политической нестабильностью. Войны сопровождались обращением в рабство коренного населения. Северный Китай, древнейший очаг культуры с наиболее развитыми и густонасе­ленными территориями, превратился в арену почти столетней войны. Лишь новое грандиозное нашествие прекратило эти бес­прерывные военные столковения и походы: сяньбийские племе­на тоба захватили Северный Китай. В конце IV в. их вождь Тоба Гуй был провозглашен императором. Организуя государственный аппарат, он обратился к китайской системе управления. Сломив сопротивление мелких государств племенных союзов, тобийцы в 367 г. вторглись в Китай. На завоеванной территории создавались органы власти по китайскому образцу. Внук Тоба Гуя установил в Северном Китае правление династии Северных Вэй (386—534). 3. ЮЖНЫЕ И СЕВЕРНЫЕ ГОСУДАР^А (IV-VI вв.) Вторжение кочевников в Северный Китай открыло новую эпо­ху, названную в традиционной историографии периодом Нань-бэй чао — Южн^1х и Северн^хх династий. В это смутное время резко обозначилось противостояние Севера и Юга. Разрушения, причиненные кочевниками, междоусобные вой­ны, поборы, голод, эпидемии, обрушившиеся на Север, приве­ли к массовому бегству китайцев на юг. Здесь, на землях, богатых природными ресурсами, с мягким благоприятным климатом, довольно редкое население состояло из различных местных племен и сравнительно немногих ханьцев. Новые пришельцы с Севера занимали плодородные долины, теснили исконных жителей, не­редко захватывая их поля. Северяне расширяли запашку и осваи­вали производство риса, создавая оросительные сооружения и активно используя свой многовековой опыт обработки пашен и ирригационного строительства. На Юге разгорелась ожесточенная борьба за землю. Государ­ственная организация была весьма слаба и не могла отстоять свои притязания на верховную собственность на землю. Фонд госу­дарственных земель оставался скудным. Крупные же землевла­дельцы (сильные дома) брали под свое покровительство беглых, увеличивая за их счет свои хозяйства. Поля крупных владельцев обрабатывались зависимыми от них арендаторами (дянькэ). В середине V в. южное правительство безуспешно пыталось расширить фонд казенных земель. Но власть императора была весьма слаба, а земли в долине р. Янцзы и у морского побережья принадлежали пришлой и местной владетельной знати. Все это 154 привело к длительной и напряженной борьбе. В IV в. проти­воречия между местными и пришельцами с Севера часто выли­вались в вооруженные столкновения. При дворе Восточной Цзинь плелись тайные заговоры, время от времени власть узурпировали влиятельные сановники. В конце IV — начале V в. восстание крестьян, членов даос­ской секты «Пять доу риса», а также рост противоречий внутри правящих кругов привели к падению власти династии Цзинь. После этого сменились еще четыре династии. Власть их импера­торов обычно не простиралась за пределы столичного района. Считая Янцзы надежной защитой от конников, они и не пыта­лись возвратить китайские земли. Походы на Север предприни­мали лишь отдельные полководцы, но они не получали поддерж­ки двора и аристократов. Последние попытки отвоевать Север относятся к первой половине V в. Но южные войска встретили отпор со стороны хорошо организованной конницы тобийцев, завладевших к тому времени Северным Китаем. Начиная с IV в. на Севере господствовали варвары. Исконное китайское население занимало подчиненное положение. Ко вре­мени тобийского завоевания страна являла собой картину упадка. Многие поля запустели и поросли сорняками. Тутовые деревья засохли, ирригационная сеть разрушилась, деревни обезлюдели. Города превратились в развалины, их жители были истреблены или бежали на юг. Ремесло сохранилось частично лишь в дерев­не. Обмен осуществлялся натуральным образом. Функции денег зачастую выполняли шелковые ткани и лошади. С прекращением нашествий и войн население постепенно воз­вращалось к «очагам и колодцам». Сильные дома захватывали земли и подчиняли себе землепашцев. Сбор налогов был крайне затруднен, казна все больше пустела. В этих условиях бывшие кочевники, покорившие оседлое население, взяли на вооружение китайский опыт управления. Вэйский двор в лице императора Тоба Хуна, приверженца ханьской культуры, прибегнул к ме­рам по закреплению права государства в распоряжении землей. В 485 г. императорский указ, устанавливающий некоторое огра­ничение роста крупных землевладений, способствовал дальнейше­му развитию опыта аграрных преобразований, предпринятых еще в государстве Цзинь в III в. и известных как надельная система. Введение надельной системы символизировало стремление упро­чить принцип государственности. Четче, чем в 280 г., указ 485 г. фиксировал право крестьян на казенный надел, устанавливал его размеры и обязанности его держателей. Крестьяне от 15 до 70 лет имели право на владение пахотной землей. Женщины получали надел вдвое меньше, чем мужчины. На пахотном поле следовало 155 выращивать зерновые культуры, прежде всего просо. По дости­жении глубокой старости, при потере трудоспособности или со смертью податного его земля передавалась другому держателю. Купля-продажа и любой вид временной передачи пахотного уча­стка воспрещались, однако на практике этот запрет, как прави­ло, нарушался. Вторую часть надела составляла приусадебная садово-огород­ная земля, предназначенная для выращивания тутовых деревьев, конопли и овощей. Садово-огородн^тй участок, по существу, счи­тался наследственн^тм, и в случае необходимости его можно б^зло продать или купить. Наследственной числилась и земля, занятая двором-усадьбой. Держание надела б^зло обусловлено ежегодными налогами — так называемой «триадой повинностей» — зерном, шелковой или конопляной тканью (или ватой) и казенными работами — каждый податной отрабатывал определенное число дней в году. Основой налогообложения считалась чета податн^1х. Налоговая система, предусматривающая соединение земледелия и ремесла в рамках крестьянского двора, отвечала натуральному характе­ру традиционной общины и естественному разделению труда между мужчиной-пахарем и женщиной-пряхой. Казна стреми­лась гарантировать свое право на получение постоянного пото­ка налогов. С этой целью в деревне по древним образцам вводи­лась детализированная система управления. Пять дворов состав­ляли низшую единицу, называемую линь; пять линь составляли ли; пять ли, куда входило 125 дворов, образов^твали деревенс­кую организацию дан. Эти объединения управлялись сельскими старостами. В каче­стве вознаграждения старосты частично освобождались от повин­ностей и налогов. Принцип круговой поруки отражал стремле­ние государства упорядочить отношения с земледельцами, ис­пользуя для этого кланово-патронимические связи, большие родственные и соседские коллективы в деревне. Двор как податная единица служил основой учета. Поскольку дворы включали обычно несколько родственных семей, власти добивались в^тявления и обложения налогами каждой четы и б^зли заинтересованы в разрушении замкнут^1х общин-дворов. Указ ого­варивал введение особых имущественных наделов, начисляемых в виде дополнительных пахотных полей владельцам рабов и ра­бочего скота, а также многосемейным. На неженатых членов се­мьи начислялась 1/4, на раба — 1/8, а на вола — 1/10 часть об^тч-ного надела. Чиновникам, состоящим на государственной службе, полага­лись во временное пользование наделы земли, доходы с которых 156 выступали в качестве натурального жалования. Не занимаясь хо­зяйством, они лишь кормились с этих наделов пока находились на службе. На этих землях, как и на землях членов царского рода, тобийской знати, сильных домов, работали крестьяне или поса­женные на землю буцюй (слуги и домашняя стража), а также при­шлые (кэху) и другие категории землевладельцев. Надельная система не исключала наличия землевладения силь­ных домов. Укрепление государственной собственности на землю способствовало усилению централизованной империи. Система управления в ней складывалась по древнекитайскому образцу. Процесс китаизации бывшей кочевой знати, оказавшейся у влас­ти, шел сравнительно быстро. Следующий этап в усвоении китайской культуры сяньбий-цами связан с перенесением старой столицы Пинчэн (на север-н^1х окраинах Китая) в Лоян. Именно здесь б^хли проведены реформы, означавшие резкий поворот к забвению сяньбийских традиций и к китаизации всех подданных государства. В случае смерти сяньбийца воспрещалось предавать земле его прах в род­ном северном крае, и теперь его велено было хоронить в Хэна-ни. Более того, род Тоба стал называться Юань, все 109 сянь-бийских двухсложных фамилий были заменены на китайские од­носложные. При императорском дворе официальным языком стал китайский, а осмелившиеся говорить на родном языке лиша­лись чина Тобийские власти добровольно выбрали приемлемый для них путь развития, свойственный китайской цивилизации. Они офи­циально заявили себя преемниками древнего легендарного пра­вителя Хуан-ди, сознательно переняли основы китайской куль­туры — ритуал и нормы семейной этики, распространенной на общество и государство. В соответствии с китайскими принци­пами административного устройства был организован и государ­ственный аппарат. Деля по традиции чиновников на девять ран­гов, власти высшие четыре ранга замещали главным образом представителями сяньбийской аристократии, а остальные пять — знатными китайцами. Уделяя большое внимание происхождению подданных, они стали поощрять браки между сяньбийской арис­тократией и верхушкой китайской знати. При дворе запрещалось ношение варварской одежды, и мода на китайское платье скоро распространилась и среди рядового населения. Тобийская верхушка отказалась от своих исконных верований, в том числе и от шаманизма. Политика тобийских властей, усвоивших опыт государственного строительства, и осо­бенно осуществление надельной системы способствовали подъему сельского хозяйства, расширению посевов, увеличению урожаев. 157 Одновременно отстраивались города, ставшие культурными и экономическими центрами, оживилась торговля. Но постепенно тобийский двор все более терял контроль над сильными домами. Северовэйская держава распалась на Запад­ное и Восточное государства. В середине VI в. к власти в них окончательно пришли китайцы. 4. КИТАЙСКАЯ КУЛЬТУРА В КОНТЕКСТЕ ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ БУДДИЗМА, ДАОСИЗМА И КОНФУЦИАНСТВА Гибель династии Хань и как следствие этого — общий упа­док в стране в период Троецарствия, ослабление центральной власти (этого гаранта социальной стабильности, по конфуциан­ским представлениям) привели, казалось, к глубоким необрати­мым переменам. Рушились прежние мировоззренческие стерео­типы. Сама жизнь (утверждаемая китайской культурой как выс­шая ценность) в условиях глобальных коллизий той эпохи ока­залась под угрозой уничтожения. Обнаружилась хрупкость бытия и превратность человеческой судьбы. Настроение, рожденное неустроенностью мира и иллюзор­ностью существования, сомнения в обывательских ценностях, овладевшие обществом того времени, звучали в творчестве «трех Цао». Честолюбивый полководец Цао Цао (155—220) и его сы­новья Цао Пэй (187—226) и Цао Чжи (192—232), «слагавшие стихи в седле или у руля боевого корабля», прославляли военную доблесть и призывали ценить быстротечные радости бренного бытия. Вдохновенные поэтические строки Цао Цао «За вином нужно петь! Ведь жизнь человека, как утренняя роса» стали лейтмотивом той эпохи. Казалось, в III—IV вв. проводилось своего рода испытание жизненности самой традиции китайской культуры. Вместе с тем шло ее углубленное постижение, а под­линная преемственность с древней мудростью воспринималась как следование прежде всего самому духу традиции. В период глубокого духовного кризиса значительную роль в судьбе Китая сыграл буддизм. Учение Будды, проникшее на ру­беже новой эры из Индии на Дальний Восток и ставшее здесь мировой религией, оказало влияние на все стороны жизни сред­невекового общества. Монахи и проповедники приходили сюда через Центральную Азию и обосновывались сначала в Ганьсу, Шэньси и Хэнани. В V в. в южные царства стали также прибы­вать через Бирму видные вероучители буддизма Хинаяны, которые добились различных льгот при дворе. Но в основном на Дальнем Востоке распространился буддизм в форме Махаяны («Большая 158 колесница», или «Широкий путь спасения»), отличавшийся ме­нее суровыми требованиями к верующим. Строгий аскетизм б^1л обязателен лишь для принявших постриг и стремившихся к нир­ване монахов. Мирянам же достаточно б^хло соблюдать лишь пять заповедей из десяти, и за свою преданность новой религии; они могли рассчитывать на буддийский рай. Буддизм учил, что основу мироздания составляет движение частиц — дхарм. Соединяясь или распадаясь, они порождают или прекращают жизнь, составляя длинную цепь перерождений, пре­вращений одного существа в другое. Поскольку миром управляет закон возмездия, добродетельные могут обрести в следующем рождении более совершенную форму, заняв более высокое мес­то в жизни. Напротив, проступки влекут за собой понижение со­циального статуса и даже перевоплощение в животное. Таким образом, восхождение или падение человека зависит от кармы, т.е. суммы поступков в этой жизни (равно как и во всех предыду­щих воплощениях), определяющих будущее после смерти. Четыре важнейшие истины, изреченные основателем вероу­чения Буддой — Сиддартхой Гуатамой (Шакья-Муни, VI—Vвв. до н.э.),— гласили, что жизнь неотделима от страданий. Изба­виться от них можно лишь с прекращением круговорота пере­рождений, что достигается примерным поведением. Будда наме­тил восьмичленный путь спасения, следование которому обес­печивало прекращение перерождений и растворение в нирване. Что касается махаянской традиции, то длительная цепь перевоп­лощений самосовершенствующихся личностей должна была при­водить в рай, а не к нирване. При этом верующий не был оди­нок: в достижении спасения ему помогали бодхисатвы. Эти суще­ства, стремящиеся к просветлению, совершая свой высокий нравственный подвиг и достигнув состояния нирваны, из альт-руистских мотивов не становились буддами, а оставались в коле­се перерождений. Они предпочитали подчиняться законам кар­мы ради того, чтобы оказать помощь в обретении спасения всем живым существам, в том числе и человеку. Одна из причин популярности буддизма состояла в том,, что он открывал каждому перспективу индивидуального спасения и тем самым утверждал самоценность отдельной личности, в то время как конфуцианство рассматривало человека исключитель­но в рамках семьи и государства. Как мировая религия буддизм с его этикой равенства людей и всеобщего сострадания играл важную интегрирующую роль в об­ществе, удовлетворяя потребности человека в стабильных фор­мах жизни и психологического комфорта. 159 Постепенному усилению позиции буддизма во многом благо­приятствовала общая социально-политическая обстановка III-VI вв. с ее кризисами, междоусобицами и неустойчивостью бы­тия. Стены монастыря давали реальную защиту от постоянных смут, здесь совершались погребальные церемонии, поминовения павших воинов, обещавшие им жизнь в раю. Но более всего мо­настыри привлекали возможностью освободиться от налогов и притеснений властей. Обитель буддизма притягивала к себе и обез­доленный люд, изгнанный со своей земли кочевниками. Здесь же богатые аристократы обретали душевный покой и уединение. Приобщение к китайскому буддизму было тем легче, что он пре­дусматривал наряду с общиной (сангхой) монахов существова­ние буддистов мирян, в чью обязанность входила поддержка мо­нахов и пожертвования монастырям. В III—IV вв. вокруг столичных центров — Лояна и Чанъаня — действовало около 180 буддийских монастырей, храмов и куми­рен, а к концу V в. в государстве Восточная Цзинь их насчитыва­лось уже 1800 с 24 тыс. монахов. Некогда чужеземная религия, быстро адаптировавшись к новой обстановке, впитала местную обрядность, признала культ предков и другие народные культы, включила в свой пантеон святых древних мудрецов и мифичес­ких героев Китая. В буддизме на первый план вышли те идеи и принципы, которые более всего соответствовали традиционным китайским нормам и идеалам. В ходе своего распространения буддизм подвергся значитель­ной китаизации. Первоначально он вообще воспринимался как одна из сект даосизма. Так, уже в IV в. считалось, что Будда — это воплощение Дао. В целом даосизм, обеспечивавший преем­ственность культурного самосознания китайцев, выполнял роль посредника между буддизмом и народными верованиями. Неда­ром для толкования важнейших индо-буддийских понятий сна­чала использовались знакомые китайцам термины религиозного даосизма, и лишь позднее, в VB., перешли к непосредственной транскрипции буддийских терминов. В условиях неприязненного отношения к буддизму как ино­земному учению доказывалось полное совпадение буддийской морали и нравственного идеала китайской традиции. Буддизм даже находил объяснение необходимости ухода от мира, что было не­мыслимо с точки зрения конфуцианства. Китайский буддизм б^хл многолик. Его многочисленные сек­ты обязаны своим происхождением разным вероучителям — пат­риархам и переводчикам сутр. Секты тяготели к тому или иному региону (пути развития Севера и Юга Китая существенно разли­чались), обслуживали социокультурные потребности различных 160 пивала себя какнаиболее полную и законченную формуучения Будды. Со временем проповедников буддизма из Индии и «Западно­го края» сменили китайские. На Севере деятельность кучарского монаха Кумарадживы (прибыл в Чанъань в 402 г.) по переводу сутр проходила под знаком усвоения канона в его индийском варианте. Ученик Кумарадживы Дао-шэн (умер в 434 г.), опираясь на махаянистскую нирвану-сутру, выдвинул тезис о природе Будды во всем живом и отстаивал возможность внезапного просветле­ния и спасения для каждого. Большой вклад в китаизацию буддизма внес первый китайский патриарх буддизма и первый переводчик сутр Дао-ань (312—384), основатель монастыря в пров. Хубэй. Он разработал также образ­цовый монастырский устав и ввел единый фамильный знак Ши (от рода Шакья, из которого происходил Будда). С его именем связано также утверждение культа Будды грядущего — Майтрейи, ставшего самым популярным божеством на всем Дальнем Востоке. Изображение Майтрейи в виде толстобрюхого монаха с глуповатой улыбкой, до срока скрывающей мудрость Будды, символизиро­вало ожидание эры всеобщего благоденствия. Вожди крестьянских движений нередко объявляли себя возродившимся Майтреей, а культ его занимал центральное место в идеологии тайных обществ. Вторым китайским патриархом буддизма, его блестящим по­пуляризатором был ученик Дао-аня — Хуэй Юань (334-417), основатель монастыря в пров. Цзянси. Он положил начало южно­китайскому амидизму, в основе которого был культ Будды — Владыки Западного рая — Амитабы, связанный с мечтой о возрож­дении после смерти и райском будущем в царстве «чистой земли». Предполагалось, что молитвы Амитабе и Даже одно лишь произне­сение его имени способны даровать вечную жизнь в этом обето­ванном рае. Сторонники амидизма, разделявшие тезис о равен­стве мужчин и женщин, питали и стимулировали деятельность других тайных обществ и многочисленных крестьянских восстаний. Внедрение в китайское сознание буддизма привело к расши­рению культурного горизонта страны. Рост контактов с народами Индокитая и Индии стимулировался паломничеством ученых монахов к святым местам. Так, в 399—415 гг. Фа Сянь описал свое путешествие в Индию в «Записках о буддийских царствах». Вмес­те с ответными религиозными миссиями в Китай прибывали иностранные купцы. Внешние связи способствовали развитию мореплавания и судостроения, расширяли знания о дальних, незнакомых странах. 161 Успешное распространение буддизма объяснялось рядом важ­ных причин. Прежде всего конфуцианство как официальная иде­ологическая доктрина империи в годы ее глубокого кризиса ушло на второй план. Создавшийся своеобразный духовный вакуум за­полнили буддизм и даосизм. Даосизм, пережив поражение, свя­занное с восстанием «желтых повязок» в конце Хань, в III—VI вв. вновь обрел прежние позиции и наряду с буддизмом стал попу­лярной религией. Своеобразное государство даосских патриархов из рода Чжан, сформировавшееся на окраинах развалившейся Ханьской империи, на протяжении веков снабжало страну обра­зованными и хорошо подготовленными для выполнения повсе­дневных обязанностей даосскими проповедниками, гадателями, врачевателями, алхимиками, геомантами и т.п. К их услугам охотно прибегали едва ли не все китайцы как в северных, так и в южных царствах. По буддийскому образцу даосы создали монастыри, став­шие очагами культуры. Именно там писали трактаты даосские ученые монахи, заложившие основу «Дао-цзана», аналога буд­дийской Трипитаки (компендиум текстов). Наиболее интересным из даосских трудов этого времени стал трактат Гэ Хуна «Баопу-цзы», в котором наряду с алхимическими изысканиями и рас­суждениями о бессмертии ощутимы и попытки сближения дао­сизма с конфуцианством. Что касается конфуцианства, то его влияние в годы кризиса было более ощутимо на уровне образованной элиты, причем не только и не столько при дворах правителей (вначале лишь на Юге, позже, по мере китаизации северных варваров, и на Севе­ре, особенно в государстве тобийцев Северное Вэй), сколько в китайской деревне, оставшейся со времен Хань под влиянием сильных домов. Последние издревле были склонны к усвоению конфуцианских добродетелей, что создавало в деревне устойчи­вый фундамент для признания их патерналистской позиции. Вы­ходцы из образованных представителей сильных домов воспри­нимались всеми как старшие и требовали к себе должного уваже­ния. Утвердившись в рамках своих и соседних деревень, эти ревнители конфуцианства возрождали на массовом уровне древ­нее учение. Из числа этой элиты по мере стабилизации политичес­кой обстановки выдвигались и чиновники, постепенно составля­ющие остов привычной для Китая бюрократической структуры. Расширение культурного горизонта привело к качественному сдвигу в самом способе мышления, обретавшем целостность и универсальность древней мудрости. Неповторимым колоритом отличалась противоречивая интеллектуальная жизнь образованной элиты. В своем кругу они обратились к практике свободных дис­куссий, так называемых «чистых бесед». Их темой становились 162 как традиционно конфуцианские, так и вызванные к жизни но­выми веяниями метафизические проблемы, в том числе рассуж­дения о бессмертии либо о буддийской нирване, о высшем пред­назначении человека, его отношениях с природой, обществом и государством. При этом ученые конфуцианцы отнюдь не гнушались верова­ниями народного, т.е. широко распространившегося среди ки­тайского народа, даосизма. Об этом, в частности, свидетельству­ет появление в IV в. знаменитой книги конфуцианца (чиновника при цзиньском дворе) Гань Бао «Coy шэнь цзи» («Записки о поис­ках духов»), в которой были собраны даосские истории о нео­бычном и удивительном. Наглядным выражением глубокого духовного перелома стал стиль жизни, отраженный в сборнике «О мире новые рассказы» («Ши шо синыой»). «Знаменитые мужи», духовные лидеры той поры, своим поведением отрицали омертвевшую форму офици­ального ритуала, все более перестававшего выполнять (как это было в древности) роль социального" регулятива в обществе. Вошло в моду демонстративное манкирование служебными обязанностями. Прямой вызов конфуцианской добропорядочности (вплоть до пре­небрежения погребальным ритуалом) выражался в подчеркнутой неряшливости, в изъявлении антипатии к сильным мира сего. Провозглашенный знаменитым поэтом Цзи Каном принцип «переступить ритуал и утвердить естественность» стал реакцией на схоластику ханьского конфуцианства. Раскованная жизнь «зна­менитых мужей», запечатленная в метафоре «стиль ветра и пото­ка», ярко выражала экологичность китайской культуры. Ведь при­рода как фундаментальное начало всей жизни, включая человека, выступала его учителем (по-китайски — «прежде рожденным»). К познанию истины, природной по своей сути, была обращена личность художника-творца, вторящего целостности Неба и Земли. Восторг от познанного изливался в стихе, выплескивался на свиток белого шелка. На стыке живописи и поэзии рождалось искусство каллиграфии, выявляя живописность китайского иероглифа, несущего зримые черты пиктограммы, картины, символа. Вершиной устремленности к познанию природы и мира человека стало непревзойденное искусство каллиграфа Ван Сич-жи (307—365). Равняясь на древних мудрецов, постигавших в ма­лом целое, он утверждал, что «почерк выдает злодея». Продолжая традиции древнего династийного историописания, Фань Е составил «Историю Позднеханьской династии» («Хоу-ханьшу»). Проникнутая гражданским пафосом история противо­стояния трех государств «Сань го чжи» (III в.) была посвящена теме ответственности человека за содеянное им. Показательно, 163 что династийный труд запечатлел взаимодействие фольклорной и летописной традиций. В то время как бродячие сказители — «толкователи книг» — вели свое повествование по канве динас-тийной истории, последняя впитывала в себя дух народных пре­даний, буддийских сутр и даосских трактатов. В традиционной куль­туре целостно взаимодействовали все ее жанры, и недаром на основе «Сань го чжи» в XIV в. б^хл создан роман «Троецарствие». Социальные конфликты и нашествия кочевников, происхо­дившие в III—V вв., не нарушили преемственности китайской культуры, хотя и вызвали некоторый ее упадок. Однако вскоре пульс интеллектуальной жизни был восстановлен. В Цзянькане — столице Восточной Цзинь — жили видные ученые и писатели. В области математических знаний просла­вился ученый Цзу Чунчжи. Мыслитель Фань Чжэнь в трактате «О смертности духа» (507) опровергал тезис о бессмертии души. Свои имена прославили поэты. Наиболее ярким талантом выде­лялся Тао Юаньмин (365—427) — автор утопии «Персиковый источник». В общении ханьцев — носителей древней оседлой культуры — с молодыми народами степи на бытийном уровне не всегда лег­ко было выявить минусы и плюсы. Ведь нередко и мелкие конф­ликты, и войны в масштабе крупных временных циклов в конеч­ном счете неожиданно оборачивались взаимокультурными при­обретениями двух сторон. Особое место в этом общении занял буддизм, ставший духовной скрепой культурного взаимодействия ханьцев с их кочевыми соседями. Именно с III—V вв. в плавильном котле этносов шло интен­сивное и плодотворное взаимообогащение культур. Достаточно сказать, что кроме буддизма, пришедшего в Китай через степь, ханьцы заимствовали многое у кочевых соседей (и превратили в свое): седло, короткие куртки и штаны, отдельные виды голов­ных уборов и мебели, различные продукты скотоводства, музы­кальные инструменты и мотивы, танцы. Усвоение достижений степняков во многом способствовало сложению уникальной ки­тайской этнокультуры, впитавшей эти инокультурные элементы на своей собственной основе. Глава VI ВОССТАНОВЛЕНИЕ И РАСЦВЕТИМПЕРИИ:ДИНАСТИИСУЙ И ТАН 1. ПРАВЛЕНИЕ ДИНАСТИИ СУЙ (581-618) Во второй половине VI в. культурные, экономические и поли­тические различия между Севером и Югом страны значительно смягчились. Варвары Севера постепенно ассимилировались с ме­стным населением, а боеспособная тобийская конница — опора степняков — перестала существовать. Кочевники Центральной Азии, создав мощный союз — Тюркский каганат, — угрожали очередным вторжением. Опасность подчинения новым завоевате­лям стала реальной Неудивительно, что в этих условиях инициа­тива возрождения единства страны принадлежала северянам В одном из многочисленных северных государств — Чжоу — к власти пришла военная группировка китайско-варварской знати Северо-Западного Китая, ставшая центром консолидации сил. В противоборстве с сепаратистскими устремлениями сильных до­мов она добилась воссоединения страны под властью китайцев, и в 581 г. военачальник Севера Ян Цзянь (Вэнь-ди) б^1л провоз­глашен императором новой династии, получившей название Суй. Сравнительно быстрое воссоединение огромной страны объяс­нялось следующими причинами. Культурные, экономические и политические интересы Китая требовали прекращения внутрен­них войн и объединения нестойких царств в единую империю. Мелкие и слабые царства не могли защитить огромную сухопут­ную границу земледельческих районов Китая от набегов кочевни­ков-соседей. Затянувшиеся изнурительные междоусобицы подры­вали сельское хозяйство, ремесло, торговлю, затрудняли исполь­зование огромной ирригационной системы, а сложившаяся еще в древности культура земледелия была немыслимой без искусствен­ного орошения. Необходимость ликвидации последствий губитель­ных разливов рек и опустошительных засух требовала единения средств и рабочих рук и была не под силу отдельным властителям. Расчленение Китая, отсутствие сильного и прочного обще­государственного аппарата затрудняли возможность наладить жизнь в стране. В то же время ее объединению способствовали интенсивные культурные контакты, издавна существовавшие между Югом и Севером. Дальнейшее заселение северянами юга страны стимулировало тяготение жителей этих районов друг к другу. 165 Образование новой династии круто изменило течение китай­ской истории. На смену четырехвековой эпохе раскола и проти­воборства пришло время единения и централизации. Прекраще­ние междоусобицы вызвало мощный экономический и культур­ный подъем в стране. Расширилась площадь посевов, выросло население. Во время внутренних войн и нашествий кочевников в IV—V вв. почти все города Китая б^зли разграблены или сожжен^:. Древние столицы Чанъань и Лоян превратились в руины. На юге Китая жизнь сохранившихся городов мало чем отличалась от деревенс­кой. Однако уже в VI в. возродилось градостроительство. И на юге и на севере стали появляться новые города — как пограничные города-крепости, торгово-ремесленные центры на больших ре­ках и в местах доб^хчи сырья или как морские порты. Заново от­страивались поражавшие воображение современников столицы — центры культуры и ремесла, зримое средоточие функций госу­дарственного управления. Ремесленники одной специальности селились на одной улице или в одном квартале, а на рынках лавки торговцев, лепясь друг к другу, составляли ряды. В VI в. на их основе сложились торгово-ремесленные объединения, получившие название туанъ и хан. Этими терминами обозначались и торговые ряды, и ремесленни­ки одной профессии, и собственно ремесленные корпорации. Деятельность цехов регламентировалась обычным правом. Император Ян Цзянь в^здвинул, в согласии с конфуцианской доктриной, курс на упорядочение отношений в стране, стабиль­ность и процветание. Новые власти снизили налоги, отменили соляную и винную монополии казны, выпустили новую монету. Будучи приверженцем конфуцианства, Вэнь-ди стал приглашать на службу ученых, заложил основы института экзаменов, успеш­ная сдача которых открывала перспективу получения должности чиновника для каждого жителя Поднебесной. Суйский двор заимствовал бюрократическую систему ханьс-кого образца, было упорядочено административное деление, зна­чительно сокращен штат государственных служащих. Ян Цзянь настойчиво добивался укрепления власти центра и беспощадно расправлялся с местной знатью. Но в 604т. он был убит своим сытном Ян Гуаном, котор^тй и вступил на престол. Основу политики Ян Гуана (Ян-ди) составляли мероприятия, направленные на обогащение казны, экономическую и полити­ческую централизацию. Ян Гуан учредил экзамен на степень цзинъши («продвинутого мужа»), ставший позднее одним из главных каналов выдвижения на службу, подчеркнув тем самым приоритет гуманитарного, 166 гражданского начала в стране. Что касается военных, то их перевели в разряд податного люда, в подчинение провинциаль­ным гражданским властям. Новый император перенес столицу в Лоян, переселив в него до 10 тыс. богатых семей. Великолепный дворцовый ансамбль, громадный парк с редкостными растениями, диковинными зверя­ми, прудами и каналами поражали современников сказочной роскошью. Для усиления связи центра с периферией был сооружен вод­ный путь, соединивший долины рек Хуанхэ и Янцзы. Великий канал, созданный на базе старых и новых каналов, рек и озер, имел множество шлюзов. Внутренний водный путь, проходив­ший с Юга на Север, способствовал развитию торговли, укреп­лению контактов столицы с провинцией, регулярности перево­зок продуктов с Юга — рисовой житницы страны. Кроме того, он обеспечивал большую маневренность в случае необходимости переброски войск. Другим крупным мероприятием того времени стало укрепле­ние и реконструкция Великой стены (607—608). Строительство казенных сооружений, возрастающие расходы знати и двора тре­бовали все больше средств. И власти произвели переучет населе­ния, увеличили налогообложение и сроки повинности. Труд на отработках, особенно на сооружении казенных объектов, был сродни рабскому. Строители кораблей, перевозчики зерна, заня­тые подневольной работой, жили в тяжелейших условиях. Грандиозное строительство, поражавшее современников своей пышностью, непомерные траты, обеспечивающие роскошь импе­раторского двора, — все это стало возможным благодаря исполь­зованию властями традиционного средства — надельной системы, позволяющей, как это уже не раз случалось в китайской ис­тории, молодым восходящим династиям, возродив «коренное», главное занятие — земледелие, наладить и все другие ветви древа государственности. Длительные войны и междоусобицы начала VII в. привели к опустошению многих районов, к запустению полей и массовой гибели людей. Уже во время войн, развязанных Ян Цзянем, мно­гие земли, ранее принадлежавшие знати и чиновникам, стали го­сударственными, а надельная система распространилась по всей империи. Прекращение распрей способствовало обработке забро­шенных и целинных земель и восстановлению ирригационной сис­темы в широких масштабах. Установление единой власти в стра­не дало возможность упорядочить учет населения. При Ян Цзя-не власти выявили более 1,5 млн крестьян, не внесенных ранее в 167 податные списки, официально сократили размер надела, налог же с двух с лишним даней зерна возрос до трех даней с четы, а трудовая повинность достигла 30 дней в году. Впервые на рабов предоставляли такой же надел, какой давался свободному земле­дельцу. При этом была сделана уступка хозяевам рабов: подать с их надела была вдвое меньше. Большая часть налога, собранного с крестьян, поступала в казну, а меньшая — в местные склады. Во время правления Ян Гуана еще более возросли трудовые повинности. Источники свидетельствуют о привлечении на строи­тельство Лояна 2 млн человек, на сооружение Великого канала и Великой стены — 1 млн. В империи Суй в рамках надельной системы были восстанов­лены так называемые «должностные земли (гуань-тянь)», дохо­ды с которых шли в кормление чиновникам. Кроме того, из ка­зенного фонда членам императорской фамилии, носившим ти­тул вана, выделялись владения до 10 тыс. му земли. Ян Гуан, сократив ранги титулованной знати с девяти до трех, тем самым стремился ограничить эти владения. На примере династии Суй отчетливо видна классическая ди­намика восходящей и нисходящей линий развития династии и государства в целом: сначала упрочение императорской власти, культурный взлет, уступки основным производителям, а затем — усиление агрессивной внешней политики, рост разорительных налогов и крупного землевладения и, наконец, развал страны. Правители Суй вели затяжные, но малоуспешные войны на всем протяжении границ империи. Стабилизация внешнего по­ложения рассматривалась как средство упрочения их позиций внутри страны. Тем же целям служила и гибкая дипломатия: на­травливание одних племен на другие, разжигание внутриплемен-ной розни, задабривание титулами и подарками, династические браки, приглашение членов правящих родов почетными залож­никами ко двору императоров. Эти методы наиболее ярко про­явились в отношениях с Тюркским каганатом, распавшимся вско­ре на Восточный и Западный. В борьбе за объединение страны в конце VI в. суйские власти иногда признавали свою зависимость от тюрок. Действия китайцев на северо-востоке были направлены на овладение Ляонином и морскими путями в Желтом море. Так, объектом захватнической политики империи Суй стали государ­ства Когуре и Пэкче (в северной и юго-западной частях Корейс­кого полуострова). Силла (на юго-востоке полуострова) выступа­ла союзником Суйской империи. В ожесточенной войне 612—614 гг. китайцы трижды совершали неудачные походы в Корею. Тяготы 168 военных походов и особенно неудача корейских войн послужили одним из толчков к широкому народному выступлению против правящей династии. Особенно упорными и массовыми были вос­стания в Шаньдуне и Хэнани, где прошел с военными походами Ян Гуан и скопились беглые воины и возчики. Именно там в 610 г. повстанцы образовали самостоятельное царство, провозгласив его главой Доу Цзяньдэ, бывшего сельского старосту и воина. Одновременно начались раздоры в правящем стане. В возник­шей смуте сильнейшим оказался родственник Ян Гуана по жен­ской линии Ли Юань. В 617 г. в Тайюане он поднял мятеж и вскоре с войском, усиленным конницей союзных тюркских пле­мен, захватил Чанъань. После неудачи корейского похода Ян Гуан, спасаясь от мятежников, бежал на юг. В 618 г. в г. Цзянду он б^хл убит дворцовой стражей, а Ли Юань провозгласил основание династии Тан. 2. ВОЦАРЕНИЕ ДИНАСТИИ ТАН (618-907) Танский период стал эпохой расцвета средневекового Китая. Объединению страны под властью танского дома во многом спо­собствовала политика Ли Юаня, сумевшего добиться поддержки различных групп населения. Он отменил податную задолженность за прошлые годы и ограничил сроки государственной барщины, освободил крестьян, проданных в рабство. Новые власти объяви­ли о помощи голодающим, вели борьбу с последствиями навод­нений. Политическим противникам было обещано помилование в случае изъявления покорности. Государство покровительство­вало купцам и торговле. Хотя Ли Юань обещал амнистию восставшим, он уничтожил повстанческие центры, а руководителя восстания Доу Цзяньдэ приговорил к казни. Вооруженная борьба за объединение страны и гибкая политика дома Тан обеспечили им к 628 г. полную побе­ду. Важным этапом на пути к ней стало возвращение Ли Юаня к традиционной надельной системе в 624 г. Впервые в истории об этой аграрной системе можно судить не только по государствен­ному законодательству, но и на основе данных подворных реест­ров (обнаруженных во время экспедиций в 1907—1914 гг. на севе­ро-западе Китая — в Дуньхуане и Турфане), свидетельствующих о претворении указа в жизнь на всей территории огромной стра­ны вплоть до самых ее окраин. Длительные войны и междоусобия начала VII в. привели к опу­стошению страны —запустению полей, массовой гибели населе­ния. Ведя борьбу с могущественными соперниками, Танский двор 169 вновь обратился к надельной системе. По эдикту 624 г. каждый взрослый трудоспособный мужчина получал право на садово-ого­родный надел и пахотное поле в 80 му, подлежащее ежегодному переделу с учетом изменения возрастного и семейного состава хозяйств. Вначале трудоспособным считали каждого, достигшего 18-лет­него возраста (при нехватке рабочих рук), а впоследствии, когда все пустоши были распаханы, — 21 года. Размеры наделов зави­сели от качества почвы, от степени заселенности данной мест­ности. На садово-огородном наделе следовало сажать тутовые и другие деревья. При некоторых ограничениях это наследственное владение семьи можно было покупать, продавать и закладывать. Распоряжаться подобным же образом с пахотным участком, кроме исключительных случаев, не разрешалось. Однако эти оговорки — лишнее свидетельство того, что купля-продажа и заклады всех видов земель практиковались. Новым при Тан явилось лишение женщин (кроме вдов) права на надел. В отличие от частных госу­дарственные рабы получали полный или половинный надел, что фактически превращало их в обыкновенных крестьян. И чтобы ни один из податных не смог ускользнуть от налого­обложения, над ними был усилен контроль. Учет населения по возрасту велся по пяти категориям: от рождения до 4 лет, от 4 до 16, от 16 до 21 года, от 21 до 60 и, наконец, после 60. Трудовая повинность была сокращена с 30 до 20 дней в году. В местах, где ткани не производились, взималось серебро, а у скотоводов — бараны. Если крестьянин отрабатывал больше положенного вре­мени, его освобождали от части уплаты зерном и тканями. На время освобождались от податей поднявшие целину и перешед­шие в малонаселенные районы. В танский период в половинном размере надел могли получить также купцы и ремесленники. В условиях надельной системы непосредственные производители становились вместе с наделами единым объектом собственности государства, облагаемым рентой-налогом. Необходимые для проведения надельной системы детальный учет населения, фиксация повинностей, бесперебойное поступ­ление налогов в казну обеспечивались принципом круговой по­руки. Низшей административной единицей была общинная де­ревня, чьи традиционные органы самоуправления все более ста­новились звеньями фискального аппарата государства. Вместе с тем анализ реестров показывает, что казна нередко шла на ком­промисс и община продолжала играть определенную роль в ре­гулировании землепользованием крестьян на основе норм обыч­ного права. 170 Надельная система заложила основу процветания страны. Пос­ле нескольких лет упорной борьбы с соперниками танский дом смог стабилизировать положение. Однако само царствование Ли Юаня было непродолжительным. Его сын Ли Шиминь (Тай-цзун) хладнокровно расправился со своими братьями, а затем, заста­вив отца отречься от престола, занял его место. Процарствовал он 23 года (626-649). Расцвет танского Китая не в последнюю очередь б^1л связан с государственной мудростью его правителей. Первые танские им­ператоры, сознательно следуя курсу своих суйских предшествен­ников, учли и их печальный опыт упущенных возможностей. Осо­бенно преуспел в этом Тай-цзун — властный и умный правитель, обладавший завидным политическим чутьем и тактом. Не слу­чайно именно он в своей деятельности воплощал учение «о гар­монизации мира (государства) ради блага народа» (цзин цзи), на­правленное на достижение социальной гармонии (как продол­жения космической) и пресечение мятежа и хаоса. Автором это­го учения, предложившего реальный путь к воплощению идеалов предков в современных условиях, был Ван Тун (584—617), соз­давший в подражание «Луньюю» «Изложение о середине» (Чжун шо). Его социально-политический проект достижения «Великого равновесия», представленный еще в суйское время, тогда был отклонен императором, но учение Ван Туна воплотили в жизнь его последователи — крупные танские сановники. Ли Шиминь, почитаемый традицией «образцовым правителем», умело тракто­вал заветы древних ради насущных задач современности, после­довательно разделял суйскую версию конфуцианских канонов. Учение о гармоническом управлении предполагало необходи­мость перенесения принципа природной гармонии с помощью космоткача в лице современного правителя на общество и госу­дарство. В этом виделось присущее китайской культуре представ­ление о политике (как и любом созидании-творчестве в целом) как искусстве природосообразного действия, предусматривавшего соблюдение во всем принципа золотой середины (т.е. ритма и меры) с учетом расстановки сил в стране, чтобы балансировать на грани возможностей. Действуя в этом духе, Ли Шиминь (много сделавший для уси­ления контроля над бюрократией, чтобы стабилизировать власть правителя) в то же время добивался при дворе более равномерного и целесообразного представительства важнейших регионов, после­довательно поощрял приток свежих сил в администрацию. Пока­зательно, что именно в этой среде появились ученые-сановники, «таланты, (разумевшие) цзин цзи». Они владели умением гармо­низировать мир ради блага народа и считали себя наряду с правителем ответственными за состояние дел в стране. Одним из 171 них б^1л Вэй Чжэн, прозванный современниками Человек-зерка­ло, в чьи обязанности входило нелицеприятно указывать сыну Неба на его промахи и наставлять в политике. Недаром самого сановни­ка, претендующего на роль «зеркала гуманности», рассматривали ретранслятором мудрости, почерпнутой из древних канонов. Плодотворный диалог правителя и подданного, гармонично взаимодействующих как большой колокол и малая свирель, во многом благоприятствовал созданию политического курса двора, обеспечивая культурный и политический взлет Танской империи. 3. СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКАЯ СТРУКТУРА ТАНСКОЙ ИМПЕРИИ В условиях средневекового Китая государственная организа­ция складывалась по древним образцам, а все общество воспри­нималось как сложная иерархическая система. Основой этой сис­темы служил тезис конфуцианства, гласивший о том, что благо­родный муж должен возвышаться, а низкий, недостойный — умаляться. Предполагалось, что членение общества на верхи и низы справедливо, если соблюден критерий совершенства. В ос­нове иерархии лежал моральный принцип: социальную пирами­ду увенчивал сын Неба, ставший им за свои добродетели, далее шли благородные (гуй), а большинство подданных назывались «добрым людом» и «низким людом». Конечно, уже в древности, а тем более в средние века этот прин­цип был нарушен, а порой даже «перевернут»: те, кто был навер­ху, уже только поэтому считались благородными (часто не будучи таковыми). Но пока на уровне идеала этот принцип еще «работал», он обеспечивал потенции дальнейшей эволюции общества. Все жители Поднебесной считались подданными государства, персонифицированного в особе императора. При этом каждая прослойка общества придерживалась определенных правил по­ведения и этикета, имела свое экономическое обеспечение, свой тип одежды, украшений и жилищ. Высшим слоем общества была привилегированная наследствен­ная аристократия. Она различалась по титулам и рангам и полу­чала соответствующие по размеру земельные владения. К потом­ственной знати причислялись некоторые чиновники и сановни­ки из числа «особо заслуженных». В Китае не было майората, и многодетность в знатных домах приводила к дроблению крупных землевладений и борьбе в среде титулованной знати. Наиболее многочисленную часть правящего слоя общества со­ставляли чиновники, служившие опорой централизованной влас- 172 ти. Они занимали различные ступени на иерархической лестнице чинов и делились на девять рангов. Чинам и рангам соответствовала оплата в виде земельного владения или жалованья. Ни звание, ни ранг, ни право на должностное землевладение не передавались по наследству. Новые поколения чиновничества пополнялись за счет молодых талантов: лишь сдавший экзамен и получивший ученую степень мог стать кандидатом на должность в государ­ственном аппарате. Большая часть населения (не считая знати и чиновников) причислялась к так называемому «доброму люду». В их обязан­ности входили обработка земли и своевременное выполнение всех видов повинностей. Подавляющее большинство «доброго люду» составляли крестьяне. Некоторые из них, прикупив зем­ли, использовали труд арендаторов, «пришлых» и рабов. Заня­тие земледелием считалось почетным. К «доброму люду» при­числяли и ремесленников, и купцов, облагаемых податями и повинностями так же, как и крестьян. На самом низу социаль­ной лестницы находился «подлый люд», включавший тех, кто не платил налога (актеры, нищие, проститутки), а также лич­но-зависимых, слуг и рабов. Социальная структура общества Китая, несмотря на дробле­ние на обособленные социальные группы, не воздвигала между ними непроходимых перегородок и тем самым не исключала пе­редвижения каждого по иерархической лестнице. Выходец из ря­довых налогоплательщиков мог оказаться среди верхов общества. Имело место и обратное: сановника за преступление могли пони­зить в должности или, более того, разжаловать в простолюдины. Система государственного устройства и бюрократический ап­парат складывались на основе опыта, накопленного в древности. Верховная власть концентрировалась в особе императора, сыне Неба и одновременно отце своих подданных. А он, обладая нео­граниченными правами, должен был управлять страной на осно­ве традиций и законов, опираясь на разветвленный бюрократи­ческий аппарат. По традиции государь считался представителем высших небесных сил и проводником их воли. Сын в общении с Небом, он одновременно выступал в качестве заботливого отца для любимых старших сыновей — чиновников — и неразумных младших детей — остальных подданных. Так природная по харак­теру семейная структура распространялась на все общество. От императора требовалось, чтобы он вступал в контакт с ве­ликими предками и заботился о народе. Ближайшими помощни­ками сына Неба б^хли два советника — цзайсяны. Их должности занимали члены императорского дома или влиятельные сановни­ки. Управление страной осуществлялось через три палаты Кабинет 173 министров, Совет Двора, Государственную Канцелярию. Эта трех-частная система центральных органов, пройдя долгую эволюцию приняла в танское время достаточно завершенный вид. Кабинет министров ведал в основном органами исполнительной власти, а две другие палаты готовили и публиковали указы императора. Согласно традиции государственный аппарат как средство уп­равления по своей структуре рассматривался уподобленным про­должением личности монарха. Тем самым личностные функции сына Неба — его телесная зримость (внешний облик), речь слух, зрение и мышление — посредством государственного аппарата рассредоточивались в социальном пространстве, воплощая ком­муникативную способность правителя налаживать гармоничное общение с Небом и подданными. Поэтому понятно, что функ­ции палат составляли единый огранизм и не были узкоспециали­зированы, а как бы дополняли друг друга. Император должен б^1л лишь регулировать общение трех палат (порой успешно противо­поставляя их друг другу), чтобы контролировать и держать всю систему в равновесии. В этом, в частности, проявлялась государ­ственная мудрость, обусловленная характером всей китайской культуры, — добиться успеха в деле управления можно было лишь при соблюдении гармонии между целью и средством. Процедура функционирования государственного аппарата, нацеленная на выработку целесообразной политики, проходила несколько эта­пов, предусматривая рассмотрение любой проблемы с «тpex сто­рон» (т.е. в трех палатах). Так, например, указы правителя составлялись на основе ин­формации, поступавшей в докладах с мест, доклады же направ­лялись для первичного рассмотрения в Кабинет министров, вы­полнявший совещательную функцию. Далее сведения, изложен­ные в докладах, проверялись в Совете Двора и лишь затем, после длительной дискуссии, Государственная канцелярия накладыва­ла свою окончательную резолюцию. Если мнения Совета Двора и Государственной канцелярии расходились, в дело лично вмеши­вался сам император. Цикл выработки указа и его шлифовка об­щими усилиями замыкался на Кабинете министров, куда он уже в окончательной редакции вновь поступал для исполнения. В свою очередь эта исполнительная функция Кабинета мини­стров реализовывалась через шесть традиционных ведомств. Глав­ным из них было Ведомство ритуала, который пронизывал все стороны жизни средневекового общества. Это ведомство следило за соблюдением обрядов, нравственностью подданных, их обра­зованием, религиозными организациями. Кроме того, в его функ­ции входили организация приема иностранных послов и посыл­ки посольств, а также надзор над остальными пятью ведомствами. 174 В обязанности Ведомства чинов входил контроль за назначени­ем чиновников и их увольнением, своевременным перемеще­нием по должности и награждением. Финансовое — вело учет податных и наделов, упорядочивало обложение налогами. Воен­ное ведомство занималось военными чинами, войсками, охра­ной границ, ведало военными поселениями на окраинах импе­рии. Ведомству наказаний были подчинены суды, тюрьмы, су­допроизводство. Ведомство общественных работ определяло характер трудовых повинностей, проведение работ по строитель­ству, устройству дорог, перевозки, обеспечивало функциони­рование ирригационной системы. При дворе были специальные управления по обслуживанию персоны императора, императорских палат, гарема, охраны иму­щества казны. Исключительная роль принадлежала палате инспекторов и цензорату, служившим как бы глазами и ушами правителя. Вмес­те с тремя палатами эти контрольные органы способствовали реализации власти сына Неба, обеспечивая непрерывность пото­ка информации во всех звеньях государственного аппарата, сни­зу вверх к правителю и наоборот. Но прежде всего они контроли­ровали бюрократический аппарат как в столице, так и в провин­ции, причем имели право подавать доклады непосредственно сыну Неба, минуя промежуточные инстанции. Само существование такого контрольного органа должно было служить единоначалию власти и предотвращать любые нежелательные тенденции в стра­не. Вся империя делилась на провинции, округа и уезды, разли­чавшиеся по категориям в зависимости от числа податных и мас­сы налоговых сборов. Важной функцией государственного аппарата явилась органи­зация экзаменов трех степеней. Испытания проводили главы ад­министрации, причем столичные экзамены на высшую степень цзиньши устраивались при императорском дворе. Экзаменацион­ная система обеспечивала высокий уровень конфуцианской об­разованности кандидатов в чиновники и высокое качество им­перской администрации. Высшая ученая степень давала право на замещение ключевых административных постов. Кроме того, эк­заменационная система служила методом проверки благонадеж­ности кандидатов в чиновники, воздействия на направление умов образованной части общества и обновления чиновного аппарата власти, регулярно снабжая его новыми кадрами вплоть до уезд­ного уровня. Ниже уездных центров стояли деревенские организации, воз­главляемые старостами. В деревне низшей единицей были объе­динения четырех или пяти дворов, в свою очередь входившие в 175 более крупные общинно-административные деревенские орга­низации. Старосты и общинные органы самоуправления вели учет на­селения, наблюдали за воздел^тванием полей и шелководством, своевременной уплатой налогов, в^тполнением трудовой повин­ности, обеспечением круговой поруки, отвечали за порядок и спокойствие в деревне, отправление религиозн^1х церемоний. Им надлежало следить, чтобы в округе не б^зло бегл^1х разбойников и контрабандистов. В эпоху Тан б^]ла кодифицирована традиционная правовая норма. После долгой и кропотливой работы в 737 г. опубликова­ли всеобъемлющий кодекс «Тан люй шуи», оказавший влияние не только на юридическую м^тсль Китая на протяжении несколь­ких столетий, но и ставший образцом для законодательства со-предельн^1х с Китаем стран Дальнего Востока. Его мировоззрен­ческой основой было конфуцианство, облекавшее полной юри­дической компетенцией лишь императора. Главн^тм принципом государственного правления стала детально разработанная рег­ламентация всех сторон жизни, строгая социальная иерархия и административная субординация. Жестко карались малейшие нарушения порядка при дворе и проступки против сына Неба. В духе юридических норм, определенных еще в древности, кодекс отождествлял этические нормы в государстве с этикой семейной. Конфуцианская мораль нашла отражение в признании отцеубийства тягчайшим преступлением. Свод уголовных зако­нов определял прежде всего отношения между родственниками, хозяевами и рабами. Большинство статей кодекса б^зло посвяше-но привилегиям и обязанностям «любимых сыновей» сына Неба и одновременно «пастырей народа» — чиновников. Уложения, касающиеся этой прослойки, достигли в кодексе завершенной полноты и отточенности. Чиновники, обладавшие рангами, пользовались привилегия­ми: личный ранг определял должность и реальный правовой ста-тусчиновника. Онимоглиизбежать физическихнаказанийпутем понижения ихранга, должности илититула. Правда, это означа­ло нежелательную для конфуцианцев «потерю лица», что было нестерпим^1м унижением провинившегося. Родство с высо­копоставленным чиновником становилось источником привиле­гий. В то же время все действия чиновников находились под не­усыпным контролем. Более того, совершенные ими даже незна­чительные проступки, например нарушения нормативных сроков обработки документов правителя, карались весьма сурово. Кодекс в целом стоял на страже интересов государства. Сте­пень наказания об^хчно имела ситуационн^тй характер, т.е. зави- 176 села от статуса виновного и жертвы. Так, хозяина за убийство провинившегося раба наказывали ста ударами большой палки, а неумышленное убийство господина рабом или слугами каралось смертной казнью. Танская империя обладала значительными военными силами. Армия вербовалась из рекрутов, которые призывались на воен­ную службу и проходили обучение. В каждой провинции и округе выставляли воинов, выделенных сельскими организациями. Войс­ко обеспечивало империи успех обширных завоевательных похо­дов. Армейские подразделения несли службу как в столице, так и в провинции. Императорский дворец и столицу охраняли гвар­дейцы. На границах военные поселенцы занимались хлебопаше­ством и несли военную службу. В случае надобности власти при­бегали к услугам конницы кочевников. Военные чиновники по статусу, как и в эпоху Суй, считались ниже гражданских. 4. ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА ТАНСКОЙ ИМПЕРИИ В отличие от предшественников правители династии Тан пе­ресмотрели свою политику в отношении Тюркского каганата. Если основатель династии даже платил им дань, то уже в 628-630 гг. при Ли Шимине был осуществлен грандиозный поход против тюрок. За ним последовала целая серия захватнических походов по Великому шелковому пути. В 640 г. танские войска уничтожили государство Гаочан, расположенное в Турфанской низменности. Затем они вели многолетнюю войну против уйгур. В 657 г. с их помощью, а в 679 г. в союзе с Восточным каганатом танские вла­сти нанесли окончательный удар Западному каганату. Китайские гарнизоны размещались по всему древнему Вели­кому шелковому пути вплоть до Урумчи. Вместе с караванами из государств Средней Азии в Китай и из танской столицы на запад шли послы, путешественники, паломники. В 648 г. в Китай при­была посольская миссия от киргизов. Продвижению китайцев на запад способствовал распад державы Сасанидов. Как известно, последний сасанидский царь Йездигерд III даже просил заступ­ничества у Китая. При Ли Шимине продолжалось завоевание Кореи. В 645 г. тан-ские войска приблизились к Пхеньяну, но из-за сопротивления горожан вынуждены были отступить. В 660 г. 130-тысячная китайс­кая армия высадилась на юге Корейского полуострова и разгроми­ла Пэкче. Его окончательное падение произошло в 663 г., когда Китай в союзе с государством Силла нанес поражение японскому флоту, прибывшему на помощь Пэкче. Одновременно китайские 177 армии вторглись в Корею с севера. В 668 г. они захватили Пхеньян. Территории Когуре и Пэкче были превращены в военные губер­наторства и присоединены к Китаю. Борьба корейцев против по­работителей привела к объединению Кореи во главе с государ­ством Силла. Китайцам пришлось отступить. Ту же традицион­ную политику разжигания вражды между племенами китайские власти вели в отношении киданей и мохэ. Когда же в 698 г. было провозглашено новое государство Бохай, дипломаты Срединной империи тщетно пытались использовать его против корейцев. В 705 и 713 гг. между Бохаем и Танской империей завязались торго­вые отношения. С начала VII в. Китай установил первые официальные связи с Японией, откуда в 607 г. прибыли послы для переговоров. Могу­щественный китайский флот совершил экспедицию на острова Тайвань и Рюкю. Позднее с островитянами поддерживались по­сольские отношения. В начале VII в. китайские войска разгромили племя тогонцев, родственных сяньбийцам (в пров. Цинхай), включив их земли в состав Танской империи. В 634 г. в Чанъань прибыли послы из Тибета. Через несколько лет, в 647 г., между Китаем и Тибетом был заключен мир, скрепленный браком Сроцзангамбо с китай­ской принцессой Вэнь Чэн. В Лхасе поселились китайские чинов­ники, военные, купцы. Начало официальных отношений между Китаем и Индией так­же относится к VII в. В 641 г. в Чанъань прибыли послы из госу­дарства на севере Индии — Харши, но с распадом этой державы посольский обмен был прерван. Когда китайские послы Ван Сю-аньцэ и Цзян Шижэнь в 645 г. направились в Индию из Лхасы, на них было совершено нападение. Ван Сюаньцэ удалось бежать в Тибет, откуда он осуществил победоносный поход в долину Ганга. В VII—VIII вв. посольства в Китай приходили из Кашмира, Ма-гадхи, Гандхары, из княжеств Южной Индии и Цейлона. Частые военные столкновения происходили на юго-западе с образовавшимся в Юньнани государством Наньчжао. Эти войны, как правило, кончались поражением Китая. Захватническая по­литика танскрго Китая распространялась и на юг. В 602—603 гг. китайские войска вторглись в северную часть современного Вьет­нама, а затем направились к государству Тямпа, откуда вскоре они были вытеснены. В Северном Вьетнаме в 679 г. танские пра­вители учредили наместничество Аньнань (Умиротворенный Юг). С Камбоджей, островной империей Шривиджайей и Читу (на юге Малакки) Китай поддерживал посольские отношения. Китайское правительство пыталось использовать обмен посоль­ствами для поддержания своего авторитета как на международной арене, так и внутри страны. Основы дипломатии, выработанные 178 еще в древности, в VII—IX вв. начали склад^хваться в стройную систему. Сутью ее было признание Китая главенствующим в мире государством, которому в лице императора должны подчиняться все зарубежные страны. Прибывающие в Китай были обязаны изъявлять покорность, а привезенные дары рассматривались как дань. Сложился особый церемониал приема послов, призванный символизировать сюзеренитет Китая. Властители стран, прислав­шие посольства, объявлялись вассалами императора. В знак осо­бой милости им передавали ритуальные регалии власти, подар­ки, китайскую одежду. Такой чисто номинальный сюзеренитет признавался лишь китайцами. Другие государства обычно рассматривали свои отно­шения с империей как равноправные. Однако в некоторых случа­ях имел место реальный вассалитет как определенная форма за­висимости, обусловленная давлением и военной угрозой со сто­роны Китая. Так, вполне реальной была зависимость от Китая вождей некоторых тюркских и других племен после разгрома ка­ганата, временный вассалитет государств Силла и Наньчжао в момент их ослабления. Рост внешних связей Китая в VII—VIII вв. расширил внешне­торговые и культурные связи с зарубежными странами. В Китай приезжали посольства византийского императора, неоднократно прибывали и посланцы арабских халифов. Оживленные торговые связи поддерживались с Ближним Востоком не только через Ве­ликий шелковый путь, но и морем. Один из таких путей протя­нулся от Гуанчжоу до Багдада. Вместе с арабскими купцами в Китай проникло и мусульманство, появились и христианские проповедники несторианского толка. Столь значительное расши­рение связей с внешним миром объяснялось подъемом культуры и экономики не только Китая, но и многих государств Востока. 5. ГОРОДА, РЕМЕСЛО, ТОРГОВЛЯ Городская жизнь танского Китая была отмечена возрастани­ем значения города как культурного, экономического и поли­тического центра. При этом стала очевидной и преемственность с древней традицией. Город, как живой организм, гармоничес­ки вписывался в природный ландшафт. Подобно любой струк­туре, построенной по законам традиционной китайской геоман­тии (фэншуйсюэ), он б^]л ориентирован по частям света и, как правило, четко спланирован в виде прямоугольника. Простран­ство внутри городов, обнесенных земляными валами и стенами, делилось на замкнутые квадраты. 179 Не случайно композиция Чанъаня повторяла традиционную планировку дома-усадьбы Северного Китая, а сама столица стро­илась по канонам городов, сооруженных на равнинной мест­ности. Расположенный напротив главных ворот императорский дворец с парком позади занимал место главного здания, за ним обычно находился сад или огород. Как и Чанъань, другие горо­да, непременно с садами и огородами, естественно смыкались с сельской местностью. Более того, в самом городе широко куль­тивировалось искусство разбивки парков, сотворенных по по­добию первозданной природы, любование которой было эстети­ческой потребностью китайцев. Как и в деревне, в замкну-т^1х кварталах (при династии Северных Вэй — ли, а позже — фан) горожане, организованные в пятидворки и десятидворки, были связаны взаимной ответственностью, в том числе и перед каз­ной. Квартальная застройка обеспечивала функционирование го­рода по принципу сельской общины, зарекомендовавшей себя как устойчивая система. Единство ритма пространства и времени в живом организме города проявлялось, в частности, и в развитой службе времени, направленной на регуляцию временных циклов жизни горожан. Подобная регламентация б^ьла единственно эффективным сред­ством наладить городскую жизнь, не допуская в ней нежеланно­го хаоса. Так, ворота в городских стенах на ночь запирались, а специальные конные отряды, патрулируя улицы, следили за по­рядком. Всем, кроме чиновников высших рангов, ночью запре­щалось выходить на улицу. Закон наказывал семьюдесятью палоч­ными ударами каждого, кто в неположенное время осмеливался перебраться через городской вал или внутренние заграждения. Четкое регулирование пространственной структуры города и временного распорядка его жителей во многом обеспечивало жиз­неспособность городского организма, вобравшего в себя много­численное население. Славу и блеск Танской империи придавали три ее столицы –Чанъань, Лоян и Тайюань. Они поражали современников роско­шью и сказочной красотой императорских дворцов, храмов и пагод, парками, прудами и цветниками при домах знати. На этом фоне особо выделялся Чанъань, послуживший образцом для по­стройки японского города Нара. В восточной части Чанъаня находились императорские двор­цы, дома знати и богачей. В городах функционировали админи­стративные учреждения, суды, тюрьмы, монастыри и кумирни. Здесь жили влиятельные сановники, чиновники и военачальни­ки, купцы и монахи. В столице селились и чужестранцы, выхсод-цы из Ближнего и Среднего Востока. Позднее, в начале VIII в., 180 кроме даосских и буддийских монастырей и храмов появились манихейские, несторианские, зороастрийские святилища, алтари Маздака и другие храмы. В тесн^хх и узких переулках ютились ремесленники и простой люд. Постройка Великого канала, проведение административной реформы и меры по унификации денежного обращения способ­ствовали оживлению городской экономики. В начале VII в. не­далеко от морского побережья на магистрали Великого канала возник Ханчжоу. На путях с севера на юг вырос Кайфын, а на Великом канале — Янчжоу. Крупными торгово-ремесленными центрами стали Чэнду, Чанчжоу, Сучжоу. Значительно расшири­лись древние портовые города Цюаньчжоу, Гуанчжоу, Учан. Широко развивалось городское ремесло. Возникли горнодо­бывающие и плавильные промыслы. В Цзянси сложился центр производства керамических и фарфоровых изделий, а Янчжоу славился кораблями. Шелковые ткани из Чэнду проникали на Запад по Великому шелковому пути. В широких масштабах вели добычу соли, обработку металлов и камня, вываривали сироп из сахарного тростника. Искусство каменотесов, резчиков по де­реву и камню, лепщиков украшало дворцы, храмы, жилые по­мещения состоятельных горожан. Танское время было отмечено дальнейшим укреплением це-хов^1х организаций (хан или туань). В некоторые цехи входило до 400 семей. Ханы регламентировали весь уклад жизни, прием в ученики, определяли распорядок работы, строго охраняли це­ховые секреты. Но цены на местных рынках находились под контролем казны. За землю, занятую под лавки и мастерские, казна взимала плату. Ремесленник работал на заказ и лишь ос­тавшийся товар продавали на рынке. Часть ремесленников тру­дилась при монастырях. Большие ткацкие мастерские нередко принадлежали чиновникам. В VII—VIII вв. значительно развилось казенное ремесло. Про­дукция многих казенных рудников и плавилен, оружейных и ткацких мастерских, монетных дворов, мастерских по производ­ству печатей, изготовлению экипажей и т.д. обычно не шла на рынок. В отраслях ремесла, где требовалась высокая квалифи­кация, занятие отца передавалось, как правило, по наследству сыну. Подъем переживала и торговля. Торговые пути протянулись по Янцзы и Великому каналу, по рекам, сухопутным дорогам и тро­пам, вдоль морского побережья. Крупнейшим рынком стала сто­лица Чанъань, а важнейшим перевалочным пунктом — Янчжоу. С заходом солнца торговля прекращалась. На рынках размещались 181 меняльные лавки, склады, постоялые дворы, погреба виноку­ров, кабаки, публичные дома, а в местах скопления горожан ус­траивались театральные представления. Торговлю с отдаленными районами стимулировали периодические ярмарки. К народным и религиозным праздникам приурочивались ярмарки прихрамовые, городские и деревенские. Торговля с соседними народами шла на пограничных ярмарках. Рост городской экономики, подъем внутренней и внешней торговли обеспечивались увеличением сельскохозяйственной про­дукции, расширением добычи металлов, ростом монетного об­ращения. Правительство осуществляло жесткий контроль над тор­говлей. Поборы, безвозмездные изъятия, налоги в пользу армии, вымогательства чиновников ущемляли торговцев. Казна владела монополией на отливку медной монеты. С VII в. установили единую государственную денежную единицу цянь — в виде круга (символ Неба) с отверстием в форме квадрата (сим­вол Земли) внутри. Счет обычно вели связками монет, нанизан­ных на шелковый шнур. Танские деньги ходили не только по всей империи, но и за ее пределами: в Согдиане, Японии, Корее. Власти все более расширяли ассортимент облагаемых пошли­ной товаров. В VIII в. казна ввела особый налог на чай, и за кон­трабанду чаем подвергали смертной казни. Невычлененность многолюдного средневекового города из общества, его органическая вписанность в общую систему обще­ственных связей обусловили тот факт, что юридическая мысль и практика Китая не различали по статусу горожан и сельских жи­телей и специальных правовых норм для городов и их жителей не б^]ло. Не б^зло у китайского города, как в Европе, ни вольно­стей, ни самоуправления, ни коммунальн^1х свобод. Даже верхи городского общества — аристократия и служилая знать — горо­жанами себя не осознавали. 6. ТАНСКАЯ ИМПЕРИЯ В VШ-IХвв. Пик славы и процветания крупнейшей азиатской державы — Танской империи пришелся на годы правления императора Сю-ань-цзуна (713—755). Это время осталось в памяти потомков как период высочайшего взлета китайской культуры, который был подготовлен предшествующим периодом. В VII в. значительных успехов достигла экономика страны. Раз­витие мелкого сельскохозяйственного производства стимулиро­валось проведением надельного землепользования. Расширилась площадь обрабатываемых полей, умножились сорта выращивае- 182 мых культур и урожаи. На юге стали больше выращивать сахарно­го тростника. Строительство новых каналов и водоподъемных сооружений дало возможность возделывать поля в местностях, ранее не дос­тупных для обработки. Одним из важнейших достижений было усовершенствование водоподъемного колеса (чаще бамбукового с глиняными кувшинами), приводимого в движение тяглым ско­том или усилиями самих крестьян. Чтобы не истощать почву, зем­левладельцы чередовали посевы, оставляя часть земли под паром. Нередко на одном поле сеяли поочередно две культуры, поспе­вавшие в разное время. Природная доминанта определяла общий принцип ведения сельского хозяйства, диктовала оптимальный вариант гармонич­ного соединения технических достижений и возможностей зем­ли. Отличительной чертой танского земледелия стало выделение в нем двух главных регионов. На Севере с его издавна антропогенным ландшафтом в усло­виях муссонного аридного климата технология земледелия отве­чала уже давно сложившимся традиционным приемам, сводимым к высокому искусству общения крестьян с землей и навыкам вла­дения сельскохозяйственными орудиями. Земледелец был «под­ключен» к сезонным циклам, ощущал, например, «спелость по­чвы», максимально готовой к посеву, сроки сбора урожая и т.п. Целенаправленная деятельность государства на поддержание достигнутого ранее высокого уровня производительности труда и максимальное использование земли (при сохранении традици­онных сельскохозяйственных орудий) дала свои плоды. Был дос­тигнут значительный прирост производства зерновых, распахана (в основном реосвоена) в больших масштабах целина. Что касается Юга, то там влияние антропогенной деятельнос­ти на вмещающий ландшафт ощущалось меньше, чем на Севере. В гористой местности с неглубокими мелкими долинами основ­ным направлением в сельском хозяйстве стало террасирование горных склонов, расширение сети местной оросительной систе­мы, рост применения тягловой силы скота. Хозяйственное осво­ение Юга шло под знаком природосообразной, высокопроизво­дительной технологии заливного рисоводства. Это обеспечивало меньшую уязвимость от непостоянства природной стихии. Создан­ные человеком поля были выровнены, а вода, подаваемая на них по мере надобности, — проточная, содержащая ил. Так посте­пенно наслаивался культурный слой чернозема. Сотворенная че­ловеком грядковая культура риса на Юге гармонично вписывалась в естественные природные процессы и ритмы. Развитие шло по интенсивному пути и носило замкнутый натуральный характер. Учет 183 своеобразия природных условий во многом способствовал обще­му подъему сельского хозяйства. В течение VII в. увеличилось население страны. Вместе с расши­рением деревенской периферии возросло число городов и горо­жан. Рост общественного разделения труда стимулировал развитие ремесленного производства и общее благосостояние страны. Таким образом, путем осуществления надельного землеполь­зования (посредством которого государство реализовало свою вер­ховную власть на землю и право распоряжаться налогами с нее, освещенное традицией) удалось гарантировать бесперебойность финансовых поступлений. Но с происшедшими в VII-VIII вв. существенными измене­ниями в аграрных отношениях система контроля оказалась не в состоянии препятствовать безудержному росту крупных землевла­дений. Влиятельные частные дома, чиновники, купцы, прибегая к ухищрениям, а то и к открытому насилию, захватывали новые земли всеми доступными способами. Например, строя дамбы, сооружая каналы и водохранилища, они отводили воду и лиша­ли крестьянские поля влаги, тем самым разоряя земледельцев. Вынужденные бросать свои наделы, те становились арендатора­ми и попадали в зависимость от хозяев земли. На смену надельной системе с соответствующей ей формой землепользования постепенно пришла система земельных владе­ний, обрабатываемых частнозависимыми арендаторами. Этот про­цесс протекал стихийно. К тому же императорский дом часто сам способствовал этому, жалуя родственникам и другим влия­тельным лицам казенные земли (гуань-тянь) с крестьянами, часть этих земель сдавалась арендаторам. Уменьшение числа государственных податных вело к сокра­щению налоговых поступлений и истощению казны. Бесконечно издаваемые императорские указы воспрещали «занимать поля без ограничений и скрывать податных», карали за «поглощение» по­лей и податных душ. Запреты купли-продажи пытались распрост­ранить и на земли, находившиеся в частном владении. Специаль­ные комиссии двора пытались выявлять истинное положение дел, проверяли списки податных, наказывали тех, кто возводил со­оружения, лишавшие крестьянские поля воды. Эдикт 736 г. по­буждал беглых возвращаться к своим наделам, обещал вернуть им землю и предоставить налоговые льготы. Чтобы увеличить число налогоплательщиков, императорский двор пытался превратить в землепашцев даже демобилизованных воинов. Но все меры ока­зывались тщетными. «Поглощение» земли и разорение крестьян принимало все более широкий размах, и остановить этот про­цесс становилось все труднее. Налоговые реестры уже не отражали 184 реального состояния дел: разорявшиеся крестьяне, покинувшие свои деревни, по-прежнему числились налогоплательщиками, но налогов не платили. Казна же не имела средств провести пере­учет земель и тем более не могла сохранить прежние аграрные порядки. По мере того как к VIII в. произошли изменения в аграрных отношениях, все явственнее стали проявляться тревожные симп­томы династийного кризиса. Прежде всего, катастрофически уменьшились доходы казны от сельского хозяйства. Империя все более теряла ранее завоеванные и вассальные территории. Потер­пев поражение в битве с арабами при Таласе в 751 г., Китай ли­шился прежних позиций на Великом шелковом пути. Еще рань­ше от власти Тан освободилась Корея. На северо-востоке земле­дельческому Китаю угрожали племена киданей. На юго-западе (в Юньнани) активизировалось государство Наньчжао. Не прекращались набеги тибетцев и уйгуров. Китайс­кой империи пришлось вести на окраинах дорогостоящие оборо­нительные войны, отрывавшие крестьян от земледелия и исто­щавшие казну. Все тревожнее становилось положение при импера­торском дворе, где обострилась борьба политических группировок. Одной из болевых точек танского общества все более станови­лась угроза единству страны. Еще в 711 г. ради защиты северных границ от кочевых племен и обеспечения безопасности торговых путей, ведущих в страны Западного края, танские власти создали институт генерал-губер­наторства (цзедуши). В середине VIII в. среди губернаторов в осо­бенности вьщелялся Ань Лушань. И если раньше занимавшие пост цзедуши были облечены лишь военными полномочиями, то Ань Лушань (располагавший крупными воинскими силами, несши­ми охрану границ) сумел сосредоточить в своих руках гражданс­кие и финансовые функции. Опираясь на отборные войска из со­седних племен, в 755 г. он двинулся на Чанъань и, вступив в заго­вор со столичными чиновниками, поднял мятеж против танского дома. Император бежал из столицы. И хотя в конце концов мя­теж был подавлен, страна не сразу пришла в себя: посягатель­ство на священную особу сына Неба недавно еще могуществен­ной империи воспринималось властями как «потеря лица». Война цзедуши с императорским домом и междоусобица в ста­не самих генерал-губернаторов дестабилизировали положение на севере страны. Налоги в пользу казны поступали лишь с мест, расположенных южнее Хуанхэ и Янцзы. Число налогоплательщи­ков сократилось на три четверти, а налоговое бремя на остальное население все увеличивалось. В этих условиях стало нецелесообраз­ным сохранять прежние аграрные порядки, связанные с надельной 185 системой. С «размыванием» слоя крестьян-землепользователей ста­ла очевидной бесцельность сохранения отмирающей структуры, и в 780 г. по предложению первого министра Ян Яня бьи введен закон, упразднявший «триаду повинностей», выполняемую на­дельными крестьянами. Государственный аппарат, отказавшись от передела полей, перестал противодействовать «поглощению» земли. В соответствии с изменившимися условиями была вырабо­тана отвечающая реальной ситуации новая налоговая система. Отныне налог стал взиматься исходя из одного критерия — в зависимости от количества и качества земли. Возраст и трудоспо­собность облагаемых лиц в расчет не принимались. Все население (дворы) в соответствии с земельными владениями было поделе­но на девять категорий. Реформа причислила к налогоплательщикам лиц, ранее осво­божденных от налогообложения. Круг податных расширился так­же за счет жителей города — торговцев и ремесленников, обя­занных теперь вносить подоходный налог. Был принят закон о двухразовом взимании налога, предус­матривающий два срока: летний и осенний. Тем самым казна уве­личила поступления за счет обложения второго урожая, выра­щиваемого во многих провинциях Китая. Налог мог взиматься натурой и в денежной форме. Реформа Ян Яня узаконила свободную куплю-продажу земли, официально признав тем самым полный упадок надельной систе­мы. Так казна (в который раз!), по традиции применяясь к изме­нившимся обстоятельствам, в соответствии с моментом изменив лишь внешнюю форму общения с подданными, отстояла свое вер­ховное право на землю и на право получения с нее налога. Увели­чение налогов ухудшало положение крестьян-землевладельцев. Они все чаще теряли землю и попадали под власть крупных землевла­дельцев, превращаясь из «хозяев» в зависимых арендаторов. Реформы Ян Яня в целом имели позитивное значение для стабилизации экономических отношений. Династия Тан сумела просуществовать еще свыше столетия, но кризис в стране не был приостановлен, процесс концентрации земли все продолжался, а казна все больше теряла налоги. Нуждаясь в средствах, правительство в середине IX в. провело конфискацию казны буддийских монастырей, все чаще стало прибегать к порче монеты. Выпуск денег, не отвечающих их весу и номиналу, дестабилизировал финансы и, подрывая торговлю и ремесло, ложился тяжелым бременем на население. Чтобы уве­личить поступления в казну от монополии на соль и чай, власти карали смертной казнью за контрабанду, но эти меры были все менее эффективными. 186 Политическая власть династии Тан, пошатнувшаяся уже пос­ле мятежа Ань Лушаня, все более слабела. Усилилась самостоя­тельность военных наместников, их должности стали наследствен­ными, и они становились независимыми хозяевами на подвласт­ных им территориях. В IX в. власть династии ослабела еще больше. При дворе возникло острое соперничество группировок и клик за посты и доходы. Императоры превратились в марионеток ев­нухов и временщиков. Добившиеся влияния в правительстве ста­рались использовать институты экзаменов для назначения на чи­новные посты своих ставленников. Кумовство и взятки все боль­ше влияли на исход испытаний. Положение в стране рождало острое недовольство в среде чи­новничества, образованной элиты и рядовых горожан. Недовольны были и крестьяне. Страна оказалась на грани династийного кризиса. 7. КРЕСТЬЯНСКАЯ ВОЙНА IX в. И КРАХ ДИНАСТИИ ТАН Явным свидетельством развивающегося династийного кризи­са стали все участившиеся выступления низов общества, начав­шиеся еще во время мятежа Ань Лушаня в 762 г. в пров. Чжэцзян. В стране периодически вспыхивали разрозненные восстания ра­зорившихся крестьян, бунты военных. Все это было ответом на неспособность государственной власти обеспечить социальный порядок в стране и ограничить произвол чиновников, взимав­ших налог выше освященной традицией нормы. В период обострения династийного кризиса росло число тех, кто в трудную годину выпадал из рамок веками выстроенной со­циальной структуры и лишался элементарных средств к суще­ствованию. Так, в восстании 859 г. в пров. Чжэцзян, ставшем пред­дверием надвигавшегося хаоса в стране, основную массу повстан­цев составляли беглые крестьяне. Вызовом верховной власти, нарушавшей принцип взимания налога и тем разрушавшей сцеп­ление различных социальных сил в обществе (а значит и его ста­бильность), стало создание восставшими своего собственного государства. В нем они надеялись обрести не только средство за­щиты от произвола, но прежде всего единственно доступный им в сложившихся условиях способ сохранения и поддержания сво­ей собственной жизни. Отвергнув аморальную политику верхов, противоречащую док­трине конфуцианства, восставшие, как умели, решительно реа-лизовывали свое понимание принципа справедливости. Они захватывали казенные и монастырские кладовые, а похищенное зерно и награбленные ценности делили между собой. 187 Эта тенденция к претворению на практике всеобщей уравни­тельности в период политической дезорганизации особенно ярко проявилась в крестьянской войне, когда в 874 г. вспышки проте­ста по всей стране переросли в массовое движение. Сначала в восстаниях, разразившихся в Ганьсу, Шэньси, Хэ-нани, Аньхуе и Шаньдуне, наиболее влиятельным из повстан­ческих лидеров стал Ван Сяньчжи. В 875 г. к нему присоединился Хуан Чао — выходец из семьи, разбогатевшей на контрабандной торговле солью. В отличие от рядовых крестьян он знал грамоту, прекрасно владел мечом, стрелял на скаку из лука. В 876 г. войска Ван Сяньчжи и Хуан Чао уже контролировали пять провинций в междуречье Хуанхэ и Янцзы. Воззвания лидеров движения, акку­мулирующие настроения восставших, обличали жестокость и про­дажность чиновников-лихоимцев, нарушение законов, превыше­ние налоговых ставок. Все это способствовало созданию в стране «механизма» долговременного эмоционального возбуждения. Край­ние меры, немыслимые в период стабильности, воспринимались теперь не только как дозволенные, но и как справедливые. На­чался грабеж богатых землевладельцев. В первую очередь протест восставших был направлен против представителей официальной власти. Повстанцы сжигали казенные реестры и долговые записи, уклонялись от выплаты налогов и отбывания повинностей. Захва­тывая государственное имущество, они «по справедливости», как они ее понимали, распределяли его между нуждающимися. В 878 г. Ван Сяньчжи совершил поход на Лоян. Подступы к столице охранялись правительственными войсками и наемной конницей кочевников. В битве за Лоян погибло 50 тыс. восстав­ших, а Ван Сяньчжи был схвачен и казнен. Апогеем восстания стал момент, когда Хуан Чао, возглавив повстанческий лагерь, принял титул «Великого полководца, штурмовавшего Небо». Он назвал свое войско справедливым средством возмездия правя­щим кругам, презревшим свою обязанность в отношениях к под­данным. С этого момента восстание переросло в крестьянскую войну: именно тогда возникла реальная угроза уничтожения пра­вящей династии. В конце 878 г. войско Хуан Чао, укрепив свою власть на юге страны, переправившись через Янцзы, двинулось по землям Чжэцзяна, Фуцзяни и Гуандуна. В 879 г. б^1л взят Гуан­чжоу, где произошла стычка повстанцев с жителями иностранно­го поселения, в частности с персидскими и еврейскими купцами. Из Гуандуна повстанцы ушли на Север. Однако в Хубэе, близ Санъяна, их войско, потерпев поражение, вновь направилось на Юг. На правом берегу Янцзы под прикрытием мощных потоков реки повстанческие вожди собрали новые силы и летом 880 г. вновь выступили на Север, двигаясь по Великому каналу. В конце того 188 же года без боя был занят Лоян. Раскол в обществе усилился настолько, что многие из горожан, в том числе военачальники и гражданские чины, присоединились к восставшим. Чтобы защитить другую свою столицу — Чанъань, правитель­ство направило гвардейские части к Тунгуаню — естественной крепости у изгиба Хуанхэ. Но судьба Чанъаня была решена — перевес оказался на стороне восставших. Император вместе с приближенными бежал, а повстанцы в начале 881 г. вступили в столицу. Как сообщали средневековые летописцы, «разбойники шли с распущенными волосами и в парчов^хх одеждах». Хуан Чао как глава крестьянской иерархии «ехал в колеснице из золота», а охрана его была в расшитых одеждах и пестрых богатых шапках. Сведения о политике восставших после взятия столицы край­не противоречивы и неполны. Но очевидно, что они начали с преследований тех, кто, по их мнению, был повинен в бедах страны. Как сообщают источники, Хуан Чао приказал убивать членов императорской фамилии и изгонять со службы чиновни­ков трех высших рангов. Очевидцы сообщали и о других кара-тельн^хх мерах Хуан Чао: «Богачей разували и гнали босыми. За­держанных чиновников убивали, поджигали дома, если не могли там ничего найти, а всех князей и знатных людей уничтожа­ли». Вместе с тем также отмечалось, что «разбойники» делились своей добычей с бедняками, «раздавая им ценности и шелка». Уничтожив носителей императорской власти и заняв танский дворец, повстанцы провозгласили Хуан Чао императором. Теперь перед ним встала задача устроения государства. Создавая его структуру ради выживания и утверждения новой власти, Хуан Чао в соответствии с конфуцианскими представлениями заботи­ло прежде всего создание административного аппарата. Его при­вилегированной частью стали соратники и военачальники Хуан Чао, получившие назначение на посты советников и членов раз­личных коллегий. Преследуя на первых порах танскую правящую элиту, руководители восстания постепенно изменили политику в отношении чиновников, возвратив их на прежние места. Были предприняты меры для наведения порядка. Воинам запретили убивать и грабить население. В Чанъане соблюдались все кон­фуцианские обряды. В духе традиции утверждалось, что повеле­нием Неба мандат на правление Поднебесной был предостав­лен новому справедливому императору. В мае 883 г. Хуан Чао б^1л вынужден покинуть столицу. В 884 г. в Шуньдуне его войс­ко оказалось в безвыходном положении, и тогда, как гласит ле­генда, Хуан Чао покончил жизнь самоубийством. Крестьянская война, несколько лет бушевавшая в стране, по напряженности и размаху не имевшая прецедента в истории 189 Китая, потерпела поражение. В 907 г. правящая династия была свергнута, распался прежде мощный госаппарат — главная скре­па империи. Страна раскололась на мелкие государства, а их властители, соперничая друг с другом, претендовали на трон сына Неба. Время между 906 и 960 гг. традиционная историо­графия назвала «Эпохой пяти династий и десяти царств». «Воз­раст» династий, приходивших в упадок, не превышал 13—16 лет, и сменявшие друг друга карликовые государственные образова­ния были недолговечны. На Юге в ходе крестьянской войны произошло ослабление местной власти, дробление крупного землевладения. Здесь стало преобладать мелкое землевладение, частично основанное на тру­де арендаторов. Землевладельцы нередко предоставляли льготы держателям, обрабатывающим их поля. Заинтересованность но­вых хозяев в улучшении ирригации, в возделывании целины при­вела к некоторому подъему сельского хозяйства и оживлению городского ремесла. Увеличился торговый обмен, расширилось речное и морское судоходство. Области в долине Янцзы и к югу от нее становились экономически развитыми районами. Иным было положение на Севере, где борьба за власть затя­нулась надолго: в жестоких войнах новые династии постоянно сменяли друг друга. Многие города подверглись разграблению. В начале X в. одна из богатейших столиц мира — Чанъань — была сравнена с землей, а в междоусобной борьбе 30-х годов была разрушена и значительная часть Лояна с его великолепны­ми дворцами и библиотеками. Враждовавшие между собой вое­начальники облагали население поборами по своему произволу. Запустение деревень, упадок ирригационной системы, ветхость дамб вызывали частые разливы Хуанхэ. Потерявшие кров земле­дельцы уходили на юг. Население резко сократилось. Опустели и пограничные военные поселения. Все воинские силы оказались вовлеченными во внутренние распри. Положением в Китае воспользовались кидане. Их многолет­ние торговые и политические связи с империей способствовали переходу от кочевого образа жизни к оседлому, приобщению к земледелию. Но политический строй киданей еще долго хранил отпечаток старых порядков. Восемь больших родовых организаций (аймаков) пользовались самоуправлением и возглавлялись ста­рейшинами. Лишь в 916 г. один из влиятельных вождей Апоки (Амбигань) из рода Елюй, нарушив выборное начало, провозгла­сил себя императором. В 937 г. новое государство стало назы­ваться Ляо. Его глава широко привлекал ханьских чиновников, попавших в плен, к строительству государственного аппарата. По китайскому образцу была создана и киданьская письмен- 190 ность. Строились города, поощрялся рыночный обмен, налажи­валась добыча руды и соли. Киданьские правители вмешивались в политическую жизнь Китая. В свою очередь, китайские власти искали помощи у киданьской конницы и потому платили киданям дань шелком и уступали им северные районы страны. Под власть Ляо перешло 16 земледельческих округов, находившихся на территории со­временных провинций Хэбэй и Шаньси. Необходимость стабилизации внутреннего положения прину­дила кайфынских правителей реорганизовать армию и из от­борных воинов создать гвардию для противостояния государству Ляо. Походы на север были трудны и дорогостоящи. Опасность вторжения со стороны киданей стимулировала прекращение меж-доусобн^хх войн и объединение страны. Поэтому, когда в 960 г. войска, вышедшие в поход против киданей, провозгласили вое­начальника Чжао Куанъиня императором династии Сун, он полу­чил широкую поддержку не только войска, но и горожан Кайфы-на, жаждущих мира. 8. КУЛЬТУРА ТАНСКОЙ ЭПОХИ С объединением страны открылись новые возможности для плодотворного развития разных областей науки, искусства, ли­тературы; расширились знания о тайнах природы. Алхимики в поисках эликсира бессмертия изучали свойства металлов и ми­нералов. Лекари постигали целебные свойства растений, совер­шенствовали традиционную медицину. Средневековые инженеры и математики прославились своими познаниями при строитель­стве городов, каналов и крепостных стен. Так, достижениями строительной техники начала VII в. стали 37-метровые камен­ные арочные мосты в Хэбэе и в Шаньдуне протяженностью бо­лее 1 км. Наблюдения за сменами сезонов, за небесными све­тилами расширяли астрономические знания. Астрологи составля­ли гороскопы. Немалый вклад в астрономию внес буддийский монах И Хан (VIII в.). Конфуцианство, вновь занявшее в период Суй и Тан позиции официальной идеологии, диктовало основные нормы жизни в стране, стояло на страже моральных принципов и определяло характер администрации, систему образования. Из опыта древ­них черпались детально разработанные принципы взаимоотно­шений в семье и обществе, между правителем и его подданны­ми. Почитание предков и пиетет в отношении к прошлому, Учение о гуманности и сыновнем почтении, обряды и правила 191 этикета прочно вошли в генетическую память населения импе­рии. В основу танских законов были положены порядки, вырабо­танные поколениями конфуцианцев, а отчасти также легистами. Конфуцианство удерживало ведущие позиции прежде всего в об­ласти политического устройства общества, образования, дипло­матии, теории военного искусства и других областей знаний, относящихся к управлению страной. Влияние конфуцианства достаточно явственно проявилось в историописании. При императоре Ли Шимине это занятие как дело государственной важности было превращено в официальное служение, а историки оказались на положении высоких госу­дарственных чиновников. Они занимались подготовкой динас-тийных историй пред^1дущих эпох, формируя их по образцу «Ис­торических записок» Сыма Цяня. В ту пору на основе хрони­кальных записей прежних авторов было создано восемь так на­зываемых «нормативных» династийных историй, охватывавших период I—VII вв. н.э. В специальных учреждениях историки-архивариусы обрабатывали сведения о текущих событиях и от­дельных деятелях. Материалом служили императорские указы, отчеты ведомств, доклады с мест и другие документы. Состав­ленные ими сборники обычно хранились до конца царствования династии. При новой власти осуществлялась окончательная до­работка и выпуск в свет истории страны в период правления предшественников. Исторические труды включали сведения об экономике, госу­дарственном правлении, культуре, календаре, этикете, войнах, народных восстаниях, стихийных бедствиях, космических явле­ниях, о народах, обитавших вблизи Китая и в более отдаленных странах. Тогда же появились и критики исторических трудов;, первым из них считается Лю Чжицзи, создавший в 710 г. «Про­никновение в историю» (Шитун). Суйские и танские императоры собирали древние труды и за доставленные в императорскую библиотеку свитки или фрагмен­ты произведений платили шелком. Ученые восстанавливали мно­гие из текстов на шелке и бамбуковых планках и переписывали их на бумагу. Для подготовки учащихся к экзаменам из древних конфуциан­ских трудов были составлены сборники канонов «Четырехкнижие» (Сы шу) и «Пятикнижие» (У цзин). Некоторое время в танских столицах и в провинции в специальных школах училось до 60 тыс. человек. Среди них были и сыновья тюркских каганов и князей из Турфана и Тибета. Кроме того, при дворе императора Ли Лунцзи в VIII в. было создано высшее собрание конфуциан­ских ученых, получившее название академии Ханьлинь. Публика- 192 ция указов и распоряжений постепенно вылилась в своеобразную газету – правительственный вестник. Ученый Ду Ю (755-812) со­ставил первый сборник энциклопедического характера «Тундянь». Важнейшей чертой средневековой идеологии Китая являлся синкретизм, родившийся на основе сосуществования так называ­емых «трех учений»: конфуцианства, религиозного даосизма и ки­тайского буддизма. Путем синтеза идей и представлений, извле­ченных из учения буддизма, с традиционной китайской мыслью, с конфуцианским прагматизмом возник чань-буддизм (от санскр. дхьяна «медитация»), основанный, по преданию, индийским про­поведником VI в. Бодхидхармой, отвергшим изучение каноничес­ких сутр, ритуалы и поклонение Будде в принципе и провозгла­сившим главным средством познания и просветления медитацию. Наряду с культивированием длительной медитации патриархи чань разработали также метод постижения истины путём внезапного озарения, полагая, что интеллектуальный анализ лишь внешней стороны явления не способствует выяснению его сущности, т. е. познанию истины. Трезвость и рационализм китайцев, проявив­шиеся в учении чань, оказались напластованными на глубочай­шую мистику индо-буддизма. Школа чань с ее проповедью непосредственности и духов­ной свободы оказала большое влияние на китайское искусство и поэзию. В танскую эпоху плодотворно шло развитие учения буддизма, сформировалось несколько оригинальных школ. Школой фило­софского синтеза, основанной в VI в., стала секта Тяньтай (по названию горы в пров. Чжэцзян, где был основан главный мона­стырь этой школы). Утверждая, что Будда в каждой песчинке и в каждом человеке, секта Тяньтай развивала взгляд на мир как на единое целое, выражала идею взаимопроникновения явленного и сущностного, утверждала возможность спасения в этой жизни для всех живых существ. Основатель учения Тяньтай разработал иерархию основных направлений буддизма, соответствующих уровням просветления, и стремился интегрировать традиции буд­дизма Севера и Юга. Правители всячески покровительствовали школе Тяньтай, видя в ней средство политической консолида­ции империи. Учение Хуаянь, основателем которого по традиции считает­ся Фа-шунь (557-640), развивало положения школы Тяньтай и утверждало, что все дхармы возникли одновременно и имеют два аспекта: статический (связанный с наименованием) и ди­намический (связанный с явлением). Все в мире тяготеет к еди­ному центру — в религии — к Будде, в империи — к правителю. Учение Хуаянь оказало влияние на средневековую китайскую 193 философию; одно из его понятий — ли (закон, принцип, иде­ал) — б^]ло заимствовано неоконфуцианцами. Широкими массами буддизм воспринимался как разновидность китайского даосизма. Они принимали в новом учении все то, что было связано с облегчением страданий в этой жизни и с надеж­дой на вечное блаженство в будущем. Буддизм привлекал и тем, что монахи врачевали страждущих, отпускали грехи, совершали погребальные обряды, возносили молитвы за мирян. Храмовые праздники, молебны и прочие церемонии, совершавшиеся в мо­настырях, нередко выливались в шумные народные празднества и проходили в атмосфере религиозной экзальтации. Притягатель­ность буддизма усиливалась и благотворительностью монастырей: монахи оказывали помощь населению во время эпидемий, рыли колодцы, строили мосты, бесплатные столовые, общественные бани, убирали мусор и пр. Развитие буддизма в средневековом Китае сочеталось с усиле­нием буддийских монастырей как социального института. Мона­стыри захватили большие земли, в их распоряжении находилось множество земледельцев, зависимых и рабов. Они владели ремес­ленными мастерскими, занимались торговлей, ростовщичеством, содержали гостиницы, имели и свою вооруженную охрану. Их хозяйства представляли собой экономические организации, кон­центрировавшие большие богатства. Государство стремилось по­ставить в определенные рамки последователей Будды и осуще­ствлять свой контроль над монастырями. Буддийская церковь, помогая светской власти укреплять ее положение, сама не всегда подчинялась ей, вступая нередко в конфликт с императором. Выражением этого стали гонения на монахов в VI в., поп^гтки Ян Цзяня возвысить конфуцианство и поклониться гробу Конфуция. Ли Юань (основатель Танского го­сударства) в эдикте 624 г. обвинял буддистов в уклонении от го­сударственных повинностей и упрекал монахов в корыстолюбии. Со второй половины VII в. часть монастырей б^зла взята ни ка­зенное содержание. Правительство устанавливало правила и кво­ты приема в сангху, а внутренней жизнью монастырей ведали специальные бюрократические органы. Нередко двор прибегал к конфискации монастырского имущества и возвращению в мир приверженцев буддизма. Сын Ли Юаня Ли Шиминь уже не вступал в противоречия с монахами и жертвовал средства на отливку статуи Будды. Импе­ратрица У Цзэтянь, пришедшая к власти с помощью буддийских служителей, предоставила монастырям большие льготы, в том числе и на пользование землей. Позднее буддисты уже не риско- 194 вали вступать в борьбу с аппаратом империи. По мере нараста­ния влияния буддизма росло стремление идеологов конфуциан­ства восстановить престиж своего учения. Провозвестниками этого движения, вылившегося впоследствии в создание неоконфуци­анства, стали Ван Тун (кон. VI – нач. VII в.), затем Хань Юй (768—824) и Ли Ао (VIII—IX вв.). Виднейший конфуцианский ученый и писатель Хань Юй осудил поклонение «гнилым кос­тям», имея в виду мощи Будды, привезенные в Чанъань. Он выд­винул антибуддийскую программу, требуя расстричь всех мона­хов и уничтожить все монастыри. Когда династийный кризис в танском Китае вновь начал да­вать о себе знать, правительство снова решилось на радикальные меры. По указу от 845 г. было конфисковано имущество монасты­рей и живших в них монахов. Те из монахов, кто хотел сохранить свое немалое имущество, вынуждены были покинуть монастыри и вести светский образ жизни, платя государству налоги. Секуля­ризация 845 г. сильно подорвала не только экономические пози­ции, но и влияние китайского буддизма в целом. Однако он не прекратил своего существования. Обаяние буддизма с его ярки­ми праздниками, щедрой благотворительностью, чтением за­упокойных сутр и обещанием спасения и райской жизни не дало ему исчезнуть. Антибуддийские настроения политического толка не могли пресечь культурный синтез китайских традиций с на­следием Будды. В этой системе оставалась ниша и для исконно китайского уче­ния даосизма, все более превращавшегося в народную религию на основе переосмысления положений древних. Даосская религия восприняла древние анимистические веро­вания, культ Неба и культ святых мудрецов. Выйдя из недр на­родных верований, даосизм средневековья унаследовал их аморф­ность, став неразрывно связанным со всеми аспектами быта и духовной культуры китайцев. Образ потустороннего мира даосов распадался на царство демонов, где мучились души грешников, и населенные божествами небеса, уготованные для праведников. Ад и рай были представлены в виде колоссальной небесной кан­целярии со строгой иерархией. Даосизм привлекал все слои общества прежде всего учением о вечной жизни. Система обретения бессмертия предусматривала так называемое «питание духа». Тело человека рассматривалось даосами как микрокосм, скопление Божественных сил, обита­лище многочисленных духов, а системе телесных духов соответ­ствовала иерархия Небесная. Духи на Небе вели счет добрых и плохих дел и определяли срок жизни человека. Верующим следо­вало соблюдать заповеди и вести добродетельный образ жизни. 195 Суть второго условия достижения бессмертия — «питание тела» — заключалась в соблюдении строжайшей диеты и системы дыхательной гимнастики, привлекающей в организм животвор­ный эфир. Даосы верили в силу заклинаний, талисманов, физи­ческих упражнений, оберегов. В даосизме прослеживались две струи — простонародная и ари­стократическая. Даосизм окультуренный, связанный с магией и физиогномистикой, привлекал широкие народные массы и час­то б^1л объектом нападок со стороны властей, видевших в них опасность для устоев государства, носителей бунтарско-эгалита-ристских традиций. Эти идеи даосизма питали учение даосских и буддийско-даосских сект и различных тайных обществ. Разрабо­тав учение о Западном рае — обители богини Сиванму, нерож­денной матери и прародительницы всех людей, — даосы выво­дили идею всеобщего равенства. Идеи социальной справедливос­ти с уравнительными тенденциями были особенно популярны, поскольку даосы выступали часто как врачеватели, гадатели и предсказатели. Образованные верхи более привлекали философские пробле­мы даосизма, в частности его древний культ простоты и есте­ственности. В слиянии с природой обреталась свобода самовыра­жения и выход за рамки официальных норм, открывались новые возможности для творчества. В поисках бессмертия адепты учения прибегали к алхимии, дыхательным упражнениям, медитации. Учение даосов оказало влияние на развитие алхимии и меди­цины. Сочинения, смысл которых был закрыт для непосвящен­ных, сохранили рецепты лекарств, а также описания свойств металлов и минералов. Ярким выражением синкретизма стал пантеон даосизма. Дао­сы включали в сонм божеств легендарных правителей, мифичес­ких героев и мудрецов, среди них в первую очередь Хуан-ди и Лао-цзы. Пантеон богов имел свою иерархию. Они обладали лич­ными человеческими качествами и были близки народу по древ­ним преданиям. На равных с богиней Западного рая в пантеон даосизма вошли основатели конфуцианства. К многочисленным даосским божествам причислялись и различные исторические деятели. Но наибольшей популярностью пользовались поборни­ки справедливости и правого дела — восьмерка бессмертных муд­рецов, наделенных чертами людей и волшебников одновременно. Последователи религиозного даосизма претендовали на пре­вращение своего учения в государственную религию. Даосы раз­работали по подобию буддийского образца свои заповеди, соста­вили список заслуг и проступков добропорядочных подданных. Са- 196 мые суровые кары полагались за государственную измену и бунт. Неудивительно, что в начале династии Тан императоры из рода Ли будучи однофамильцами великого Лао-цзы, вели свое проис­хождение от легендарного основателя даосизма, которого офи­циально обожествили. Буддизм и проникшие вместе с ним индийские и среднеази­атские влияния привнесли новое дыхание в культуру Китая. Так, на смену плоским рельефам ханьской скульптуры окончательно пришли объемные каменные изваяния Будд и бодисатв, рядовых паломников в пещерн^хх храмах V—VI вв. в Шаньси, Шэньси и Ганьсу, синтезирующих пришлые мотивы с местной традицией. Памятниками буддийской скульптуры и живописи стали Дунь-хуанские пещерные храмы на северо-западе Китая с богатыми фресками, отражающими наряду с религиозными сюжетами жи­вую ткань жизни Китая того времени. Глубокое проникновение буддизма во все сферы китайской жизни ознаменовалось новшествами в архитектурном творчестве также иного рода. Монотонность пейзажа северной равнины Ки­тая оживилась вертикалями многоэтажных каменных и кирпич­ных буддийских пагод — символом идеи духовного восхождения в беспредельность. «Малая пагода диких гусей» (523 г.) в Хэнани и «Большая пагода гусей» в Шэньси (652 г.) не только запечат­лели памятные вехи распространения буддийского вероучения в Китае, но и стали центром культурного притяжения. Как и в предшествующую эпоху, шло интенсивное паломни­чество на родину Будды. В 629—645 гг. буддийский монах Сю-аньцзан совершил путешествие через территорию современного Синьцзяна в Среднюю Азию и через Гиндукуш в Северную Индию. В «Записках о западных странах периода великой ди­настии Тан» он рассказал о 128 государствах. Этот труд до сих пор остается ценнейшим источником для изучения истории на­родов Средней Азии и Индии. Дальние путешествия были со­пряжены с большим риском и оказывались под силу лишь целе­устремленным и сильным натурам. Рост разнообразных контактов, обусловленный распростране­нием буддизма, расширил представления китайцев о мире. Вос­торженный прием встретило в Китае искусство Средней Азии: мелодии, песни и музыкальные инструменты, буйные, темпера­ментные танцы. Художники Западного края снискали славу, изо­бражая полуфантастические для китайцев западные пейзажи, бо­жества, растения, зверей. Широко распространилась в Китае иранская техника полихромной живописи, производившая столь поразительный объемный эффект, что, по отзыву очевидцев, фи­гуры на фресках «словно сходили со стены». С VII в. широко 197 стали распространяться новеллы, повествующие о чудесных дарах и талисманах, преподнесенных двору иноземными посольствами из дальних стран. Проявлением общего культурного подъема в стране стал и расцвет танской поэзии. В плеяде блестящих поэтов особое мес­то занимает Ли Бо (699—762), за свой талант прозванный «бес­смертным пришельцем с Неба». Ли Бо писал на живом языке, близком духу народных песен «Юэфу». Он чутко вслушивался в биение родной речи, восхищался самобытностью культуры и истории отчизны, вдохновлялся ее природой. Его лирике были присущи естественность, лаконизм и задушевность. Ощущая се­бя одним из «десяти тысяч творений природы», он мог понимать ее голос: На южном озере Покой и тишина И лотос хочет мне Сказать о чем-то грустном Чтоб грустью и моя душа б^1ла полна . Огромный вклад в китайскую поэзию внес Ду Фу (712—770). Творчество поэта так проникновенно выразило эпоху, что его стихи стали называть «поэтической историей». Пожалуй, именно Ду Фу более других поэтов следовал завету Конфуция «излагать, но не создавать», когда словно считывал небесные письмена, превращая их в поэтические строки. Среди культурных деятелей танского времени вьщелялся поэт и художник, мастер пейзажа Ван Вэй (701—761) с его поэзией, полной картинности, и картинами, полными поэзии. Его твор­чество дало сильный импульс развитию живописи на шелке И на бумаге, а на свитках кисть художника творила не только пейзаж, но и стихи, созвучные ему. С позиций конфуцианской справедливости, предусматриваю­щей следование во всем «золотой середине», выдающийся поэт Бо Цзюйи (778—846) обличал сборщиков налогов — этих «ша­калов и волков», терзающих разоренных крестьян («сдирают пос­ледний лоскут», «вырывают последний лоскут», когда «колосья зерном еще не успели налиться»). При императорском дворе поощрялось светское искусство. В стихах и красках мастера прославляли радость земной жизни и веселье. Идеалом женской красоты считалась круглолицая, как луна, знаменитая наложница танского императора Сюань-цзуна Ян Гуйфэй, чью красоту воспевали лучшие поэты Китая. ГЛАВАVII КИТАЙВПЕРИОДПРАВЛЕНИЯДИНАСТИИСУН(960-1279) 1. ПОЛИТИКА ПЕРВЫХ СУНСКИХ ИМПЕРАТОРОВ Возвратить земли, захваченные киданями, сунским властям не удалось, и по размеру новое государство уступало империи Тан. Зато политика основателя дома Сун и его потомков б^зла направлена на упрочение всекитайской власти и на искоренение ярко проявленных в предшествующую танскую эпоху центробеж-н^1х тенденций на местах. Эта ориентированность на внутренние проблемы жизни государства, образно называемая «укреплением ствола и ослаблением ветвей», способствовала тому, что импе­рия Сун была процветающей. Правда, она не смогла достичь блеска и славы танской динас­тии. Но, помня о плачевном конце своих предшественников, пра­вители династии Сун с самого начала приняли меры по центра­лизации страны. С этой целью они в первую очередь упразднили прежние административные единицы, возглавлявшиеся всевласт­ными военными наместниками, и ввели новое административ­ное деление: теперь все районы подчинялись непосредственно императору. Высшими административными единицами, включая крупные города, стали провинции, делившиеся на области, ок­руга и уезды. Кроме того, выделялись военные округа (местона­хождение военных властей) и инспекции — в местах разработок соли и плавки металлов. Чтобы урезать полномочия провинциальн^1х чиновников, б^зли созданы параллельные организации, чьи обязанности и права не б^]ли строго очерчены. Деятельность местн^1х властей контроли­ровалась также столичными служащими, наделенными с ними равными правами. Каждые три года провинциальным чиновни­кам предписывалось менять место службы. Местн^те органы ли­шились права самостоятельно принимать решения по гражданс­ким делам. Перераспределение прав и обязанностей внутри центральных органов, особенно за счет уменьшения полномочий ближайших советников императора — цзайсянов, — также способствовало усилению единодержавной власти. Для лучшего надзора за всеми чиновниками повысили значение контрольных органов инспек­ционной палаты и цензората. 199 Государственный строй империи Сун зиждился на полити­ческих устоях, унаследованных от прежней династии, и новая власть, стремившаяся упрочить свое положение, по традиции об­ращалась к истокам конфуцианства, придавая свою трактовку его первозданной мудрости. Указом императора Конфуций б^]л ка­нонизирован, в его честь сооружались храмы, а его потомки как самые уважаемые подданные пользовались почетом и разнооб­разными льготами. Приоритет монаршей власти поддерживала и система образо­вания, призванная насаждать официально санкционированную идеологию и основанная на изучении надлежаще отобранных и интерпретированных еще в танское время древних канонов. Право выдвижения и аттестации чиновников принадлежало исключительно центру. Во время очередн^1х дворцов^1х экзаме­нов, проводившихся раз в три года, преуспевали всего несколь­ко десятков из 700 претендентов. Получившие высшую ученую степень «продвинут^тй муж» (цзиньши) становились кандидатами на занятие важных чиновничьих должностей. Дублирование звеньев государственного аппарата привело к разрастанию штата служащих. Сунский двор безуспешно пытался сократить непомерно разбухший бюрократический аппарат. Борьба за централизацию наряду с ослаблением власти на мес­тах сочеталась с попыткой двора опереться на широкие круги чиновничества. Положение в обществе определялось в большей степени должностью и чином, нежели богатством. Наиболее рез­ко выделялась своим привилегированным положением высшая чиновная знать. Императорская власть предоставляла крупн^1м сановникам многочисленн^те льготы. Так, их с^тновья раз в три года (по случаю больших празднеств и торжественных церемо­ний, в дни рождения императора и жертвоприношений) полу­чали назначение или продвигались по службе без экзаменов, лишь за заслуги отцов. При продвижении влиятельного сановника по службе повышали в должности и его многочисленных потомков. Сложным было положение и в армии, состоявшей в основ­ном из наемников. Она б^зла рассредоточена по всей стране, но подчинялась непосредственно императору. В столице квартирова­ло «войско запретного города», собранное там для охраны сына Неба. Кайфын переполняли бездельничающие воины император­ской гвардии. В провинции и в округах формировались гарнизоны, коман­диры которых подчинялись местным властям. Войска отличались низкой дисциплиной и слабой подготовкой, вооружения неред­ко не хватало. Границы империи охраняли незначительные войс­ковые части. 200 Снижению боеспособности армии способствовали и ущемле­ние прав командной прослойки, и презрительное отношение гражданских лиц к военным. И хотя численность сунской армии все время увеличивалась (за первые 80 лет существования ди­настии в 6 раз, и на ее содержание пошло 5/6 государственн^хх поступлений), само военное дело было поставлено слабо. Прин­цип «укрепления ствола и ослабления ветвей» привел к тому, что традиционное для Китая возвышение гражданского начала в ущерб военному достигло в сунское время своего апогея. Для этого были свои объективные причины. К северу от Срединной империи крепли новые молодые го­сударства, основанные кочевниками, и сдерживать их натиск сунский двор оказался не в состоянии. Противостояние китай­ского государства превосходящим его по военной силе государст­венным образованиям северян трагически сказалось на судьбах страны. В итоге усилившееся чжурчжэньское государство Цзинь одержало верх над сунским правителем, и под напором армии чужеземцев он вынужден был вместе со своими придворными бежать из Кайфына, к югу от Янцзы, где в 1127 г. и б^ьла вос­создана власть императорского дома со столицей в Ханчжоу. По­этому в традиционной историографии время правления Сунской династии разделяется на два периода: северный (960—1127) и южный (1127-1279). Что касается положения Китая в XI в., то нестабильность внутри страны, при императорском дворе и на местах развива­лась на фоне общего недовольства политикой властей в отно­шении северных соседей. Сунское правительство, всецело занятое внутренними пробле­мами, с трудом обеспечивало оборону границ и проводило пас­сивную внешнюю политику. Первый сунский император считал главным установление мирных отношений с таким опасным про­тивником, как кидане. Той ,же политике следовали и его пре­емники, постоянно посылая своих представителей к государям Ляо. По договору 1004 г. сунская империя обязалась ежегодно выплачивать киданям огромную дань шелковыми тканями и се­ребром. Для этого потребовалось резко увеличить налоги. По не­которым данным, общая их сумма возросла за первые полвека существования династии в 3,6 раза. В первой четверти XI в. киданям удалось овладеть севером Хэбэя и прочно обосноваться на Ляодунском полуострове, пре­рвав связь Китая с Кореей В 1024 г. был заключен новый до­говор, согласно которому империя Сун обязалась ежегодно вы­плачивать 300 тыс. штук шелковых тканей и 200 тыс. лянов серебра. 201 В то же время на северо-западе появился новый опасный противник — тангутское государство Западное Ся. Сначала ки­тайские правители считали его своим вассалом. Но когда тангу-ты заняли провинцию Ганьсу и северную часть Шэнси (нa се­веро-западе нынешней Внутренней Монголии), ситуация изме­нилась. Тангутская культура, во многом воспринявшая влияние ки­тайской, тибетской и уйгурской культур, была самобытна Уже в начале XI в. Западное Ся превратилось в сильную державу, а его правитель Юань Хао в 1038 г. принял титул императора. Ударной силой молодого государства была конница. Изнуритель­ные китайско-тангутские войны шли на протяжении всего XI в. После редких мирных перерывов вновь вспыхивали пограничные конфликты. Вторжения тангутов превратили в пустыню некогда цветущие земли и нанесли серьезный ущерб сельскому хозяйст­ву Китая. Кроме того, активная внешняя политика тангутов мешала торговле по Великому шелковому пути с Индией и Сред­ней Азией. Неоднократные попытки китайцев открыть новый караванный путь через северо-восточный Тибет и Наньшань за­кончились неудачей. Сунский двор добивался заключения мирных договоров. В 1043 г. по условиям мира с Западным Ся китайская сторо­на согласилась ежегодно уплачивать тангутам 100 тыс. штук шел­ковых тканей и 30 тыс. цзиней чая. Однако и эта попытка не принесла желанного покоя. Взаимоотношения Западного Ся и империи Сун осложнялись также тем, что тангуты часто действо­вали заодно с другим, не менее опасным противником Китая — киданьским государством Ляо. 2. ПОЛОЖЕНИЕ В ДЕРЕВНЕ Тенденцией к ослаблению государственности была отмечена и аграрная политика сунского правительства. Упорядочить взима­ние налоговых поступлений, чтобы пополнить государственную казну, становилось все затруднительней. В социальной жизни Китая X—XI вв. произошли значительные изменения. Официаль­но в сунское время аграрные отношения по-прежнему регулирова­лись указом Ян Яня (780 г.). Иными словами, земельный налог выплачивался казне дважды в год, чаще всего натурой (рисом, просом, пшеницей, пеньковыми и шелковыми тканями), а норма обложения зависела от местности и исчислялась пропорционально размеру земельного владения. Каждый податный был обязан вы­плачивать в среднем доу (10 литров) зерна с му, при этом тра­диционно основу благосостояния государства составлял земельный 202 фонд из так называемых «народных земель» (минь-тянь), а глав­ными налогоплательщиками выступали самостоятельные хозяе­ва, держатели участков земель размером от 30 до 40 му. Однако эта важнейшая для казны часть крестьянства — само­стоятельные хозяева-земледельцы — все уменьшалась, а вместе с тем, как то было характерно для династийного цикла, нарастала тенденция усиления крупного землевладения. Его расширение происходило за счет освоения целины и пустошей, вспашки участ­ков в труднодоступных горных районах, но главным образом за счет захвата и купли участков мелких владельцев. Владельцы круп­ных владений чаще всего свободно распоряжались своей землей — передавали ее по наследству, закладывали, продавали. Частных лиц, насильно захватывающих земли, называли «поглотителями». В перераспределении владений участвовали чиновники всех рангов и званий, купцы, богатые горожане и зажиточные крес­тьяне, военные и ростовщики. Большими земельными массива­ми владели сильные дома — из числа влиятельных сановников и крупных чиновников. Источником расширения их владений были пожалования императора, а также захваты казенных земель {гуань-тянь). Шло сильное сокращение площади казенных земель, вла­дений родственников императора, военных поселений, «долж­ностных» земель, отдаваемых в кормление чиновникам, а также земель храмов, общественных амбаров и учебных заведений. Их обрабатывали сидевшие на них крестьяне, платившие налоги вла­дельцу земли (частично эти земли могли, видимо, сдаваться в аренду на договорных началах). Посягая на земли казенного фонда и мелких землевладель­цев, новые хозяева разными способами уклонялись от налогов, а нередко и добивались официального от них освобождения. Пере­распределение земли не находило отражения в налоговых спис­ках, и поступления в казну резко падали. По данным некоторых источников, в XI в. казна недополучила налогов с 60—70% пахот­ной площади Власти тщетно пытались ограничить рост крупных владений, и к 1022 г. те занимали уже половину всей обрабатыва­емой в стране площади. Деревенские богачи, не обладавшие титулами, зажиточные землевладельцы без ученых званий, не обладавшие политичес­кими и экономическими привилегиями, тоже захватывали зем­ли, оказывая нажим на местные власти. Присвоение шло особенно интенсивно, если землевладелец к тому же б^хл ростовщиком: нередко за невозвращение ссуды по большей части рассчитыва­лись имуществом и землей. Провинциальные чиновники изощренно увеличивали норму налогообложения. Например, на местах при перевозке налоговых 203 поступлений дополнительно взыскивали за «утруску». Самыми разорительными были игра на колебании цен, а также перерас­чет натуральной формы налога в денежную и произвольная за­мена продуктов. Так, однажды «законный» налог возрос вчетве­ро: сначала вдвое — при переводе налога тканями на деньги, а за­тем — при перерасчете их на пшеницу. Особенно губительными были чрезвычайные поборы на воен­ные нужды и на случай стихийных бедствий. По каждому поводу, например при покупке сельскохозяйственных орудий, земли, при ремонте жилищ, следовало платить косвенные налоги. Много­численными были и подушные налоги, выплачиваемые рисом и деньгами. Дополнительной причиной ухудшения положения широких слоев населения, в том числе и землевладельцев, являлась и ка­зенная монополия на соль, вино, дрожжи, уксус и особенно на чай. Крайне тяжелы были повинности по обслуживанию казен­ных учреждений: крестьян заставляли быть гонцами, носильщи­ками, стражниками, сторожами, слугами, сопровождавшими транспорт. Даже над лишившимися земли крестьянами тяготели прежние фискальные обязательства. Бывшие землевладельцы либо превращались в бродяг, либо на кабальных условиях становились арендаторами чужих земель. По мере роста крупных владений категория таких держателей — издольщиков — все увеличивалась. Наиболее многочисленной среди них б^]ла группа кэху — тех, «кто не имел имущества и жил на чужбине». Подавляющее большинство сельских кэху за­носились в списки хозяев-налогоплательщиков и оказывались в их полной зависимости. Казна же, заботясь лишь о налогах, не вмешивалась в эти отношения. Кэху воздел^1вали землю хозяев за долю урожая. Отчуждаемая в пользу владельца земли, она уста­навливалась всегда произвольно' и, как правило, прев^тшала 50% урожая. Нередко кэху принуждали вносить еще и налоги казне и выполнять повинности за их арендодателей. В малонаселенных районах, где потребность в рабочей силе была велика, передвижение кэху строго ограничивалось. На юге их зависимость была несколько слабее. По сведениям официаль­ных источников, категория кэху составляла 35—40% сельского населения страны, но, вероятно, на деле была еще больше. Не­редко в реестровых книгах крестьяне, потерявшие землю и став­шие кэху, по-прежнему значились как налогоплательщики. Все меры, предпринятые казной для сохранения слоя мелких владений (различные льготы нуждающимся), оказались тщетными. Рост слоя малоземельн^1х и безземельн^1х арендаторов, тяжесть 204 издольщины резко обострили положение в деревне. Налоговый и ростовщический гнет, все возрастающие расходы на содержание армии и разбухшего чиновничьего аппарата усугубили разорение крестьян и стали причиной массовых выступлений. В 90-х годах X в. под лозунгом уравнения богатства и беднос­ти разразилось массовое восстание в Сычуани, где концентра­ция земельных богатств в частных руках была особенно вызы­вающей. Как всегда, восставшие выступили против несправедли­вого, с их точки зрения, превышения нормы взимания налога. Во главе с Ван Сянбо, Ли Шунем и Чжан Юем восстали арен­даторы земель, вносившие их владельцам 50—70% урожая и отбы­вающие нелегкие трудовые повинности. Крестьяне разоряли усадьбы, громили дома местных чиновни-ковк отбирали у богачей запасы зерна, деньги, продовольствие, одежду и все это делили между бедными. К восставшим при­соединялись также торговцы, страдавшие от засилья казенной монополии на производство и торговлю чаем. В 994 г. в Сычуа-ни повстанцы провозгласили государство Великое Шу, а к лету этого же года укрепились на большей части провинции. Но уже к концу 995 г. правительство подавило главные очаги восстания. Во второй четверти XI в. центр повстанческой борьбы перемес­тился на север. Новым явлением в жизни Китая стали восстания горожан. В 1043 г. в Шаньдуне к восстанию крестьян присоеди­нились воины из частей, посланных на его усмирение, а также жители мелких городов. Повстанцы во главе с Ван Лунем заняли несколько уездов. Горожане и часть провинциальных чиновников вместе с уездными войсками переходили на сторону мятежников. Лишь с большими усилиями восстание было подавлено. Крупным выступлением (пров. Хэбэй) б^1л отмечен 1047 г. Повстанцы, главным образом ремесленники и мелкий город­ской люд, во главе с Ван Цзе, выходцем из крестьянской бедно­ты, подняли мятеж в окружном г. Бэйчжоу. Они завладели скла­дом оружия, освободили арестованных из тюрьмы и создали свое государство. Чиновники Бэйчжоу стали главными советниками при «ване Восточного спокойствия» — Ван Цзэ. Девизом повстан­ческого войска стало низвержение династии Сун. Восстание проходило под лозунгом тайного общества буд­дийского толка (связанного с культом будды грядущего — Майт-рейи), проповедующего наступление эры всеобщего счастья и благоденствия. Повстанцы Бэйчжоу 66 дней отражали штурм регулярной ар­мии. Однако весной 1048 г. восстание было подавлено, а его Руководитель Ван Цзе четвертован. Сам город переименовали в Эньчжоу, чтобы навсегда стереть память о восстании. 205 3. РЕФОРМАТОРСКОЕ ДВИЖЕНИЕ В 30-80-х ^. XI в. Напряженность положения на границах, нестабильность внутри страны, связанная с локальными, но упорно нарастающими на­родными восстаниями, привели Китай в середине XI в. к глубо­кому социально-политическому кризису. Настоятельность и срочность перемен в жизни империи ярко выразил идеолог реформ Фань Чжунъянь (989-1052), утверждав­ший, что «устои государства с каждым днем ветшают, чиновни­ков становится все больше, население страдает, варвары занос­чивы, грабители своевольничают». Выдвижение реформ осознавалось как следование конфуци­анской традиции, исконно предполагавшей время от времени профилактически оздоравливать общественный организм. Ради того чтобы своевременно поставить заслон хаосу и беспорядку, она освящала реформы, нацеленные на искоренение неизбежно возникавших пороков в функционировании государства. В поисках средств выхода из создавшегося положения пришли в движение различные слои китайского общества, и прежде всего его образованная элита. Их социальная психология была во мно­гом сходной. С разной долей глубины всех их объединял общий духовный стержень — конфуцианство. Однако гуманная суть, ха­рактерная для древнего учения, все больше извращалась в угоду корыстным интересам правящих верхов страны. В официальной трактовке все более нарастала тенденция выхолащивания кон­фуцианства, исконно учившего искусству общения верхов и ни­зов ради продолжения самой жизни и благополучия всего обще­ства. Теперь оно все более сводилось к идеологии, односторонне утверждавшей незыблемость деспотии, дух раболепства и безус­ловного подчинения старшим и сыну Неба, освобождая при этом последних от их прямых обязанностей. Представители элиты средневекового китайского общества б^]ли тесно связаны между собой. В большей степени б^зли реали­зованы связи вертикальные, формировавшиеся земляческими, семейно-клановыми, родственн^тми отношениями. Наметившая­ся в экономической жизни тенденция быстрого развития юго-восточных районов усилила противостояние Юга и Севера и при­вела к тому, что и в политике произошло размежевание по зем­ляческому принципу. Долгое время ближайшее окружение основателя сунского дома составляли выходцы из северных и центральных районов Китая. Правящая группировка ревностно следила, чтобы на высокие должности не допускались «люди с другой стороны реки». Имен­но тогда усилилось соперничество группировок южан и северян. 206 Все более обострялись противоречия между столичной знатью Севера и провинциальными чиновниками Юга. Эта борьба на­шла свое выражение в соперничестве за политическое влияние на императора. Сначала оппозиционные настроения возникли вдали от им­ператорского дома, где неустанный контроль сына Неба над мыс­лями подданных был менее ощутим. В XI в. наряду с казенными школами, где воспитывались кадры чиновников из высшей слу­жебной знати, б^зло немало и частн^1х училищ. Они создавались, как правило, при книгохранилищах, архивах правительственных учреждений либо при частных библиотеках выдающихся ученых. В стенах такой академии, «питомнике талантов» в Иньтяне (пров. Хэнань), нашли себе прибежище мыслители конфуцианского толка, остро ощущавшие необходимость обновления политичес­кой и духовной жизни страны. Расцвет академии — этого традиционного д^я китайской куль­туры института передачи знаний от учителя к ученику — был связан с градоначальником г. Иньтяня Ян Шу, создателем област­ного училища. Южанин по происхождению, он на собственном опыте ощутил безраздельную власть столичной правящей груп­пировки при дворе, не допускавшей южан даже на незначитель­ные государственные должности. Именно отсюда впервые про­звучали обращения к императору с просьбой произвести пере­мены в его ближайшем окружении. Одним из ведущих деятелей оппозиции стал преподаватель академии Фань Чжунъянь, происходивший из некогда родови­той, но обедневшей семьи пров. Цзянсу. По отз^твам современни­ков, он не только вдохновенно «толковал древние каноны, но и часто взволнованно говорил о делах Поднебесной, был отважен и ничего не боялся». Именно Фань Чжунъянь подал доклад из «десяти тысяч иероглифов», изложив в нем мнение о необходи­мости изменить принципы назначения военных и гражданских чиновников в провинции. Реформатор призвал «вытеснить без­дельников, уволить самозванцев, тщательно и строго проводить экзамены». Этот доклад б^]л прежде всего направлен против Люй Ицзяня (978—1044) — ловкого политика, не гнушавшегося под­держки евнухов, который сумел, находясь у власти в течение 10 лет, трижды занять пост цзайсяна. После длительного соперничества с придворной кликой Фань Чжунъяню и его сторонникам удалось получить посты в цент­ральном административном аппарате. Проекты реформ излага­лись в многочисленных докладах трону, содержащих рекоменда­ции относительно укрепления финансовой и военной мощи го­сударства. 207 Реформаторы, связывая благосостояние государства с процве­танием земледелия, обратились к древнему учению о земледелии (в отличие от торговли и ремесла) как важнейшему источнику финансов^1х поступлений казны. Для преодоления, экономических трудностей Фань Чжунъянь разработал программу ирригацион­ных и мелиоративных работ под контролем казны, а для поощ­рения земледелия рекомендовал уменьшить трудовые повиннос­ти. Чтобы дать сельскому хозяйству дополнительн^те рабочие руки, Фань Чжунъянь предложил урегулировать выполнение повинно­стей в казенных учреждениях. Стремясь сократить расходы на до­рогостоящее войско, он ратовал за восстановление древней системы, позволяющей обеспечивать и вооружать воинов-земле­дельцев за счет общины. Важной мерой реформатор считал сокращение администра­тивного аппарата. Он подверг критике принцип повышения в должности в зависимости от срока службы, а не от способнос­тей, предложил ограничить незаслуженные привилегии чинов­ной знати, чьи многочисленные потомки ежегодно получали назначения, минуя экзамены. Фань Чжунъянь требовал также пере­смотра системы образования, все больше сводившейся к механи­ческому зазубриванию древних канонов. Реформатор предлагал щедро поощрять и выдвигать чиновников, хорошо разбиравших­ся в земледелии, ирригации, финансах. Ограничение привиле­гий чиновной знати, основанных на праве наследования, и выд­вижение принципа отбора по способностям могли бы увеличить социальную мобильность в обществе и обновить административ­ный аппарат в центре и на местах. Предложения Фань Чжунъяня, поддержанные его сторонни­ками в серии докладов 1043—1044 гг., встретили сильную оппо­зицию верхов. Потерпев поражение при реорганизации админист­ративного аппарата, идеологи преобразований даже не смогли приступить к осуществлению экономической части своей про­граммы. Яростное сопротивление их противников послужило при­чиной отставки Фань Чжунъяня и его единомышленников. Кризисное положение в стране, вызвавшее к жизни проекты преобразований, оставалось прежним. Рост народных восстаний, обострение взаимоотношений внутри правящей верхушки, раз­рушительные стихийные бедствия еще больше осложнили комп­лекс проблем, не решенных в 40-х гг. И хотя борьба за реформы на время ослабела, политическая мысль, возбуждаемая нерешен­ными социальными и политическими проблемами, продолжала развиваться. Властителем дум образованной элиты вскоре становится Ли Гоу (1009-1059), знаменит^тй своими трудами наставник из Цзянси, 208 воспитавший плеяду учеников и разделявший учение цзин цзи. Если у родоначальника этого учения Ван Туна понятие цззин цзи» воплощалось в ценностях этического характера, которые следо­вало заботливо передавать из рода в род будущим поколениям, то Ли Гоу трактовал цзин цзи как необходимость осуществить три главных аспекта плана действий сына Неба по гармонизации об­щества: обогащение государства, усиление армии, успокоение народа. Особый интерес представляет то, что впервые именно в XI в. традиционное понятие цззин цзи» оказалось связано с «обогаще­нием государства», отчего западное понятие «economy», пришед­шее в Китай в XIX в., б^хло выражено этим традиционным тер­мином, в котором экономическая мысль не вычленялась само­стоятельно, а была лишь одним из аспектов целого. Взгляды Ли Гоу, «разумевшего цзин цзи ученого», сформули­ровавшего основные этапы последовательной программы действий для склоненного на его сторону правителя, во многом определили плодотворные политические поиски эпохи. Среди крупных деяте­лей, испытавших влияние Ли Гоу, б^хли Ван Аньши (1021—1086) и знаменитый историк Сыма Гуан (1019—1086). Понимая необхо­димость адаптировать структуры и институты общества и госу­дарства к изменившимся условиям, оба — приверженцы реформ — неоднократно подавали доклады трону, но путь решения про­блем понимался ими по-разному. Уже в феврале—мае 1071 г. (а реформы начались в 1068 г.) логика развития преобразований развела по разным дорогам прежних единомышленников Ван Аньши и Сыма Гуана. Ван Аныпи декларировал необходимость смягчения социальных противоречий в обществе и предложил меры по урегулированию отношений верхов и низов (казны с подданными). Он выступил против засилия крупных владельцев земли, торговцев, ростов­щиков, дестабилизирующих, по его мнению, положение в стране. Одной из первых проведенных им мер стало упорядочение перевозок в столицу централизованно закупаемого казной зерна в провинции. Чтобы устранить посредничество спекулянтов-рос­товщиков, наживающихся на этой операции, создавался казен­ный фонд зерна для своевременного реагирования на колебания рыночных цен (в связи с сезонными циклами). Тем самым были исключены финансовые потери при его перевозке. Аналогичные цели преследовало и создание казенных амбаров, позволяющих казне выдавать «ссуды под зеленые побеги» в самую трудную для земледельцев весеннюю пору, когда кончались запасы зерна и крестьяне попадали в зависимость от ростовщиков, ссужавших их зерном под высокие проценты (100—200). Отныне, исключая 209 вмешательство ростовщиков, казна предоставляла ссуду на усло­виях 10-20%. Ван Аньши предложил изменить прежний порядок выполне­ния трудовых повинностей, заменив их денежным налогом. В со­ответствии с земельной реформой были обмерены с целью упо­рядочения налогообложения земли крупных землевладельцев, утаенные от казны. Нововведения проводились и в области тор­говли: мелким торговцам (как и крестьянам) выдавались денеж­ные ссуды с тем, чтобы они смогли противостоять конкуренции крупных торговцев. Вся торговля в стране велась теперь под конт­ролем государства через специально созданные управления. Много внимания Ван Аньши уделял созданию ополчения на рекрутской основе и учреждению казенных арсеналов. Хотя интересы ростовщиков, крупных торговцев и крупных земельных собственников оказались ущемлены правительством, население от этого не выиграло. Реформы способствовали усиле­нию центральной администрации и фискального контроля госу­дарства как над крестьянами, так и над мелкими торговцами и ремесленниками. Определяющим в реформах было стремление пополнить доходы казны за счет бесперебойного притока нало­говых поступлений от земледелия и средств, полученных от ка­зенной торговли и ремесла в результате ущемления частного пред­принимательства и частной торговли. Вождем противников Ван Аньши стал Сыма Гуан, выступав­ший не против реформ вообще, а против политического лидер­ства Ван Аньши. В условиях средневековья борьба, развернувшая­ся вокруг реформ, выливалась в столкновение конкурировавших группировок при императорском дворе. В 1077 г. Ван Аньши в условиях глубоких разногласий в реформаторской группировке был вынужден уйти в отставку, но проведение реформ продол­жалось еще несколько десятилетий. Идеологи и практики реформ сунской эпохи действовали в традиционных рамках китайской (конфуцианской) политичес­кой культуры: это были преобразования, направленные на гар­монизацию в конфуцианском духе отношений императора и его подданных посредством совершенствования и укрепления суще­ствующей социально-политической структуры. Стабильность этих отношений подрывалась, как полагали реформаторы, прежде всего разного рода крайностями, и в первую очередь чрезмер­ным развитием рыночных отношений, крупного частного земле­владения и частной инициативы, что способствовало ускорению имущественной и социальной дифференциации и тем самым вело к возникновению хаоса и угрозы взрыва, способного разрушить китайскую государственность и нанести урон всему обществу. 210 Реформы Ван Аньши и других реформаторов сунской эпохи (как и реформы Ван Мана за тысячу лет до этого) носили кон­сервативный охранительный характер и в определенной мере ук­репляли Сунское государство, способствуя его культурному и экономическому подъему. 4. НОВЫЕ ТЕНДЕНЦИИ В РАЗВИТИИ ЭКОНОМИКИ XI-XIH вв Сунский период стал вехой культурного (в широком смысле этого слова) взлета страны. В процветающем сельском хозяйстве, в эволюции городского организма ясно проявилось расширение культурного горизонта, обогащенного во многом знанием об ок­ружающем мире. Не только появились новшества во всех сферах жизни, но и обозначилась тенденция перенесения центра разви­тия на юг от Янцзы. Сначала в экономическом аспекте доминировал Север. Еще в начале правления сунской династии власти провели здесь ряд поощрительных мер — распашку целинных земель, рытье колод­цев, осуществление лесопосадок для смягчения последствий сти­хийных бедствий. Поощрялись также отбор семян и скрещивание растений. Все достижения в сельском хозяйстве были связаны с тради­ционным земледелием — поля вспахивали сохами или мотыга­ми, редко используя мулов и еще реже — лошадей (преимуще­ственно в военном деле). Гидравлические колеса — по крайней мере, там, где не было сильного течения воды, — приводились в движение ногами. О поступательном развитии сельского хозяй­ства свидетельствовала и тенденция постепенного расширения запашки по мере интенсивного освоения Юга. К 1080 г. на юго-востоке сосредоточилось 64 процента всех посевн^хх площадей стра­ны. И недаром народная поговорка тех времен гласила, что «уро­жая, собранного в Цзянсу и в Ху (Чжэцзян, Усин), хватит на всю Поднебесную». Расширение посевной площади происходило с учетом непре­рывно меняющихся погодных условий. Стихийные бедствия (на­воднения и засухи) были постоянным явлением, и именно от ирригационного строительства в значительной степени зависел Урожай. Начиная уже с XI в. для орошения полей повсеместно использовали подъемное колесо, в конструкцию которого посто­янно вносились усовершенствования. Именно в сунскую эпоху появились новые сорта проса, пшеницы, сои. Особенно знаме­нательным стало распространение высокоурожайного сорта риса, завезенного в Китай из южновьетнамского государства Тьямпа 211 (Чампа, на территории современного Вьетнама). Значительно рас­ширились на юге посадки сахарного тростника. Внедрение и даль­нейшее распространение этих новых для Китая культур итожило плоды его культурного взаимодействия с другими странами. Боль­ше, чем в предшествующую эпоху, стал культивироваться чай. Сна­чала он б^хл известен лишь в приморских районах Гуандуна, Гуан-си, Фуцзяни, а на рубеже XII—XIII вв. стал уже повсеместно произ­растать на юге страны. В XI в. в Китай из Средней Азии и с островов Индийского океана была завезена культура хлопка. Все плодотворнее шло освоение целины в нижнем течении Янцзы и Хуайхэ, а также в пров. Чжэцзян. Одним из методов расширения обрабатываемой площади стало создание полей, ок­руженных плотинами на месте осушенных озер, болот и речных русел. Высота плотин порой достигала шести метров. На них прокладывались дороги, вдоль которых сажали деревья, защища­ющие от ветра и волн. Для укрепления дамб у их основания выра­щивали тростник и камыш. Вторя изменениям погодных усло­вий, через отверстия в плотинах в случае засухи водой орошали поля, а при наводнении плотины служили защитой от прилива стихии. Все это позволяло на этих рукотворных полях выращивать стабильный урожай риса: в среднем 300 литров с му, а в особо благоприятные годы — 600—700 литров. Такие результаты дости­гались также за счет внедрения различных нововведений. Так, во время посадки рисовой рассады использовали специальные са­лазки, облегчавшие передвижение по полю. Для обрушивания риса и других злаков, а также выжимания растительных масел стали употреблять водяные мельницы и водные прессы. С давних вре­мен крестьяне умело чередовали сорта растений при посеве и выращивали несколько культур одновременно (например», рис и пшеницу), что давало возможность снимать в сезон два урожая. Семена и рассаду риса тщательно отбирали. Действия китайских земледельцев были природосообразны, они естественно вписывались в природные циклы и вторили ме­стным условиям. Одним из способов адаптации к природному ландшафту, как это запечатлено в «Книге земледелия» (Нун шу), было культивирование террасовых полей по склонам гор. Там же, где были источники воды, сеяли поздний неклейкий рис. И тог­да с помощью водоподъемного колеса, снабженного деревянны­ми черпаками или глиняными кувшинами, вода легко поднима­лась наверх, даже на высокогорные поля. Что касается богарных земель, то там сеяли соответственно просо и пшеницу. Доведенная до высокой степени искусства культура земледе­лия позволяла китайским крестьянам обрабатывать и засевать зем­ли, отвоеванные у природы. Недаром земледелие традиционно 212 считалось благородным занятием, а конфуцианские ученые по­лагали, что, совершенствуя себя, они должны подражать упор­ству земледельца, заботливо и умело возделывающего ниву. В том же ключе следует рассматривать и уподобление особы императо­ра заботливому пахарю, взращивающему культурное поле Под­небесной и своевременно удаляющему с него сорняки. Тенденция перенесения центра развития с севера на юг была присуща и городской жизни. Сунское время отмечено ростом го­рода как средоточия культуры, ремесла и торговли. Четче, чем прежде, выявился процесс обособления города от деревни. По­всюду возникали новые и разрастались старинные поселения. Наряду с крупными центрами, такими, как Кайфын, Ханчжоу, Чэнду и Учан, складывались и новые торгово-ремесленные по­сады (чжэнь), выраставшие как «внешние города». Высокого уровня достигло строительное искусство. Дворцовые постройки и дома знати возводились в два-три этажа. В крупных городах было хорошо налажено городское хозяйство: специаль­ные цехи доставляли воду, чистили город от мусора и нечистот, несли пожарную службу. Это б^гло тем более важно, что в столицах Кайфыне и Ханчжоу жило по несколько сотен тысяч горожан. В XI в. добыча меди в Китае возросла в 30 раз по сравнению с IX в., а железной руды — в 12 раз. Расширилась добыча свинца, олова, ртути, золота, серебра; совершенствовалась техника плав­ки и обработки металлов. С применением каменного угля и хими­ческих реактивов, а также гидрометаллургическим методом вып­лавлялась медь. Кузнечных дел мастера изготовляли из металла оружие, ножи, гвозди, обручи, посуду. Мастерство сунских про­мысловиков и ремесленников достигло высокого уровня. Десятками видов шелковых тканей славился Юг. Там же воз­ник уникальный способ ткачества декоративных панно. В XI в. с освоением новой для Китая культуры хлопка появились станки для его очистки и изготовления ткани из хлопковой нити (без примеси льна или конопли). Усовершенствовалась техника про­изводства керамических и фарфоровых изделий. Китай того вре­мени особо славился зеленоватыми или серо-голубыми сосудами (селадонами) и изделиями с причудливым декором сетчатых под-глазурных трещин (кракле). На улицах города лепились бесчисленные мастерские по изго­товлению одежды и обуви, мебели, домашней утвари, вееров, зонтов, туши для письма, жертвенной утвари, ювелирных изде­лий и т.д. Основным типом ремесленного предприятия, как и в прежние эпохи, б^1ла мастерская-лавка. Ремесленник, трудившийся здесь вместе с членами своей семьи, подмастерьями и учениками, сам 213 же и сбывал товары. Венецианский купец Марко Поло, посетив­ший Китай в конце XIII в., сообщал, что в мастерских в ремес­ленных кварталах работало 10, а иногда и 40 человек. В сунское время вхождение ремесленников в цехи стало почти обязатель­ным. Государственная казна пыталась приспособить этот инсти­тут в фискальных целях и принуждала объединяться в цехи даже уличных гадателей, водоносов, банщиков и т.п. В XIII в. в Ханчжоу насчитывалось 414 цехов со своей иерархией. Там, как правило, цехи (ханы) тоже были смешанного типа — торгово-ремесленные. Лишь в таких важных отраслях, как опто­вая торговля рисом и скотом, возникали влиятельные чисто ку­печеские объединения. Членом хана обычно был глава семьи, хотя ремеслом занималась вся семья. Цеховое право регламенти­ровало число подмастерьев и учеников на одно хозяйство, опре­деляло вступительные взносы в цех (равные для всех мастеров), условия работы и ее оплаты, а также цены на готовые изделия. Передача на сторону цеховых секретов запрещалась. В торгово-ремесленных кварталах торговля шла даже ночью. Цех имел соб­ственные праздники и культы, защищал интересы мастеров, по­могал своим в случае болезни или похорон. Старшина и казначеи были обязаны взимать штрафы, отвечали за уплату налогов, вы­полнение казенных заказов и трудовых повинностей. Ханы обладали лишь некоторым внутренним самоуправлени­ем и находились под неусыпным контролем государства. Казна упрочила свою монополию на добычу и сбыт металли­ческих руд, соли, на литье монеты, обжиг и продажу древесного угля, на производство и продажу чая, вина, дрожжей, уксуса. Казенные мастерские сосредоточивались в крупных ремесленных пунктах, в местах добычи полезных ископаемых и особенно в столицах Кайфыне и Ханчжоу. Наиболее крупными были ору­жейные, судостроительные, шелкоткацкие мастерские, печатные и монетные дворы, где ремесленники работали на условиях вы­полнения повинностей или принудительного найма. Продукция этих мастерских удовлетворяла потребности императора и выс­шей знати, шла на оснащение армии, в счет уплаты дани чжур-чжэням и киданям и частично на внешний рынок. С развитием сельского хозяйства и ремесла оживилась и тор­говля. Ежедневно в крупных городах на площадях или у ворот функционировали рынки с разнообразным ассортиментом това­ров первой необходимости. В известные всем горожанам дни от­крывались специализированные рынки по продаже лекарств, угля, риса, лошадей, ювелирных изделий, одежды, конопляной пряжи. По большим праздникам ярмарки проходили и на территории храмов и монастырей. Кроме того, на внутренних торговых путях 214 и в местах скопления деревенского населения появились поселе­ния городского типа, где на рынках и ярмарках шел бойкий об­мен сельскохозяйственных продуктов на ремесленные. Важную посредническую роль в сбыте изделий ремесла и продуктов зем­леделия выполняли бродячие купцы, что являлось немаловаж­ным в условиях, когда межобластные связи были еще слабы, а движение товаров небольшое. Вместе с тем рост ремесла й торговли увеличил денежную массу. В стране кроме железных и медных монет вошло в обращение золото и серебро, ходившие в виде слитков. Несмотря на суровые законы, каравшие частных лиц за вывоз монеты, в сопредельных странах широко ходили китайские монеты. В Сунской же импе­рии впервые наряду с металлическими стали применяться и бу­мажные деньги. На рынках действовали меняльные конторы. Спе­циальные маклеры посредничали при найме рабочей силы, а так­же при сделках оптовых продавцов с лавочниками. Внутренняя торговля — важный источник доходов казны — строго ею контролировалась. Самый крупный кайфынский ры­нок приносил казне годовой доход в 400 тыс. связок монет. Кро­ме налогов со своего дохода ремесленники и торговцы были обя­заны платить казне за землю, арендуемую под лавки, а часть то­варов продавать по низким, установленным властями ценам. О значительном развитии рыночных отношений свидетельствовало и то, что торговля перестала считаться низким занятием для чиновника. Даже члены императорской фамилии получали дохо­ды от содержания торговых домов. Разбогатевшие купцы и ремес­ленники, купив чины, тем самым приближали свой статус к ста­тусу чиновника. Активизировались и внешние связи Китая. На юге его торгов­ля с Бирмой и Вьетнамом шла по узким горным тропам. С север­ными кочевыми племенами велся обмен на пограничных рынках под контролем казны. Морская торговля осуществлялась через приморские портовые города Цюаньчжоу, Нинбо и Ханчжоу. Как крупнейший торговый центр особо выделялся Гуанчжоу, где жили торговые посредники, прибывшие из Индии, Персии, арабских стран. Иногда численность этих иностранных купцов доходила до 200 тыс. Китайские корабли плавали вдоль Индокитайского по­бережья к странам Южных морей, в Японию и к островам Тихо­го океана. Они везли изысканные шелковые ткани, фарфор, ме­таллические изделия, золото и серебро. В Китай же доставлялись пряности, драгоценности, слоновая кость, благовония, ценная Древесина. С потерей в XII в. земель на севере и окончательным перемещением центра экономической жизни на юго-восток удель­ный вес морской торговли во внешнеторговом обороте значительно 215 возрос. Прочные и устойчивые китайские корабли кроме груза могли брать на борт до 600—700 человек. Бурный расцвет земледелия и городов свидетельствует о сун-ском времени как о важном этапе развития китайской культуры. Динамичное культурное и экономическое развитие Китая по­зволяет сделать вывод о том, что в начале второго тысячелетия Китай был не только крупнейшей, но и наиболее развитой стра­ной тогдашнего мира. По расчетам В.А. Мельянцева, в танско-сунское время в Китае наблюдался значительный экономичес­кий рост: среднегодовые темпы прироста валового внутреннего продукта равнялись 0,35-0,45% в год, а подушевые — 0,15-0,25%. Причем этот феномен был обусловлен не только вовлечением в производство новых ресурсов (экстенсивное развитие), но и в немалой мере (примерно на 25—30%) действиями интенсивных факторов. Это означало, что в сунское время ВВП в расчете на душу населения в Китае мог достигать 600—700 ам. дол., что выше, чем в других наиболее развитых афро-азиатских странах (Египет — 470-530, Индия — 550-650 ам. дол.) и, по крайней мере, в два раза выше, чем в Западной Европе того времени (300-350 ам. дол.). Превосходство Китая в рассматриваемое время имело место не только в сфере производства. Так, по уровню грамотности (20— 30% населения) Китай по меньшей мере на порядок опережал Западную Европу. Отметим также, что именно в сунское время доля занят^1х в сельском хозяйстве снизилась до 2/3 (повторно такие цифры будут только в конце xx в.!), что свидетельствова­ло об успехах урбанизации, о культурной и социально-экономи­ческой зрелости китайского социума. Этот подъем в духовной и материальной сферах — так называемый «сунский феномен» — стал выражением значительных потенций развития традицион­ного общества, высокого взлета его культуры. 5. КУЛЬТУРА В X-XIII вв. Славу и известность сунской культуре обеспечила не в послед­нюю очередь ее глубокая органичная приверженность древней культурной традиции, зачастую по-новому осмысленной. В част­ности, это ярко проявилось в трех культурных нововведениях сун-ского времени — изобретении пороха, компаса и ксилографии (печатание с резн^1х досок). Принципиальные идеи этих новшеств восходили к древности, но лишь в сунское время они были вос­требованы в новых сферах. Порох был изобретен в ходе многовековых опытов древних ал­химиков, смешивавших серу и селитру с древесным углем, чтобы 216 получить эликсир бессмертия. В сунском Китае порох применяли ради забавы и развлечений, украшая праздники причудливыми красками фейерверков. Однако есть основание считать, что под­час он использовался и в военном деле. В 70-х гг. X в. б^1ли изобретены зажигательные стрелы, огнен­ные зажигательные диски и греческий огонь. Кроме того, при осаде городов стали поджигать фитили в начиненных порохом глиняных горшках, чтобы пробивать брешь в толще прежде не­уязвимых для неприятеля стен. В XIII—XIV вв. секрет пороха проник через Среднюю Азию в Европу и в соседнюю с Китаем Японию. Большим нововведением в сунское время стало и применение магнитной стрелки. Традиционный китайский компас представ­лял собой железный ковшик на четырехугольном основании (сим­вол двухмерной земли), ручка которого в отличие от стрелки со­временного компаса показывала на юг, где находился источник благодатной силы ян, дарующей жизнь, приносящей в мир вес­ну и живительный свет. Компас, имевший хождение в Китае с XI в., был не только принципиально отличен от современного по своему устройству, но и применялся в совершенно иных це­лях. В древности с его помощью геоманты, познавшие законы «ветра и воды», выбирали места, благоприятные для жилища, разнообразных сооружений, в том числе и погребений. В сунское время возможности «показывающего на юг» компа­са были востребованы в дальних путешествиях. Применение ком­паса 'в мореплавании, помогавшее преодолеть дальние расстоя­ния, способствовало расширению культурного горизонта и даль­нейшему упрочению культурных и экономических связей с близкими и дальними соседями. Третье сунское нововведение — искусство ксилографии (кни­гопечатания с помощью резных досок, на которых гравирова­лись иероглифы в зеркальном отражении) — восходило к древ­ней традиционной технике производства печатей на камне и ме­талле. Резные доски были пригодны для долгого хранения и повторного печатания текста. Все эти новшества стимулировались прежде всего запросами эпохи. Известно, что в 1041—1048 гг. в Китае простолюдин Би Шэн изоб­рел подвижной (наборный) шрифт. Однако ввиду отсутствия в китайской письменности алфавита «живые иероглифы» оказались непрактичными и в отличие от резных досок не прижились. По­добно тому как изобретение печатного станка способствовало расширению культурного горизонта и развитию искусства в За­падной Европе, так и внедрение ксилографии благотворно по­влияло на расширение культурного пространства Китая. Родился 217 принципиально иной в отличие от древнего свитка тип сброшю­рованной книги. Удешевление книжной продукции в значитель­ной степени способствовало росту грамотности. Круг читателей многократно возрос. Открывались казенные и частные типогра­фии, книжные лавки, создавались частные и казенные библио­теки, развивалось школьное образование. В дворцовых книгохра­нилищах шла многообразная работа по' комментированию, изда­нию классических произведений древности и исторических сочинений различных жанров. Рост производства бумаги, расцвет ксилографии, наконец, развитие коммуникаций создали пред­посылки для издания в Кайфыне и Ханчжоу официальной газе­ты «Столичный вестник», информировавшей о событиях с мест. Следствием общего культурного подъема в стране и расшире­ния знаний, достигнутых на основе преемственности древней традиции, явилось складывание типа цельной личности, орга­нически сочетавшей в одном лице поистине энциклопедические знания и талант художника в широком смысле этого слова. Яр­кой фигурой такого рода б^]л Шэнь Ко (1031—1095), сделавший блестящую карьеру — от провинциального чиновника до чрез­вычайного посланника императорского двора. Широкий круг его интересов распространялся, говоря современным языком, на ас­трономию, географию, теорию музыки, градостроительство, ли­тературу и язык, археологию, общественные науки, военное дело и ирригацию. Свои теоретические изыскания Шэнь Ко успешно внедрял в практику, оставив после себя «Записки Спящей реки» (Мэнси би тань), подытожившие достижения в области естествен­ных наук и техники производства. В начале XII в. под руководством Чжэн Цяо было написано «Всеобщее обозрение», содержавшее сведения по самым разно­образным отраслям знаний. Цзя Сянь создал труд об искусстве счета, Шао Юн выдвинул теорию развития Вселенной и разра­ботал новые методы лечения болезней. Прибытие в страну посольств с дипломатическими, культур­ными и торговыми миссиями способствовало расширению по­знания китайцев о дальних и ближайших соседях. Родился новый жанр географических сочинений — описания отдельных местно­стей империи. Для издания работ по медицине был основан осо­бый комитет. Создавались многотомные труды по астрономии, математике, ботанике, теологии. Однако приоритет по-прежне­му оставался за гуманитарными областями знаний. Важным этапом в развитии конфуцианской политической мысли стало учение «об управлении миром и ради блага народа», трактовавшее положение древних ради насущных задач современ­ности. Ученые исходили из представлений о высокой миссии сына 218 Неба в его усилиях по созданию социальной гармонии государ­ственного организма, намечали пути предотвращения смуты. Учение об управлении отражало универсализм политической культуры средневековья, вмещавшей такие отрасли знания, как история, экономика, политика, этика, военное дело, проявля­ющиеся лишь как определенная тенденция внутри единого не­дифференцированного цельного знания. Это учение во многом способствовало духовному взлету средневекового общества. Пред­ставители образованных кругов в основном помышляли о благе государства и искренне отождествляли его с интересами народа. Политическая заостренность была особенно присуща тради­ционно почитаемому занятию — истории. Выдающиеся летопис­цы создавали многотомные труды и новые жанры произведений. Сторонник реформ Оуян Сю, работая над династийными история­ми, доказывал преимущества централизованной монархии, вы­ражая скорбь по поводу бедствий, которые приносят стране меж­доусобицы. Капитальный труд Сыма Гуана по истории Китая, ставший образцом для многих поколений историков, за назида­тельный характер был назван императором «Всепроникающим зерцалом, управлению помогающим», что четко выявило суть понимания истории как важного средства совершенствования человека и социума, исконно присущего китайской культуре. История, мыслимая как продолжение классических канонов, как «всепроникающее зерцало», фокусировала мудрость предков и ретранслировала потомкам достижения (а порой и промахи) ге­роев прошлого. Обращение к истории становилось средством са­мопознания. Своей энергией духа Прошлое не только творило и программировало будущее, но и созидало его. Пиетет перед древностью проявлялся во всем, в частности в собирании реликвий прошлого. Так, владелец удивительной кол­лекции Оуян Сю (запечатленной им в «Записках о древности» — Цзигулу) не только с огромным тщанием и благоговением со­бирал надписи на каменных стелах (традиционно возводимых в Китае в честь памятных событий), но и, пожалуй, впервые в китайской истории стал сопоставлять эти эпиграфические ис­точники с династийными историями, внося в последние суще­ственные уточнения. В сунское время в целом усложнилась методика работы над историческими сочинениями, появились элементы исторической критики. Культурную элиту традиционного Китая составляли яркие личности, нередко сочетавшие в одном лице талант ученых, мыс­лителей, политиков, поэтов. Развивая традиции классической 219 поэзии танского времени, они в высокохудожественных и ярких по силе выражения чувств и тонкости формы стихах проявляли большой интерес к человеческой личности. Основателем сунской школы стал Оуян Сю — замечательный мастер ритмической прозы и поэзии. Продолжая традиции из­вестного танского ученого и поэта Хань Юя (768-824) и Лю Цзунъюаня (кон. VIII — нач. IX в.) (ориентировавшихся на древ­ний стиль конфуцианских текстов), Оуян Сю возглавил движе­ние за обновление поэзии. Его соратником был Мэй Яочэнь (1002—1060) — последователь танского поэта Ду Фу. Для творче­ства Мэй Яочэня свойственны социальные мотивы, стремление к справедливости. Учениками и последователями Оуян Сю ста­ли Ван Аньши, поэт Су Дунпо и др. Культура не была монополией исключительно обитателей им­ператорских дворцов и домов высшей знати. Именно в сунский период развивались многообразные жанры литературы. Героями сказаний, театральных представлений становились образованные горожане, купцы, ремесленники, выходцы из различных слоев общества. Атмосфера городской жизни с ее шумными зрелища­ми, скоморошными представлениями, нравоучительными теат­рализованными повествованиями сказителей питала влиятельное течение в литературе, представленное новым ее жанром — го­родской средневековой повестью хуабэнь. Искусство популярных народных рассказчиков пользовалось такой всенародной любовью, что их приглашали даже в императорский дворец. В X—XIII вв. традиционная китайская живопись вступила в свой золотой век. Именно тогда возникла Академия живописи, собрав­шая лучших мастеров кисти. Ведущим художественным жанром стал пейзаж, непревзойденным мастером которого был Го Си (1020—1090). Живописные свитки, пронизанные идеями единства человека с природой, выражали, скорее, настрой художника, а не саму реальность. Чтобы насладиться творениями мастеров, время от времени их доставали из деревянных изящных футляров, и доставали имен­но тот свиток, который более всего гармонировал с душевным состоянием его владельца и временем года. 6. СУНСКОЕ НЕОКОНФУЦИАНСТВО (XI-XIII вв.) Широкое распространение чужеземного для Китая буддизма и рост популярности исконно китайского даосизма со всей очевид­ностью обнаружили кризис классического конфуцианства и не­обходимость реформирования этой древней мудрости. Это и было 220 сделано усилиями учителей сунского периода — Чжоу Дуньи (1007-1073), Шао Юна (1011-1077), Чжан Цзая (1020-1078), Чэн И (1033—1107), Чэн Хао (1032—1085) и самого великого из них– Чжу Си (1130-1200). Движение за новое толкование конфуцианских канонов (на­чатое еще в танское время) в XI—XIII вв. привело к обновлению древнего учения. На основе восстановления аутентичного конфу­цианства шло его углубленное переосмысление с позиций, при­сущих в большей степени буддизму и даосизму. Своеобразным ответом на их вызов стало творчество Чжоу Дуньи. В «Изъясне­нии плана Великого предела» (Тай цзи тушо) философ емко выразил представление о строении Вселенной и концептуально по-новому описал процесс космогенеза. Он понимал его как следствие разворачивания принципа предельности (тай цзи), за­ключающего в себе некую программу космических трансформа­ций: Великий предел, порождающий все многообразие мира (два начала — инь и ян, пять первоэлементов, четыре времени года и «тьму вещей», добро и зло, пять аспектов добродетели и т.д.), Чжоу Дуньи соотнес с понятием Беспредельного, или Неисчер­паемой первозданности, пределом отсутствия (небытия), восхо­дящим к «Даодэ-цзину». В концепции кругооборота жизни мыслитель особо выделил понятие нравственно-мироустроительного закона — принципа ли (отсюда одно из названий неоконфуцианства — лисюэ). Тем са­мым основанную на важнейших конфуцианских категориях свою универсальную (от космологии до этики, чрезвычайно строй­ную, построенную на «Ицзине») систему Чжоу Дуньи обогатил даосско-буддийской проблематикой. В русле этих же представле­ний он полагал необходимым следовать закономерностям Космо­са и в общественной жизни. Взгляды Чжоу Дуньи во многом были близки Шао Юну — автору труда «Свыше представленное управление (гармонизация) миром» (Хуан цзи цзинши). Разработав учение «о числах и об­разах», воплощенных в триграммах и гексаграммах, Шао Юн видел в «Великом пределе» (некоем графике мирового процес­са, отождествляемом им с дао) выражение идеального поряд­ка, космических трансформаций, возникших раньше Неба и Земли. На основе синтеза даосских космогонических представлений и учения Мэн-цзы (IV—III вв. до н.э.) о познании и самоусовер­шенствовании как условиях упорядочения Поднебесной Шоа Юн создал целостное учение о структуре Вселенной, единосущной сознанию и психике человека. Он идентифицировал сердце с «Ве­ликим пределом» и дао, а учение о прежденебесном — с «законом 221 сердца». Под влиянием буддизма Шао Юн разработал также кон­цепцию космических циклов, обусловливающих развитие всего сущего, в том числе человека. Идеи Чжоу Дуньи развивали также его последователи и уче­ники братья Чэн. Чэн Хао (1032—1085) вслед за своим учителем утверждал, что «искреннее сердце», тождественное Небу как выс­шему природному началу, есть проявление универсального прин­ципа. Разрабатывая онтологию своего учения, мыслитель утверж­дал, что сердце, постигшее гуманность (в таких его аспектах, как долг-справедливость и ритуал — ли, мудрость-знание — чжи и доверие — синь), в состоянии органично слиться с миром (не членимым на внутреннее и внешнее). Отсюда Чэн Хао выдвигал первостепенной задачей процесса обучения познание гуманности. В учении младшего брата Чэн Хао — Чэн И (1033—1107) — категория принципа-ли выступала в качестве структурообразую­щего начала, единого для всей Поднебесной: как утверждал мыс­литель, «принцип одной вещи тождествен принципу тьмы вещей». Так, относительно природы Неба принцип-ли выполняет функ­ции предопределения (мин), а в отношении человека — функции его индивидуальной природы (син). Чэн И фактически отождеств­лял дао с принципом, обусловливающим взаимопревращение двух начал, достигающих предела. Он сопрягал понятие принципа с категорией Великой пустоты, усматривая в ней высшее и полное его проявление. Мыслитель делал акцент на первичности универ­сального принципа и распространял его действие на социальную сферу. В этом контексте Чэн И приходил к выводу о справедливо­сти иерархического устройства общества (деления на выше– и нижестоящих), единого для природы, и человечества. Чжан Цзай (1020 —1078) развивал представления об универ­сальности и справедливости Небесного повеления, которое сле­дует воспринимать «радостно» и «спокойно». Согласные со все­общим миропорядком справедливы, по мнению мыслителя, и отношения в обществе, построенные по аналогии с Космосом. Чжан Цзай подверг резкой критике даосские и буддийские трактовки таких понятий, как «пустота», их представление о со­знании как источнике феноменального мира, а также их теорию познания мира. Свое учение он сводил к зависимости знания от чувственного восприятия «вещей», которое рождается посредством контакта духовной, внутренней субстанции человека с внешним миром. Обобщение взглядов своих предшественников, в особенности братьев Чэн, осуществил Чжу Си. Если они, выступая в разной мере и по разным поводам с критикой буддизма и даосизма, уже произвели, каждый по-своему, синтез древнего конфуцианства с учением своих оппонентов, заимствуя их космогонические постро- 222 ения и философские спекуляции, то Чжу Си придал неоконфуци­анству универсальный и систематизированный характер. Учение приобрело ярко выраженную этическую интерпретацию, а доми­нанта неоконфуцианства оберну­ лась этическим универсализмом: любой аспект бытия трактовался в Моральных категориях, единых для Космоса и общества. Тем са­мым было снято противоречие между даосско-буддийской куль­турой и конфуцианством в трак­товке характера общения приро­ды и человека как двух сторон единого мира. Подводя итоги своим искани­ям, Чжу Си утвердил тезис о вечности первопринципа — ли, неразрывно связанного с катего­рией ци. В доктрине всеобщнос­ ти и единства космологических и моральных принципов Чжу Си сделал упор на проблемы натуры человека, этики и любви. В от­ Чжу Си (философ времен династии Сун, 1130-1200) личие от буддизма, искавшего пу­ти к идентификации индивидуума с абсолютом, он проповедо­вал могущество человеческих знаний. Утверждая, что сущность знания — в «постижении вещей», Чжу Си трактовал это положе­ние в духе чань-буддизма: постичь истину возможно вследствие интуитивного озарения и внезапного просветления. В 1241 г. Чжу Си причислили к величайшим конфуциан­ским авторитетам, а с 1313 г. неоконфуцианство уже в форме чжусианства официально включили в систему государственных экзаменов на получение ученых степеней. Как нередко бывало в истории, выработанные в противостоя­нии с соперничающими учениями первоначально свежие и ори­гинальные мысли с возведением их в абсолютные истины стали со временем жесткой догмой. Многие идеи Чжу Си легли впо­следствии в основу имперской идеологии и стали служить укреп­лению незыблемых общественных порядков. 7. НАШЕСТВИЕ ЧЖУРЧЖЭНЕЙ Проведение преобразований, направленных на устранение со­трясавшего страну жесткого кризиса и спасших династию от 223 краха, не смогло, однако, решить острейших проблем внутри– и внешнеполитического характера. По-прежнему, чтобы сохранить мир на границе, приходилось выплачивать дань северным сосе­дям. Кроме того, в 20—30-е гг. XII в. повстанческое движение вновь охватило юг и центр Китая. В восстании в Чжэцзяне в 1120—1122 гг. участвовало более 1 млн человек. Недовольство порядками империи подогревалось проповедью тайной органи­зации «Учение о свете» с элементами манихейских, буддийских и даосских верований. Поводом к выступлению послужил пра­вительственный указ об обложении налогом традиционных про­мыслов, связанных с разработкой в горах мрамора, резьбой по дереву и камню, выращиванием ценных пород деревьев, что приносило местным жителям дополнительный доход. Вождь восставших Фан Ла — состоятельный хозяин и владе­лец участка лаковых деревьев — в своих воззваниях обличал рас­точительность и продажность властей. Но особенно резко он вы­ступил против выплаты дани киданям и тангутам. Повстанцы по­лучали поддержку в деревнях и городах 14 округов Чжэцзяна, Аньхуэя и Цзянси. В 1121г. они овладели Ханчжоу. В длитель­ной упорной борьбе восстание было с трудом подавлено. Одновременно с восстанием в Чжэцзяне в провинциях Хэбэй, Хэнань, Шаньдун, на севере Цзянсу и в Аньхуэе действовали повстанческие армии Сун Цзяна и 36 его соратников. В их рядах сражались крестьяне и арендаторы, рыбаки и матросы, бродяги и мелкие чиновники, монахи и торговцы. Восстание, охватившее столичную провинцию Хэнань, представляло особенную опас­ность для властей. Тайными убежищами повстанцев стали остров­ки, затерявшиеся среди озер и болот. История этого движения, паролем которого было «Все люди — братья», запечатлена не только в фольклоре, но и стала темой популярного романа «Реч­ные заводи» Ши Найаня (XIV в.). Китайское правительство, обеспокоенное народными выступ­лениями и испытывающее огромные финансовые трудности в связи с уплатой дани, начало переговоры с чжурчжэнями. Эти племена, обитавшие на северо-восточной границе Китая, зани­мались скотоводством, охотой и издавна торговали с Китаем, доставляя в обмен на шелк, железо и оружие своих лошадей, ко­жи, соболей, корень женьшеня и речной жемчуг. Но после того как государство киданей Ляо подчинило чжурчжэней, их связи с Китаем затруднились. Разложение первобытно-общинного строя у чжурчжэней привело к длительной внутренней борьбе и воз­никновению протогосударственного образования. Власть захвати­ла племенная аристократия. Ее вождь Агуда в 1115 г. был провоз­глашен императором государства Цзинь (Золотое) (1115—1234). 224 Чжурчжэни начали войну против империи Ляо, к тому време­ни значительно ослабевшей. В 1120 г. сунский двор, увидев в чжурчжэнях союзника в борьбе с киданями, заключил с ними военное соглашение против Ляо. В 1115—1125 гг. чжурчжэни разгромили империю Ляо. Боль­шинство киданей подверглось истреблению. Спасаясь от завоева­телей, отдельные отряды киданей и ранее подвластных им племен ушли на запад, где в районе Иссык-Куля основали государство кара-киданей Западное Ляо (1124—1211). В войне обнаружилась слабость сунского двора и его войск. Воспользовавшись этим, чжурчжэни, одолев киданей, вторглись в северокитайские земли. Весной 1126 г. их конница приблизи­лась к Хуанхэ и стала угрожать Кайфыну. При императорском дворе одержали верх сторонники заклю­чения мира с Цзинь ценой передачи чжурчжэням земель к севе­ру от Хуанхэ. Это вызвало возмущение части горожан и чинов­ников, их поддержали рядовые ремесленники и торговцы, под­мастерья и жители окрестных деревень. На ведущих постах при дворе оказались сторонники отпора чжурчжэням. Против непри­ятеля б^1ли высланы войска. Однако вскоре ситуация измени­лась. Сунский двор приостановил военные приготовления для борьбы с чжурчжэнями и начал переговоры с цзиньскими пол­ководцами. В 1127 г. чжурчжэни вновь подступили к Кайфыну и захватили его. Император отправился в стан противника про­сить мира, но был взят в плен. Чжурчжэни устремились на юг. Продвигаясь по Великому каналу, они сожгли г. Янчжоу. Затем чжурчжэньские конники переправились в лодках на южный берег Янцзы. С захватом Кайфына цзиньская верхушка, учитывая недоста­ток политического опыта управления ханьцами и уязвимость своей военной мощи, решила укрепиться севернее Хуанхэ, а к югу от нее в 1127 г. временно создала зависимое от Цзинь государство во главе с бывшим сунским чиновником. Однако это государствен­ное образование, призванное стать оплотом чжурчжэней при завоевании юга Китая, вскоре рухнуло. В том же году на юге была воссоздана власть дома Сун. После долгих скитаний импера­торский двор с одним из сыновей сунского правителя обосновал­ся в Ханчжоу, ставшем на полтора столетия южной столицей ди­настии (1127—1279). Здесь под защитой мощных потоков Янцзы сунский двор чувствовал себя в относительной безопасности. Но положение в стране не было стабильным. Свидетельством этому стало и вспыхнувшее в 1130—1135 гг. в Хунани и Хубэе восстание во главе с Чжун Сяном. Его более 20 лет готовила даос­ская секта, чье учение — так называемый «новый закон», — осуж­давшее социальное неравенство, пало на благодатную почву. И без 225 8-. 524 того взрывоопасная обстановка, порожденная превышением на­логовой нормы (что выглядело несправедливостью в глазах зем­ледельцев), усугублялась еще и тем, что в связи с вторжением цзиньских войск сунские власти ввели дополнительные поборы. К тому же население стало все больше подвергаться грабежу лю­бителями легкой наживы — дезертирами из регулярной армии. Восставшие, "защищая население, вскоре испытали на себе по­следствия нашествия чжурчжэньских войск. В этой обостренной ситуации, перейдя к крайним мерам, они стали предавать огню провинциальные канцелярии, монастыри и кумирни, дома бога­чей, убивать особо ненавистных им чиновников, купцов и мона­хов. Восстание охватило 21 уезд, а повстанческая армия насчиты­вала свыше 400 тыс. Один из вождей, обличавший порочность сунского законодательства, провозгласил «равенство знатных и простых, уравнение бедных и богатых». Повстанцы создали цар­ство Чу, пытаясь на практике воплотить свои идеалы о справедли­вом общественном устройстве. Они упразднили повинности и по­дати, а все имущество пытались делить поровну. Выступив против чжурчжэней, крестьянские предводители встали на защиту роди­ны. В условиях, когда значительная часть ханьского этноса уже в который раз в китайской истории оказалась в рамках враждебного ему государства, граница двух империй — Цзинь и Сун — еще не была установлена и шло постоянное противоборство двух армий. В Хэнани, Шаньдуне, Шаньси чжурчжэни встретили сильный отпор. Вынужденные отойти сначала на север, они тем не менее продолжали свое продвижение. В 1130—1137 гг. для борьбы с Сунами чжурчжэни создали на территории современных провинций Шаньдун, Хэнань, Шань-си, а также на севере Аньхуэя и Цзинси буферное государство Ци и направили основной удар на главную базу Сун в нижнем течении Янцзы. В это время при южносунском дворе шли долгие споры о судьбах китайских земель, захваченных Цзинь. Падение северосунской столицы, потеря своих исконных земель и, наконец, вынужденное бегство сына Неба от северных варваров воспринимались всеми слоями китайского этноса как националь­ное унижение. В патриотическом антицзиньском порьше слились два потока сопротивления: народные ополчения, созданные еще в XI в. в ходе реформ Ван Аньши, и регулярная сунская армия. Среди ре­шительно настроенных на бескомпромиссную борьбу с чжурчжэ-нями особо выделялся военачальник, уроженец Хэнани Юэ Фэй (1103—1141), прославившийся победами над врагом. Но когда в 1136 г. государство Цзинь завязало отношения с южносунским двором, китайская сторона откликнулась на предложение вступить в пере­говоры. При дворе победила группировка, настаивающая на за- 226 ключении мира с северным противником, что было продиктова­но осознанием реального соотношения сил: империя не могла продолжать ведение военных кампаний, а казна с трудом выдер­живала бремя расходов. В 1135—1136 гг. на пост первого министра назначили сторонни­ка мирных переговоров Цинь Гуя. Сына Неба все более беспокои­ла возможность военного сепаратизма в стране. Военачальники, в том числе Юэ Фэй, которым б^хло велено прекратить военные действия, стали, по мнению двора, проявлять чрезмерное свое­волие и могли в дальнейшем легко выйти из-под контроля двора. Войско Юэ Фэя нанесло чжурчжэням ряд серьезных поражений в Северном Китае. Но вскоре пришел указ, требовавший от Юэ Фэя срочно явиться в столицу, а армию — отвести. В 1141 г., по прибытии полководца в Ханчжоу, его заключили в тюрьму и тайно казнили. В 1142 г. после длительных войн и сложных дипломатических переговоров между государствами был заключен мирный договор. Сунский император признал себя вассалом цзиньского правителя и обязался выплачивать ежегодную дань — 300 тыс. кусков шелка и 300 тыс. слитков серебра. Граница между империями устанавлива­лась по р. Хуайшуй, в междуречье Хуанхэ и Янцзы. Сунский двор признал права чжурчжэней на захваченные ими китайские земли. Подобные же договоры были заключены в 1164—1168 гг. и 1208 г. По оценке некоторых исследователей, неблагоприятные из­менения в расстановке сил между Сун и Цзинь пробили брешь в традиционной внешнеполитической доктрине Китая и сильно из­менили представления китайцев о соседях: Сунская империя те­перь не могла претендовать на признание ее всеобъемлющей Под­небесной и оказалась лишь одним из государств в ряду других, в том числе империи Цзинь. Правда, это не совсем так. Исконное противопоставление Китая всем другим странам с глубокой древ­ности было основано прежде всего на осознании ценности его культуры, в основе своей склонной к компромиссам во имя дос­тижения гармонии и жизни, что в принципе противопоказано конфликтам. Именно в этом был «запас прочности», устойчиво­сти китайской государственности. Иными словами, Китай был велик не своим могуществом, а культурой (что прежде, как пра­вило, совпадало), позволявшей гармонизировать отношения в любых ситуациях. В неблагоприятных условиях как бы приходило «второе дыхание» и изыскивались новые формы общения с парт­нером, позволявшие Китаю не «терять лица». В данном случае дань оформлялась как «ежегодные приношения» подарков (в виде шелка и серебра) агрессивным и заносчивым варварам, что вре­менно разряжало напряженность и давало возможность выживать обеим сторонам. 227 Память о доблестном патриоте, но слабом политике Юэ Фэе продолжала жить в народе. Спустя 60 лет после казни полководца ему посмертно присвоили высокий титул и воздвигнули храм в его честь. Юэ Фэй стал героем народных преданий, песен и теат­ральных представлений Что же касается Цинь Гуя, в сущности, талантливого дипломата и трезвого политика, реально осозна­вавшего превосходство сил противника и обеспечившего Китаю долгие годы мирного процветания, то он в сознании народных масс стал символом продажного сановника. Ортодоксальной ис­ториографией, не знавшей полутонов, Цинь Гуй был заклеймен «изменником» за «позорный» мир с варварами. Реформы XI в и мирное урегулирование взаимоотношений с чжурчжэнями в XII в позволили сунскому Китаю, пусть терри­ториально весьма ограниченному, просуществовать еще свыше столетия Южносунская империя со столицей в великолепном го­роде Ханчжоу стала центром дальневосточной государственнос­ти и культуры. Надолго обезопасив себя от вторжений с севера, Южный Китай развивался быстрыми темпами и превратился в богатое и процветающее государство Блеск его высокой культуры, достигшей своего апогея в пе­риод правления южносунских императоров, отражает едва ли не наивысший расцвет средневекового китайского государства. Од­нако над южносунским Китаем с XIII в. вновь стали сгущаться тучи. Нависла очередная опасность с Севера. На сей раз угрожали монголы, сравнительно легко разгромившие чжурчжэней и уст­ремившие свой взор на богатый и процветающий Южный Китай. В противостоянии монголам прошел едва ли не весь XIII век, завершившийся крушением южносунской империи и воцарени­ем в стране новой династии Юань, основанной монгольскими завоевателями. ГЛАВА VIII КИТАЙ В ЭПОХУ ПРАВЛЕНИЯ ДИНАСТИИ ЮАНЬ (1271-1368) 1. ЗАВОЕВАНИЕ КИТАЯ МОНГОЛАМИ В XII в. на территории современного Китая сосуществовали четыре государства, на севере — чжурчжэньская империя Цзинь, на северо-западе — тангутское государство Западное Ся, на юге — Южносунская империя и государственное образование Наньчжао (Дали) в Юньнани. Эта расстановка сил стала итогом иноземных вторжений ко­чевых племен, обосновавшихся на китайских землях. Единого Китая уже не было Более того, когда в начале XIII в. над страной нависла опасность монгольского завоевания, каждое из государств оказалось крайне ослабленным внутренними неурядицами и было не в состоянии отстоять свою независимость У северных границ Китая племена, состоявшие из татар, тай-чжиутов, кереитов, найманов, меркитов, известные в дальней­шем как монголы, появились в начале XIII в Еще в середине XII столетия они кочевали на территории современной МНР, в верх­нем течении р Хэйлунцзян и в степях, окружающих озеро Байкал. Природные условия мест обитания монголов обусловили за­нятие кочевым скотоводством, выделившимся из первобытного комплекса земледельческо-скотоводческо-охотничьего хозяйства. В поисках пастбищ, богатых травой и водой, пригодных для вы­паса крупного и мелкого рогатого скота, а также лошадей, мон­гольские Племена кочевали по бескрайним просторам Великой степи. Домашние животные снабжали кочевников продуктами питания. Из шерсти выделывался войлок — строительный мате­риал для юрт, из кожи изготовлялись обувь и предметы домаш­него обихода. Ремесленная продукция шла на внутреннее потреб­ление, в то время как скот обменивался на необходимые кочев­никам продукты земледелия и городского ремесла оседлых соседей. Значение этой торговли было тем более весомым, чем более мно­гоотраслевым становилось кочевое скотоводство. Развитие мон­гольского общества во многом стимулировалось связями с Кита­ем. Так, именно оттуда в монгольские степи проникали изделия из железа Опыт кузнечных дел мастеров Китая, примененный монголами для изготовления оружия, был применен ими в борь­бе за пастбища и рабов 229 Центральной фигурой монгольского общества были лично сво­бодные араты. В условиях экстенсивного кочевого скотоводства эти рядовые кочевники пасли скот, занимались стрижкой овец, изготовляли традиционные ковры, необходимые в каждой юрте. В их хозяйстве порой использовался труд обращенных в рабство военнопленных. В кочевом обществе монголов со временем произошла значи­тельная трансформация. Первоначально свято соблюдались тра­диции родовой общины. Так, например, во время постоянного кочевья все население рода на стоянках располагалось по кругу вокруг юрты родового старейшины, составляя тем самым свое­образный лагерь-курень. Именно эта традиция пространственной организации социума помогала выжить в трудных, порой опас­ных для жизни степных условиях, когда сообщество кочевников было еще недостаточно развито и нуждалось в постоянном со­трудничестве всех его членов. Начиная же с конца XII в. с ростом имущественного неравенства монголы стали кочевать аилами, т.е. небольшими семейными группами, связанными узами кровного родства. С разложением рода в ходе длительной борьбы за власть складывались первые племенные союзы, во главе которых стоя­ли наследственные правители, выражавшие волю племенной зна­ти — нойонов, людей «белой кости». Среди глав родов особенно возвысился Есугэй-батур (из рода Борджигин), кочевавший в степных просторах к востоку и северу от Улан-Батора и ставший вождем-каганом мощного рода — пле­менного объединения. Преемником Есугэй-батура стал его сын Темучин. Унаследовав воинственный характер отца, он постепенно подчинил себе земли на Западе — до Алтайского хребта и на Востоке — до верховья Хэйлунцзяна, объединив почти всю тер­риторию современной Монголии. В 1203 г. ему удалось одержать верх над своими политическими соперниками — ханом Джаму-ху, а затем и над Ван-ханом. В 1206 г. на съезде нойонов — курултае — Темучин был про­возглашен всемонгольским повелителем под именем Чингис-хана (ок. 1155—1227). Он назвал свое государство монгольским и сразу же начал завоевательные походы. Была принята так называемая Яса Чингис-хана, узаконившая захватнические войны как образ жизни монголов. В этом ставшем повседневным для них занятии центральная роль отводилась конному войску, закаленному по­стоянной кочевой жизнью. Ярко выраженный военный образ жизни монголов породил своеобразный институт нукерства — вооруженных дружинников на службе нойонов, комплектовавшихся по преимуществу из ро-доплеменной знати. Из этих родовых дружин создавались воору- 230 женные силы монголов, скрепленные кровными родовыми свя­зями и возглавляемые испытанными в долгих изнурительных по­ходах руководителями. Кроме того, покоренные народы нередко вливались в войска, усиливая мощь монгольской армии. Захватнические войны начались с нашествия монголов в 1209 г. на государство Западное Ся. Тангуты были вынуждены не только признать себя вассалами Чингис-хана, но и выступить на стороне монголов в борьбе против чжурчжэньской империи Цзинь. В этих условиях на сторону Чингис-хана перешло и южносунское правительство: пытаясь воспользоваться ситуацией, оно прекратило выплачивать дань чжурчжэням и заключило со­глашение с Чингис-ханом. Между тем монголы стали активно устанавливать свою власть над Северным Китаем. В 1210 г. они вторглись в пределы государства Цзинь (в пров. Шаньси). В конце XII — начале XIII в. в империи Цзинь произошли большие изменения. Часть чжурчжэней стала вести оседлый об­раз жизни и заниматься земледелием. Процесс размежевания в чжурчжэньском этносе резко обострил противоречия внутри него. Утрата монолитного единства и прежней боеспособности стала одной из причин поражения чжурчжэней в войне с монголами. В 1215 г. Чингис-хан после длительной осады овладел Пекином. Его полководцы повели свои войска в Шаньдун. Затем часть войск двинулась на северо-восток в направлении Кореи. Но глав­ные силы монгольского войска вернулись на родину, откуда в 1218 г. начали поход на Запад. В 1218 г., овладев прежними зем­лями Западного Ляо, монголы вышли к границам Хорезмского государства в Средней Азии. В 1217 г. Чингис-хан снова напал на Западное Ся, а затем восемь лет спустя начал решающее наступление на тангутов, учинив им кровавый погром. Завоевание монголами Западного Ся закончилось в 1227 г. Тангутов вырезали почти поголовно. В их уничтожении участвовал сам Чингис-хан. Возвращаясь домой из этого похода, Чингис-хан умер. Монгольское государство вре­менно возглавил его младший сын Тулуй. В 1229 г. великим ханом был провозглашен третий сын Чин-гис-хана Угэдэй. Столицей империи стал Каракорум (к юго-за­паду от современного Улан-Батора). Затем монгольская конница направилась к югу от Великой китайской стены, захватывая земли, оставшиеся под властью чжурчжэней. Именно в это трудное для государствав Цзинь вре­мя Угэдэй заключил античжурчжэньский военный союз с южно-сунским императором, посулив ему земли Хэнани. Идя на этот союз, китайское правительство рассчитывало с помощью монго­лов разгромить давних врагов — чжурчжэней и вернуть захва- 231 ченные ими земли. Однако этим надеждам не суждено было сбыться. Война в Северном Китае продолжалась до 1234 г. и закончи­лась полным разгромом чжурчжэньского царства. Страна была страшно опустошена. Едва закончив войну с чжурчжэнями, мон­гольские ханы развязали военные действия против южных Су-нов, расторгнув договор с ними. Началась ожесточенная война, длившаяся около столетия. Когда монгольские войска в 1235 г. вторглись в пределы Сунской империи, они встретили ожесто­ченный отпор населения. Осажденные города упорно защища­лись. В 1251 г. было решено послать в Китай большое войско во главе с Хубилаем. В одном из походов участвовал великий хан Мункэ, который погиб в Сычуани. Начиная с 1257 г. монголы наступали на Южносунскую им­перию с разных сторон, особенно после того, как их войска про­шли к фаницам Дайвьета и подчинили себе Тибет и государст­во Наньчжао. Однако занять южнокитайскую столицу Ханчжоу монголам удалось лишь в 1276 г. Но и после этого отряды ки­тайских добровольцев продолжали сражаться. Ожесточенное со­противление захватчикам оказывала, в частности, армия во главе с крупным сановником Вэнь Тяньсяном (1236—1282). После длительной обороны в Цзянси в 1276 г. Вэнь Тяньсян потерпел поражение и попал в плен. Службе Хубилаю он пред­почел смертную казнь. Патриотические стихи и песни, создан­ные им в заключении, получили широкую известность. В 1280 г. в боях на море монголы разгромили остатки китайских войск. 2. ПОД ВЛАСТЬЮ МОНГОЛЬСКОЙ ИМПЕРИИ Несмотря на долгое и стойкое сопротивление, впервые в своей истории весь Китай оказался под властью иноземных завоевате­лей. Более того, он вошел в состав гигантской Монгольской им­перии, охватившей сопредельные с Китаем территории и прос­тиравшейся вплоть до Передней Азии и приднепровских степей. Претендуя на универсальный и даже вселенский характер своей державы, монгольские правители дали ей китайское название Юань, означавшее «первоначальное творение мира». Порвав со своим кочевым прошлым, монголы перенесли свою столицу из Каракорума в Пекин. Перед новым правительством встала сложная задача утвердить­ся на троне в стране чуждой монголам древней культуры, веками созидающей опыт государственного строительства в условиях зем­ледельческой цивилизации. Монголы, завоевавшие великого соседа огнем и мечом, обре­ли тяжелое наследство. Бывшая Срединная империя, и особенно 232 ее северная часть, переживала глубокий упадок, вызванный губи­тельными последствиями нашествия кочевников. Само развитие некогда процветавшего Китая было повернуто вспять. Согласно данным источников того времени, в середине 30-х годов XIII в. народонаселение на севере сократилось более чем в Ю раз по сравнению с началом века. Даже к концу монгольского нашествия население юга по численности в четыре с лишним раза превосходило северян. Экономика страны пришла в упадок. Запустели поля и обез­людели города. Широкое распространение получил рабский труд. В этих условиях перед правящими кругами Юаньской империи с неизбежностью встал вопрос о стратегии отношений с поко­ренным китайским этносом. Разрыв культурных традиций был так велик, что первым есте­ственным побуждением шаманистов-монголов было превратить непонятный им мир оседлой цивилизации в огромное пастбище для скота. Однако волею судьбы ввергнутые в притягательное культурное поле побежденных победители вскоре предпочли от­казаться от первоначальных планов едва ли не поголовного ис­требления населения завоеванной территории. Советник Чингис­хана, киданин по происхождению, Елюй Чуцай, а затем и китай­ские помощники Хубилая убедили императоров династии Юань в том, что традиционные китайские методы управления поддан­ными способны дать значительные выгоды ханскому двору. И за­воеватели стали заинтересованно познавать все известные в Ки­тае способы упорядочения отношений с различными категориями населения. Однако монгольской элите пришлось долго учиться. На поли­тический климат Юаньской империи оказывали влияние все более обнаруживающие себя две ведущие тенденции. Стремлению усво­ить жизненно необходимый опыт китайских политиков препятст­вовало недоверие к своим подданным, чей образ жизни и духов­ные ценности были изначально непонятны монголам. Все их усилия были направлены на то, чтобы не раствориться в массе китайцев, и главной доминантой политики юаньских правителей стал курс на утверждение привилегий монгольского этноса. Юаньское законодательство делило всех подданных на четыре категории по этническому и религиозному принципам. Первую группу составляли монголы, в ведении которых сосре­доточилось руководство практически всем административным ап­паратом и командование войсками. Монгольская верхушка бук­вально распоряжалась жизнью и смертью всего населения. К мон­голам примыкали так называемые «сэму жэнь» — «люди разных рас» — иностранцы, составляющие вторую категорию. В ходе своих 233 завоеваний монголы вступали в добровольный или насильствен­ный контакт с различными народами мира. Они достаточно тер­пимо относились ко всем вероисповеданиям и были открыты са­мым разным внешним влияниям. Обращение к выходцам из раз­ных стран, по всей видимости, позволяло новым правителям легче держать в узде многочисленных ханьцев, следуя принципу «раз­деляй и властвуй». Именно в монгольский период в Китае брали на службу выходцев из Средней Азии, Персии и даже европейцев. Достаточно упомянуть, что в Пекине поселилось 5 тыс. хрис­тиан-европейцев. В 1294 г. при юаньском дворе до конца своей жизни находился посол папы монах Джованни Монте Корвино, а в 1318—1328 гг. в Китае жил итальянский путешественник-миссио­нер Одарико ди Парденоне (1286—1331). Особенно известен был венецианский купец Марко Поло (ок. 1254—1324). Он прибыл на Дальний Восток с торговыми целями и долгое время состоял в высокой должности при Хубилае. Китайская политическая элита была отстранена от кормила правления. Так, финансами ведал узбек Ахмед, военачальниками служили Наспер ад-дал и Масар-гия. Хотя по сравнению с монголами иностранцы занимали более низкое положение в социальной структуре общества, они так же, как и представители господствующего этноса, пользовались осо­бым покровительством властей и имели свои собственные суды. Третью категорию составляли китайцы-северяне, а также ас­симилированные кидане, чжурчжэни, корейцы и т.д. Низший, четвертый, разряд свободного населения составля­ли жители Юга Китая (нань жэнь). Исконное население Срединной империи подвергалось все­возможным огрничениям. Людям б^хло запрещено появляться на улицах города ночью, устраивать какие бы то ни было сборища, изучать иностранные языки, обучаться военному искусству. Вме­сте с тем сам факт деления единого ханьского этноса па северян и южан преследовал цель вбить клин между ними и тем самым укрепить свою власть захватчиков. Озабоченные прежде всего упорядочением отношений с ки­тайским большинством, монголы взяли на вооружение китайс­кую модель развития общества, в частности традиционные пред­ставления о сущности власти императора как носителя в едином лице всех функций управления: политических, административ­ных, правовых. Созданная в этой связи специальная фуппа ведомств состоя­ла из 15 учреждений, обслуживающих потребности императорс­кого двора и столицы. Главным управленческим органом монголов стал традицион­ный императорский совет — кабинет министров с шестью ве­домствами при нем, восходящими еще к суйскому времени. Мощ- 234 85 Империя Юань ным средством борьбы с центробежными тенденциями в стране стал цензорат, исконно использовавшийся в Китае для надзора за чиновниками. Но основой могущества монголов оставалось их преимущество в военной области: они обеспечили себе ведущие позиции в уп­равлении военными делами (Шумиюань) и в главном военном ведомстве вооружений. 235 Вопреки бытующему мнению о высокой степени централиза­ции Юаньской империи функции правительственной админист­рации, администрации уделов и других территорий распростра­нялись в основном на столичную провинцию. Чтобы восполнить отсутствие администрации низшего уровня за пределами юаньс-кого дома, там создавали центры управлений, куда посылали чиновников из центра, наделенных огромными полномочиями. Хотя правительство и провозгласило свою власть над местн^тми структурами, полного административно-политического контро­ля ему достичь не удалось. Под управлением центрального правительства, по существу, находилась лишь столица — г. Даду (совр. Пекин) и прим^ткавшие к столичной области северо-восточные пределы Юаньской дер­жавы. Остальная территория б^зла поделена на восемь провинций. Постепенное приобщение монгольской элиты к китайской культуре проявилось в восстановлении традиционного китайско­го института экзаменов, тесно связанного с функционировани­ем административного аппарата и системой образования. Эти ком­поненты традиционно обеспечивали кадрами все органы госу­дарственного управления и определяли культуру и образ жизни ханьского этноса. Показательно, что еще в 1237 г., до установле­ния династии Юань, при Угэдэе по совету Елюй Чуцая б^зла предпринята поп^ттка возродить экзаменационную систему. Лю­бопытно, что в испытаниях предусматривалось участие даже кон­фуцианцев, взятых в плен и ставших рабами, причем их хозяева наказывались смертной казнью, если они прятали рабов и не посылали их на экзамены. По мере стабилизации и упрочения власти монгольских ханов над Китаем и возникновения в данной связи потребности в но­вых сферах управления и административном аппарате начинает­ся процесс их частичного восстановления. Однако характер общения носителей двух культур складывал­ся не всегда гладко. Здесь существовало несколько аспектов. Осо­бенно сложными были отношения монгольских властей с китай­скими книжниками на юге, получившими традиционное обра­зование и ученое звание еще в сунское время. Воцарение династии Юань ознаменовалось отменой института экзаменов, и потому бюрократическая машина, созданная монголами до завоевания южносунского Китая, оказалась заполненной китайцами-северя­нами и представителями других народностей. В этих условиях южане-книжники, отстраненные от службы, были востребованы главным образом в системе образования. Пытаясь привлечь на свою сторону китайских интеллектуалов и погасить среди них антимонгольские настроения, юаньские 236 власти в 1291 г. издают указ об учреждении публичных школ и академий (шуюань), определявший принципы набора их персо­нала и его продвижения по служебной лестнице. Академии, представлявшие собой учебные заведения более вы­сокого уровня и менее зависимые от властей, сохранили при монгольской династии свои позиции. Академия выполняла роль собирателя и хранителя книг, а нередко и их издателя. Эти учеб­ные заведения стали пристанищем для многих южносунских уче­ных, находивших здесь применение своим знаниям и не желав­ших находиться на службе у юаньского двора. С другой стороны, всякое продвижение монгольских правите­лей по пути приобщения к китайской культуре встречало про­тиводействие в самой монгольской среде. Во время правления Хубилая — последнего великого хана и первого императора ди­настии Юань — вопрос о введении экзаменационной системы как средства отбора чиновников и стимула для приобретения зна­ния вставал несколько раз. Но попытки ввести новую систему отбора чиновников через экзамены вызывали недовольство и со­противление монгольской знати, опасавшейся отхода от племен­ных порядков. Насколько сильным было это противодействие, свидетельствует тот факт, что обнародованное в 1291 г. при Ху-билае постановление, разрешавшее китайцам занимать любую должность ниже губернатора провинции, при его преемниках не быдо проведено в жизнь. Преодолеть препятствия на пути восстановления экзаменаци­онной системы, и в том числе сломить сопротивление монгольс­кой знати, удалось только Жэнь-цзуну (1312—1320), привержен­цу конфуцианства, издавшему в 1313 г. указ об экзаменах. Начи­ная с 1315 г. экзамены проводились регулярно каждые три года вплоть до конца правления династии Юань. Для монголов и иностранцев предусматривалась иная програм­ма, чем для китайцев. Это объяснялось не только дискриминаци­ей последних, но и худшей подготовкой первых. Монголы с трудом привыкали к непривычной для них культурной среде и полити­ческим традициям. В то же время многие из бывших степных ко­чевников становились по-китайски образованными людьми и могли соперничать, пусть на льготных условиях, с утонченными китайскими книжниками. Кроме общих экзаменов, связанных с изучением и толкова­нием конфуцианских канонов, были введены и некоторые спе­циальные экзамены. Так, много внимания уделялось экзаменам по медицине. Постоянные войны вызвали повышенную потреб­ность во врачебном уходе, и потому монголы стремились исполь­зовать древнюю китайскую медицину на собственное благо. 237 В политике монгольских правителей в области государствен­ного строительства и образования, и в частности в отношении к китайскому институту экзаменов, особенно ярко отразилось противостояние китайского и монгольского начал, укладов жиз­ни двух этносов, культуры земледельцев и кочевников, фактичес­ки не прекращавшееся в течение всего юаньского периода. В ус­ловиях первоначального поражения китайской культуры все более обнаруживалась тенденция к заметному восстановлению и даже торжеству ее позиций. Показательно, в частности, и учреждение монгольских школ по китайскому образцу и обучение в них монгольской молодежи на китайских классических книгах, хотя и в переводе на монгольский язык. Другой очень важной стороной благотворного влияния ки­тайской культуры было историописание. Пытаясь представить себя в качестве законных правителей — наследников предшествующих китайских династий, монголы мно­го внимания уделяли составлению официальных династийных ис­торий. Так, при их покровительстве после нескольких лет подго­товительных работ всего за три года были составлены истории династий Ляо (907—1125), Цзинь (1115—1234) и Сун (960—1279). Таким образом завоеватели стремились учесть настроение корен­ного населения и особенно его культурные традиции и тем са­мым способствовать политической консолидации своей власти- Значительным шагом в этом направлении стало создание еще в начале 60-х гг. XII в. историографического комитета Гошиюаня, призванного хранить и составлять исторические записи и докумен­ты. Так была восстановлена традиция, уходящая в период Хань. Впоследствии Гошиюань была объединена с конфуцианской ака­демией Ханьлинь в целях написания не только вышеназванных китайских историй, но и для составления хроник правления мон­гольских императоров на монгольском и китайском языках. Историографическая работа над династийными историями ста­ла сферой идеологической борьбы. Одним из главных вопросов дискуссии был вопрос о легитимности некитайских династий Ляо и Цзинь, а это означало, что ставилась под сомнение и законность существующей монгольской династии. Подводя итог культурным заимствованиям монгольской эли­ты, можно сказать, что их политика, особенно в области образо­вания, явилась своего рода компромиссом, уступкой высшим слоям покоренного этноса со стороны монгольской правящей прослойки, вынужденной пойти на это вследствие потребности страны в чиновниках (как монгольских, так и китайских), из-за ослабления монгольской власти над Китаем и определенной ки-таизации монгольского двора и знати. Побежденный этнос как 238 носитель древнего культурного субстрата и укорененной полити­ческой традиции постепенно одержал победу над формами тра­диционных институтов, привнесенных монголами. В связи с осознанным курсом на разделение подданных на раз­личные слои строилась и социально-экономическая политика го­сударства, и прежде всего в аграрной области. В условиях дезорганизации экономики страны монгольские правители совершили поворот к упорядочению управления под­властными территориями. Взамен бессистемных хищнических поборов они перешли к фиксированию налогообложения: было создано налоговое управление в провинциях, проводились пере­писи населения. Монгольская знать распоряжалась землями в Северном и Цент­ральном Китае. Значительную часть финансовых поступлений монгольские правители получали с удельных владений. Новые хозяева раздавали пахотные поля, угодья, целые селения мон­гольской знати иностранцам и китайцам, поступавшим к ним на службу, буддийским монастырям. Был восстановлен институт должностных земель, кормивших привилегированную часть об­щества из числа образованной элиты. На юге Юаньской империи большинство земель осталось у китайских владельцев с правом купли-продажи и передачи по наследству. На Юге налоги были более тяжелы, чем на Севере. Политика завоевателей способствовала разорению слабых хо­зяйств и захвату земли и крестьян монастырями и влиятельными семьями. В ходе покорения Китая монголами исконное население ока­залось на положении невольников, чей труд в сельском и до­машнем хозяйстве, в ремесленных мастерских фактически был рабским. Немногим легче оказалась и доля арендаторов частных земель — дянъху и кэху, страдавших от нефиксированных налогов. Они отдавали большую часть урожая хозяевам земли — монголь­ским и китайским чиновникам, и буддийским монастырям. Тяжелыми поборами облагались цеховые ремесленники. Не­редко их вынуждали дополнительно отдавать часть товара, бес­платно работать на гарнизон. Купцы и их организации также облагались тяжелой податью и платили многочисленные пошлины. Китайским торговцам для перевозки товара требовалось специальное разрешение. Финансовая политика монгольских властей ухудшила положе­ние всех слоев населения. Резко обострились отношения и с ки­тайской элитой общества. Китайцы, служившие Хубилаю, недо­вольные его правлением, поднимали мятежи. В 1282 г. в отсутствие 239 хана в столице был убит всесильный Ахмед. Иностранцы посте­пенно стали покидать страну. Правители династии Юань — преемники Хубилая — б^гли вы­нуждены со временем пойти на сотрудничество с господствующим классом Китая и заполнить учреждения чиновниками из ханьцев. Хубилай, продолжая войны с южными китайцами, бросил свои силы на восток. В 1274 г., а затем в 1281 г. он снарядил воен­но-морские экспедиции для покорения Японии. Но корабли его флотилии погибли от бури, так и не достигнув японских остро­вов. Затем завоевательные устремления юаньского императора обратились на юг. Еще в 50-х гг. XIII в. войска Хубилая вторглись в Дайвьет, где встретили решительный отпор. В 80-х гг. хан вновь предпринял попытки завоевать страну, но там началась ожесто­ченная партизанская война. Китайский флот, посланный монго­лами на юг для завоевания портов, был потоплен в дельте Крас­ной реки. Монгольские военачальники увели остатки своих войск на север. В 1289 г. дипломатические отношения двух стран были восстановлены. Преемники Хубилая, правившие в Пекине, некоторое время еще продолжали активную внешнюю политику. В 90-х гг. XIII в. ими б^1ла предпринята военно-морская экспедиция на о. Ява. С ослаблением военной мощи империи юаньские императоры от­казались от завоеваний. 3. СВЕРЖЕНИЕ МОНГОЛЬСКОГО ИГА К середине XIV в. империя Юань пришла в полный упадок. Политика властей разрушительно действовала на жизнь города и деревни Северного Китая. К тому же разразившиеся стихийные бедствия — разливы рек, изменение русла Хуанхэ, затопление обширных равнин — сокращали посевные площади и вели к ра­зорению земледельцев. Городские рынки опустели, мастерские и лавки ремесленников закрылись. Казна компенсировала сокращение натуральных поступлений выпусками новых бумажных денег, что в свою очередь вело к банкротству ремесленников, торговых компаний и ростовщиков. Обстановка в стране чрезвычайно накалилась. Юаньские влас­ти, опасаясь массового взрыва, запретили народу хранить ору­жие. При дворе был даже выработан проект истребления боль­шой части китайцев — обладателей пяти наиболее распростра­ненных в стране фамилий. В 30-х гг. XIV в. крестьяне повсеместно брались за оружие. Их поддерживали горожане и народности Юга. В песнях, популярных 240 рассказах бродячих сказителей воспевались непобедимые герои, храбрые полководцы, отважные силачи и справедливые мужи прошлого. На эти темы разыгрывались театральные представле­ния. Именно тогда появился роман «Троецарствие», воспевавший славное прошлое китайского этноса, и прежде всего воинскую доблесть, необычайное мастерство древних китайских военачаль­ников. Ученые-астрологи сообщали о зловещих небесных знаме­ниях, а гадатели прорицали конец власти иноземцев. Среди тайных религиозных учений разных толков и направле­ний особо популярной б^1ла мессианская идея о пришествии «Буд­ды будущего» — Майтрейи (Милэфо) — и начале новой счаст­ливой эры, а также учение о свете манихейского толка. Тайное буддийское «Общество Белого лотоса» призывало к борьбе с зах­ватчиками и формировало «красные войска» (красный цвет — символ Майтрейи). В 1351 г., когда на строительство дамб на Хуанхэ власти согна­ли тысячи крестьян, восстание приняло массовый характер. К нему присоединились земледельцы, солевары, жители городов, мелкий торговый люд, представители низов господствующего класса. Движение было направлено на свержение чужеземного ига и власти династии Юань. «Общество Белого лотоса» выдвинуло идею воссоздания ки­тайского государства и восстановления власти династии Сун. Один из руководителей восставших Хань Шаньтун, будучи объявлен потомком некогда царствовавшего дома, был провозглашен сун-ским императором. Руководство военными действиями принял на себя один из вождей тайного братства Лю Футун. Предводите­ли восстания обличали монгольских правителей, утверждая, что у власти в стране стоят «подлость и лесть», что «воры стали чи­новниками, а чиновники — ворами». Восстание «красных войск» охватило почти весь север страны. Повстанцы заняли Кайфын, Датун и другие крупные города, достигли Великой китайской стены, приблизились к столице. Правительственные же войска терпели поражение. В 1351 г. восстания охватили и центральные районы Китая, где также проповедовалось пришествие Майтрейи. В этом экономи­чески развитом районе страны заметную роль в движении наряду с крестьянами играли и горожане. Повстанцы действовали про­тив юаньских властей и крупных местных землевладельцев, со­вершали успешные походы по долине Янцзы в провинциях Чжэц-зян, Цзянси и Хубэй. В Анъхуэе восставших возглавил Го Цзясин. В 1355г. после смерти Го Цзясина командование войском принял на себя Чжу Юаньчжан — сын крестьянина, в прошлом бродя­чий монах. 241 Повстанцы этой провинции были связаны с движением «крас­ных войск» и признавали претендента на сунский престол Мон­гольская знать создавала военные отряды, назначала на высокие посты представителей китайской знати, посылала против вос­ставших отбопные импеоатооские войска Отряды «красных войск» понесли серьезные потери. В 1363 г. главные силы Лю Футуна под­верглись разгрому, а сам он был убит. Часть отрядов «красных войск» отошла через Шэньси в Сычуань, часть присоединилась к Чжу Юаньчжану. Антимонгольское движение в Центральном Китае продолжа­ло крепнуть. Чжу Юаньчжан обосновался в Нанкине. Поскольку китайские чиновники в этом крае не подцержали власти Юаней (как то было на Севере), он многих из них назначил советниками. Одержав победу над соперниками, Чжу Юаньчжан отправил войско на север и в 1368 г. занял Пекин Последний из правящих в Китае потомков Чингис-хана бежал на север. Чжу Юаньчжан, провозглашенный в Нанкине императором новой династии Мин, еще около 20 лет отвоевывал территории страны. Глава IX КИТАЙ В ЭПОХУ ПРАВЛЕНИЯ МИНСКОЙ ДИНАСТИИ (1368-1644) 1. ДИНАСТИЯ МИН: ГОСУДАРСТВО И ОБЩЕСТВО Правление династии, основанной Чжу Юаньчжаном, б^хло отмечено явным стремлением восстановить ряд принципов, ха­рактерных для танского периода, однако наряду с этим в поли­тике Чжу Юаньчжана явно прослеживается влияние и юаньских образцов. Разумеется, то характерное, что было присуще Китаю на протяжении почти трехсот лет правления минской династии, было связано с деятельностью такой яркой и противоречивой личности, которой являлся сам ее основатель. Чжу Юаньчжан, несмотря на свое простое происхождение, был достаточно образованным человеком, сведущим в китайской ис­торической и философской традициях. Он хорошо знал деяния предыдущих правителей Китая, уже будучи императором, много времени посвящал изучению классических па­мятников философской и обществен­но-политической мысли. В частности, им были составлены комментарии к наиболее сложному из них — тракта­ту «Даодэ цзин». Свои представления об идеальном общественном устрой­стве он черпал, что вполне естествен­но, также в китайской традиции Его идеи основывались на представлении о необходимости могущественной им­ ператорской власти, опирающейся на общины, освобожденные от гнета имущественного неравенства. Став, Чжу Юаньчжан (основатель династии Мин) возможно, одним из наиболее силь­ных правителей в истории Китая, Чжу Юаньчжан предпринял не­безуспешную попытку реализовать эти планы. Таким образом, в его правлении отчетливо различимы мотивы, характерные для по­литики большинства китайских династий на исходном этапе их утверждения, однако в деятельности основателя минской динас­тии они проявились с особой силой. 243 Характерной чертой правления Чжу Юаньчжана, отличавшей его от предыдущих царствований, было недоверие, которое пра­витель испытывал в отношении чиновничества, считая его склон­ным к коррупции и неспособным донести до народа, о благе которого радеет правитель, истинную волю императора. Воссоз­дав трехступенчатую экзаменационную систему (1382), просуще­ствовавшую в Китае до начала XX в. и ставшую во многом образ­цом для подражания при создании бюрократических структур в абсолютистской Европе, Чжу Юаньчжан оставался истинным дес­потом, обрушившим гонения на окружавших его сановников. Ему всюду мерещились заговорщики, готовившие свержение импера­тора. В одном из законоустановлений, обращенных к народу, он писал: «В прежние времена сановники б^хли в состоянии идти одним путем с государем lt;…gt; Нынешние же не таковы. Они за­туманивают государев разум, вызывают гнев государя. Группи­ровки с коварными замыслами действуют беспрестанно, возни­кая одна за другой». Одновременно он обрушивался и на мелкое чиновничество: «Коварные мелкие чиновники нарушают законы с помощью крючкотворства». Масштабы репрессий во времена Чжу Юаньчжана были бес­прецедентными в китайской истории — пострадало, по всей ви­димости, не менее 40 тыс. человек, среди которых находились бывшие сподвижники императора, соратники, с помощью ко­торых ему удалось прийти к власти и которых он опасался преж­де всего. Это отношение к собственному чиновничеству стало доминантой политики всех минских императоров, стремившихся найти ему некий социальный противовес. Истинную опору императорской власти Чжу Юаньчжан ви­дел в системе общин, объединяющих наделенное землей кресть­янство. В результате мер, предпринятых в период правления Чжу Юаньчжана, была во многом воссоздана надельная система, хотя об этом не объявили официально. По сути дела, это была глубо­кая земельная реформа, осуществленная в ходе упорядочения структур, связанных с налогообложением. Новая политика поко­илась на двух комплексах мер: установлении государственного контроля над земельными ресурсами и использовании людского потенциала империи. В условиях, сложившихся после заверше­ния освободительной войны, новому императору удалось срав­нительно легко создать обширный сектор государственных земель, считавшихся казенными в период правления сунской и юаньс-кой династий. Государственный фонд пополнили также владения приверженцев юаньской династии и тех, кого Чжу Юаньчжан подверг репрессиям. В ходе осуществления этих мер в бассейне Янцзы и в северных провинциях Китая были, в сущности, лик- 244 видированы арендные отношения, и основной фигурой в дерев­не стал самостоятельный крестьянин-землевладелец. Минское государство стремилось утвердить себя в качестве верховного собственника земли и подданных, что проявилось в ходе осуществления мер, направленных на учет земли и поддан-н^1х. Уже на следующий год после основания династии б^]л из­дан императорский указ, повелевавший всем подданным зареги­стрироваться при составлении нов^1х подушн^1х реестров. В 1370 г. была проведена первая перепись населения, имевшая целью не только учесть всех подданных, но и определить размеры имуще­ства каждого двора. Анкеты, в котор^1х содержались эти сведе­ния, отсылались в центральное ведомство налогов, а копии ос­тавались у главы домохозяйства и в местных административных органах. В зависимости от имущественного положения дворы об­лагались земельным налогом и трудовыми повинностями так, что их размер зависел от количества земли, работников и имущества в отдельном хозяйстве. В 1381 г. в эту систему б^зли внесены изменения, позволив­шие упорядочить процедуру сбора налогов и отбывания повин­ностей. Эта система в своих основн^1х чертах сохранилась вплоть до конца императорского периода в истории Китая. Она осно-в^твалась на объединении дворов в группа:, связанные круговой порукой в выполнении в срок и полностью государственных налоговых и повинностных обязательств. В соответствии с новы­ми принципами кажд^1е 10 дворов объединялись в цзя, а каж­дые 10 цзя составляли ли. В создании этой система: Чжу Юаньчжану явно не принадле­жало первенство, достаточно вспомнить аналогичные попытки, предпринимавшиеся в сунский период. Однако для первого им­ператора минской династии система лицзя являлась не просто удобным средством организации сбора поземельного налога и отправления государственных повинностей, но и основой гармо­нического социального порядка, достижения единения власти и народа. Эти идеи были разработаны им в специальном трактате, озаглавленном «Великое предостережение». Он состоял из опи­сания многочисленных случаев служебных преступлений, совер­шенных чиновниками, и был снабжен нравоучительными ком­ментариями императора. В этом трактате ярко проявилась при­верженность Чжу Юаньчжана китайской традиции, стремление утвердить в империи «просвещенную деспотию». В соответствии с повелением государя текст этого произведе­ния должен был храниться в каждом доме, а в случае его отсут­ствия в семье последняя подлежала наказанию по закону. Таким образом, в минской державе этот трактат должен был стать сред­ством массовой индокринации подданных. Чтобы быть понятным 245 простому народу, правитель составил этот документ на языке, близком к разговорному. Даже незнание иероглифов не освобож­дало людей от изучения «Великого предостережения», посколь­ку деревенские старейшины б^хли обязаны читать его вслух одно­сельчанам, сопровождая своими комментариями. В связи с упрочением статуса общины первый минский пра­витель особые надежды возлагал на институт деревенских ста­рейшин. Их надлежало набирать из числа лиц, достигших 50 лет и известных своим безупречным в нравственном отношении по­ведением. Старейшины должны были сообщать верховному пра­вителю обо всех случаях предосудительного поведения старост лицзя и местного чиновничества, которому под страхом смерти запрещалось появляться в деревнях для сбора налогов. Если институт деревенских старейшин как основа саморегу­лирования в общине социальных отношений после смерти Чжу Юаньчжана постепенно пришел в упадок, то система круговой поруки укоренилась в качестве удобного для властей средства сбора налогов и отправления повинностей. Сведения об экономичес­ком положении отдельных дворов собирались на основе их при­надлежности к определенной ли, а затем включались в данные, характеризовавшие положение в волости (сян), если речь шла о сельском округе, и в квартале (фан), если обследование прово­дилось в городе. Составленные таким образом реестровые книги полагалось обернуть в желтую бумагу, в связи с чем они получи­ли название «желтых реестров». Их данные обобщались чиновни­ками уездных органов управления, на основе чего составлялись сведения, характеризовавшие общее количество дворов, числен­ность трудоспособных мужчин, общее количество земли и про­чей собственности в ли. Эти сведения отс^хлались на места, где обобщались данные об экономическом и демографическом по­ложении всей провинции. На их основе составлялись реестровые книги, которые полагалось обернуть в голубую бумагу и отослать ко двору. В отличие от «желтых реестров» они именовались «голу­быми реестрами». В ] 390 г. б^1ли проведены новые обследования, позволившие уточнить содержание «желтых реестров». С этого времени обсле­дования проводились довольно регулярно с интервалом в десять лет, что позволяло, по крайней мере в начальный период прав­ления династии, учитывать изменения, происходившие в сфере имущественных отношений. Помимо уплаты землевладельцами поземельного налога каж­дый подданный империи был обязан нести трудовые повиннос­ТИ в пользу государства. В зависимости от рода занятий (об этом сообщалось в «желтом реестре») подданный попадал в опреде­ленную категорию в реестре трудовых повинностей. Трудовые 246 повинности делились на три основные категории: «прямые», «спе­циализированные» и «смешанные». Первые непосредственно были связаны с функционированием системы лицзя и состояли в обя­зательстве раз в десять лет в течение одного года выполнять фун­кции главы десятидворки. «Специализированные» — налагались в результате принадлежности к той или иной профессии (напри­мер, различные виды ремесленного производства, добыча соли). «Смешанные» трудовые повинности являлись наиболее распрост­раненной формой и налагались на те дворы, которые в данный момент не были заняты выполнением обязанностей в рамках си­стемы лицзя и распространялись главным образом на хозяйства земледельцев. К их числу относились такие работы, как служба в присутственных местах, доставка властям топлива, взвешивание зерна, поставлявшегося в виде налога, охрана государственных зернохранилищ, участие в общественных работах по содержанию ирригационных систем. Надо отметить, что минские власти, в особенности в начальный период правления династии, уделяли много внимания ирригационному строительству — одной из ос­нов аграрного процветания государства. Только в период правле­ния Чжу Юаньчжана было осуществлено несколько тысяч раз­личных ирригационных проектов. В случае изменения по каким-то причинам установленных квот на «специализированные» повинности власти могли переводить дворы с выполнения одних повинностей на другие. Это распрост­ранялось как на дворы, облагаемые «специализированными» по­винностями, которые могли обязать изменить профессиональную ориентацию, так и на дворы, числившиеся в разряде «смешан-н^1х» повинностей. В начале XVI в. из 11,5 млн дворов, зарегист­рированных в налогово-повинностных реестрах, около 2 млн со­ставляли хозяйства, которые должны были давать мужчин для службы в армии и были связаны «специализированными» повин­ностями. Подавляющее большинство дворов были зарегистриро­ваны по разряду «смешанных» повинностей. В 1377 г., как это было принято в императорском Китае, офи­циальное освобождение от трудовых повинностей получили чи­новники, находившиеся на государственной службе, что вполне объяснимо. Но платить поземельный налог в первые века существования минской империи они были обязаны. После того как в начале правления династии были отменены незадолго до этого учреж­денные служебные наделы, главным источником доходов чинов­ничества наряду с государственным жалованием оставались по­ступления от принадлежащих их семьям земель. В сфере поземель­ного налогообложения, таким образом, вплоть до конца XVI в. 247 положение чиновника по отношению к государству как верхов­ному собственнику на землю ничем не отличалось от положения рядового земледельца. Однако в последней трети XVI в. (указ 1586 г.) чиновники освобождались от уплаты поземельного на­лога с части принадлежавшей им земли. Своего пика этот про­цесс достиг в первые десятилетия XVII в. незадолго до падения династии, когда чиновничество получило новые земельнонало-говые льготы. Эти меры, предпринимавшиеся последними импе­раторами минской династии для того, чтобы снизить заинтере­сованность чиновничества в получении незаконн^1х доходов, име­ли отрицательный с точки зрения своих социальных последствий результат. Чиновники все больше превращались в слой крупн^1х землевладельцев (главным образом за счет перехода под их по­кровительство рядовых землевладельцев, заинтересованных в ук­лонении от уплаты налогов), что не могло не сопровождаться обезземеливанием деревенских низов и сокращением налоговых поступлений в казну. Параллельно укреплению общинно-клановых институтов, ко­торые должны были противостоять впоследствии местному чи­новничеству, Чжу Юаньчжан начал создавать уделит (го), спо­собные, по м^тсли правителя, сформировать систему админист­рации, существовавшую наряду с ординарной. Уделит раздавались членам императорского клана, в первую очередь сыновьям, и рассматривались не как образования в рамках империи автоном­ных административных структур и уж тем более не земли, нахо­дившиеся в собственности удельного правителя-вана, а как сред­ство контроля над официальной администрацией. По замыслу, это была ставка на особо доверенных в силу кровного родства лиц императора, готовых пресечь проявления смуты и сепара­тизма в самом зародыше. На уделы, создававшиеся по границам империи, были возложены важные задачи по охране границ го­сударства и отражению внешних вторжений, в первую очередь со стороны кочевых соседей Китая. Однако как средство укрепления позиции верховной власти уделы свое предназначение не оправдали, став источником сепа­ратизма и междоусобной борьбы между наследниками Чжу Юань-чжана после его смерти. В соответствии с указами о престолона­следии, составленными основателем династии, трон должен был переходить к старшему сыну от старшей жены, а в случае его смерти — к внуку правителя, Шестнадцатилетний внук импера­тора, вступивший на престол после его смерти, смог удержать власть лишь в течение трех лет, столкнувшись с ожесточенным сопротивлением владельцев уделов из числа сыновей покойного правителя. В 1402 г. в ходе быстротечной гражданской войны он 248 б^]л свергнут с престола своим дядей Чжу Ди, удел которого б^]л расположен в Северном Китае. По одним сведениям, юн^тй император погиб во время пожара, охватившего императорский дворец, по другим — он остриг волосы и, обрядившись в рясу монаха, отправился в странствие по Китаю.' Пришедший к власти император Юн Лэ (1403-1424) оказал­ся вторым и последним после основателя династии по-настоя­щему сильным ее правителем. При нем минский Китай достиг процветания и могущества, расширились международные связи и произошло усиление международного влияния китайской им­перии 'в Индокитае и Юго-Восточной Азии. Еще одним важн^тм по своим политическим последствиям деянием императора было решение о переносе столица: империи из Нанкина в Пекин (1421). Осознавая опасность удельной системы для центральной вла­сти, Юн Лэ отказался от нее как одного из устоев государствен­ной системы. Однако ее отмена произошла не сразу. Клан наслед­ников Чжу Юаньчжана продолжал оставаться привилегирован­ной в социальном отношении группой, сложившейся со временем в слой наследственной аристократии. Если ее первые поколения находились непосредственно на содержании государства, то с середины XVI в., по мере сокращения политического значения уделов, владетельные князья все в большей мере ориентирова­лись на расширение собственных земельных владений, обраща­ясь с соответствующими просьбами ко двору. Императоры в свою очередь стремились идти навстречу этим просьбам, как бы кон­вертируя прежнее политическое влияние удельных владетелей в крупную земельную собственность. Это была своеобразная фор­ма откупа правящего дома от родни, способной выступить с пре­тензиями на верховную власть. Этот процесс имел еще одно объяс­нение: казне становилось все труднее содержать многочисленные ветви императорского клана, котор^тй к концу династии разрос­ся настолько, что по численности был вполне сопоставим с со-циальн^тм слоем книжников-чиновников (шэныии). Именно вла­дения аристократов, и в первую очередь высших категорий импе­раторской родни, оказались объектом ударов мощного народного движения, развернувшегося в конце правления династии и при­ведшего к ее падению. За период правления минской династии земледелие в Китае достигло новых высот, чему способствовали методы ирригации, заимствованные во Вьетнаме, а также использование новых сель­скохозяйственных культур, таких, как сладкий картофель и ара­хис. Однако это не привело к сколько-нибудь существенным тех­нологическим сдвигам. Продолжала действоватв тенденция, оформившаяся еще в сунский период: вместо введения новых 249 технологий и усовершенствованных орудий труда сельское хо­зяйство становилось все более трудоинтенсивным, сопровож­давшимся переходом от плужного к мот^хжному земледелию. За счет этого китайская деревня оказывалась способной прокор­мить все увеличивавшееся население империи. В период правления Мин в городах сосредоточивалась значи­тельная часть населения империи, а по количеству жителей они намного превосходили самые крупные городские центры тогдаш­ней Европы. В XVI в. население Пекина составляло около 1 млн человек, а Нанкина превосходило 1 млн человек. В этот период шел интенсивный процесс превращения деревень с развитым ре­меслом и торговлей в новые городские центры, которые лишь в редких случаях приобретали статус городов. Зато коммерция здесь могла развиваться более свободно, поскольку отсутствовал при­стальный контроль со стороны правительственной администра­ции. В городах же положение ремесленников и в особенности тор­говцев мало изменилось по сравнению с временами правлений прежних династий. Городское население облагалось налогами и повинностями в пользу казны, а сами ремесленники могли при­влекаться к отработкам на казенных предприятиях. По-прежнему отсутствовали гарантии не только собственности, но и личной свободы. Наибольшего развития в этот период достигло шелкоткачество, хлопкоткачество, красильное дело, производство керамики, фар­фора и бумаги, книгопечатание. Пришли в упадок прежние цент­ры ремесленного производства, однако возвысились новые — Нан­кин, Сучжоу, Ханчжоу. Крупнейшим центром производства фар­фора стал Цзиндэчжэнь (пров. Цзянси), изделия которого высоко ценились на Востоке и в Европе. Минский период ознаменовался новыми успехами в области кораблестроения. Строились четырехпалубные суда, способные совершать плавания на многие тысячи километров вдали от бе­регов Китая. XV—XVI вв. были временем расцвета строительного дела. Именно к минскому периоду относится сохранившаяся тра­диционная застройка современных китайских городов. В это же время были созданы дворцы, храмы на могилах минских импера­торов, продолжено строительство императорского дворца в Пе­кине, достроена и частично реставрирована Великая стена. Однако, несмотря на значительные достижения Китая в эпо­ху Мин, и в этот период китайской истории действовали преж­ние социальные механизмы, определявшие движение династий-ного цикла. Примерно со второй половины XV в. подъем посте­пенно сменился упадком. Составляющие кризиса были теми же, что и в прежние времена. Одним из главных факторов являлся рост народонаселения, обгонявший введение в оборот новых сель- 250 скохозяйственных земель. К концу XVI в. по сравнению с началь­ным периодом правления династии количество пахотной земли, приходившееся на душу населения, сократилось почти вдвое. Не­смотря на это, усиливаются налоговые притязания властей, свя­занные с необходимостью содержания государственного аппара­та, а также финансирования военных действий. Накануне паде­ния династии одна только военная часть бюджета составляла примерно 20 млн лянов серебра, в то время как в начале ее прав­ления весь государственный бюджет насчитывал 2 млн. Показа­телем кризиса, как всегда, были народные выступления против властей, отмеченные с начала XVI в., а также политическая борь­ба, развернувшаяся при императорском дворе. 2. ИМПЕРАТОРСКАЯ ВЛАСТЬ И ОППОЗИЦИЯ Недоверие минских императоров к корпорации книжников-чиновников, составлявших основу системы государственного уп­равления в императорском Китае, начало чему положил сам ос­нователь династии, проявлялось в том числе и в той роли, кото­рую играли при дворе евнухи. Ничего нового в участии евнухов в политической жизни двора не было, однако новыми были масш­табы их вовлечения в государственную политику. Если первый минский император стремился противопоставить администрации свой собственный клан, то его потомки хотели привлечь для этой цели евнухов, обслуживавших императорский гарем. Минские правители рассматривали евнухов как наиболее лояль­ную группу приближенных к императорскому двору и рассчиты­вали использовать их для выполнения обязанностей, связанных с гражданским и военным управлением. Уже в 1420 г. при дворе была основана специальная школа, в которой евнухов обучали основам государственного управления. На протяжении XVI— XVII вв. правление временщиков из числа евнухов становится истинным бедствием политической жизни в Китае. Именно эта проблема выдвигается на первый план в ходе реформаторского движения, начатого представителями минского чиновничества, обеспокоенного положением дел в державе. Отрицательное воз­действие евнухов на политическую жизнь усиливалось по мере роста их численности. Если в начале правления династии количе­ство евнухов превышало 10 тыс. человек, то ко второй половине XVI в. их численность превзошла 100 тыс. человек. В своем подав­ляющем большинстве евнухи были поглощены стремлением к личному обогащению, а не желанием принести пользу отечеству. Они были также повинны в вопиющем непрофессионализме и 251 страшной коррупции, поразившей государственный аппарат им­перии в период ее заката. Одним из наиболее ярких примеров пагубного воздействия временщиков-евнухов на положение дел в империи было прав­ление в середине XV в. всесильного фаворита Ван Чжэня. В этот период вновь обострилась опасность, исходившая от монголов незадолго до этого изгнанных из Китая. Во главе с талантливым предводителем Эсеном они начали вторжение в пределы Север­ного Китая. Императорская армия во главе с самим юным прави­телем выступила навстречу врагу. Командование армией было поручено Ван Чжэню. Однако он не проявил военных талантов, и в сражении, состоявшемся в 30 км к северо-западу от Пекина, минская армия была наголову разбита, Ван Чжэнь погиб, а им­ператор попал в плен, в котором ему пришлось пробыть около года. Лишь благодаря умелым действиям генерала Юй Цяня, воз­главившего оборону столицы, ее удалось отстоять. Вместо благо­дарности вернувший себе через некоторое время престол импе­ратор приказал расправиться с военачальниками, спасшими стра­ну от разрушительного вторжения кочевников. Во второй половине XV в. широкую известность приобрело имя влиятельного любимца императора Лю Цзиня. Этот евнух был знаменит казнокрадством и непотизмом, достигшим беспреце­дентных масштабов. После того как он был отправлен в отставку в 1510 г., выяснилось, что размеры его состояния составили око­ло 250 млн лянов, что примерно составляло все военные затраты Империи за 10 лет. Безудержная коррупция, в которой были по­винны евнухи, стала одной из причин углубления династийного кризиса на протяжении XVI — начала XVII в. Первые проявления недовольства сложившейся ситуацией сре­ди чиновничества, добившегося своего положения в результате личных усилий, а не близости к императорскому гарему, имели место уже в конце XV в. Это нашло свое выражение в петицион­ной кампании, начатой прежде всего чиновниками палаты цен­зоров, обязанных по долгу службы проверять деятельность всех звеньев государственного аппарата В их меморандумах доказыва­лась вина ряда евнухов в коррупции, содержалось требование ус­транить наиболее одиозные фигуры. В 1498 г. оппозиционерам уда­лось добиться свержения коррумпированной придворной клики. На первом этапе оппозиционного движения, в котором прини­мали видное участие ученые мужи из императорской академи­ческой палаты (Ханьлинь шуюань), преобладали разоблачения фактов коррупции и мздоимства. В начале XVI в. это общественное движение постепенно перера­стает в оппозицию реформаторов, призывающих к осуществле- 252 нию целого ряда преобразований, призванных оздоровить поли­тическую жизнь империи. Следует подчеркнуть, что выдвигавшие­ся предложения не выходили за рамки традиционных представле­ний о добродетельном правлении и, в сущности, были направле­ны на возрождение в первую очередь влияния чиновничества, обязанного своим общественным положением личным заслугам и добродетелям. В меморандуме на имя императора, поданном тремя видными сановниками в 1506 г., содержались требования повсед­невного участия императора в принятии государственных реше­ний, критика за излишнее пристрастие его к развлечениям и рос­кошному образу жизни. Верховный правитель страны, как говори­лось в этом документе, должен вести скромную жизнь, посвящать себя государственным трудам, глубоко изучать конфуцианские каноны, скрупулезно соблюдать положенные ему церемонии. В докладе содержался призыв провести чистку государствен­ного аппарата, выдвигать на должности людей, известных своей образованностью и безупречными нравственными качествами. Разумеется, евнухи, достигшие своего высокого положения бла­годаря близости к императору, а не в результате блестящей сда­чи государственных экзаменов, должны были быть отстранены от управления государством. Экономические требования реформаторов также вполне укла­дывались в традиционные рамки представлений об условиях доб­родетельного правления. Они рекомендовали повысить внимание к земледелию — основе экономики империи, не допускать по­вышения налогового бремени, проявлять заботу о поддержании ирригационных систем, настаивали на экономии в государствен­ных расходах, выступали против дорогостоящих проектов, строи­тельства роскошных дворцов и т.д. В числе их требований были и смягчение государственных монополий, проведение преобразо­ваний в армии. В 1508 г. на участников реформаторского движения обруши­лись тяжелые репрессии. Было арестовано 300 столичных чинов­ников. Несколько лет спустя аресты оппозиционеров возобнови­лись, удар был нанесен по академии Ханьлинь, около 200 вид­ных книжников и чиновников оказались в тюрьмах. Многих из них приговорили к смертной казни, ссылке, конфискации иму­щества. Те же, кому удалось сохранить жизнь, лишились ученых званий и чинов, превратившись в простолюдинов. Однако в конце 70-х гг. XVI в. сторонникам реформ удалось прий­ти к власти, воспользовавшись благосклонным отношением к ним императора, обеспокоенного нарастанием общественного кризи­са. Деятельность реформаторов возглавил видный представитель чиновничьего слоя и общественный деятель Чжан Цзюйчжэн. В 253 период его правления осуществлялись меры, направленные на преодоление явлений, связанных с приметами династийного кри­зиса. Правительство за счет средств, предназначенных для строи­тельства новых роскошных дворцов, выделило ассигнования на ремонт и восстановление ирригационных сооружений, постра­давших в результате разливов на Хуанхэ. Были проведены в жизнь земельно-налоговые реформы, направленные на учет податного населения, преодоление тенденций концентрации земли в руках крупных собственников. В эти годы были проведены последняя самая крупная в истории традиционного Китая перепись» населе­ния и учет земли, а в налоговые реестры внесены необходимые изменения. Еще одной важной мерой, имевшей противоречивые послед­ствия, явились изменения, внесенные в систему сбора налогов. До этого ведущей формой поборов был натуральный налог, взи­мавшийся зерном (прежде всего рисом, в некоторых случаях пше­ницей), а также тканями. Помимо этого в качестве части налога с населения собирались деньги звонкой монетой, а также ассиг­нациями. Причем исходным считалось зерно, а объем остальн^хх составляющих налога рассчитывался на основе рыночных цен на рис. Суть налоговой реформы, получившей название "единого кнута", состояла в объединении налогов и повинностей в еди­ный налог, а также в коммутации налогов и повинностей, в ос­нову чего было положено серебро. Реформы, проведенные в пе­риод правления Чжан Цзюйчжэна, продолжили комплекс мер, принимавшихся минскими правителями начиная с первой чет­верти XVI в. и получившими завершение лишь незадолго до паде­ния династии. Однако в последней трети XVI в. на этом пути были достигнуты значительные успехи. Переход к новой системе нало­гообложения отражал сдвиги, связанные с дальнейшим раз­витием рыночных отношений, а также стремление государства упорядочить систему сбора налогов и увеличить поступления в казну, испытывавшую постоянный дефицит в наличных средствах. Однако полностью заменить натуральный налог денежным не удалось, но такая цель и не ставилась. Там, где было удобнее продолжать собирать налог в натуральной форме, сохранилась прежняя система (главным образом в рисопроизводящих провин­циях, обеспечивавших императорский двор и государственный аппарат зерном). В связи с тем что денежная часть налогов соби­ралась медными деньгами, а рассчитывалась на основе рыночно­го курса серебра, реальная величина налога была подвержена колебаниям, зависившим от рыночной конъюнктуры. С одной стороны, это создавало дополнительные возможности для зло­употреблений, с другой — подрывало прежнюю стабильность 254 Империя Мин в конце XVI в- налоговой системы. В связи со втягиванием Китая в международ­ную торговлю на протяжении XVI в., в условиях, когда империя имела Положительное сальдо во внешней торговле, в китайскую экономику в значительных количествах поступало серебро, до­бывавшееся в испанских колониях в Латинской Америке. Однако на рубеже XVI-XVII вв. освоенные залежи драгоценного металла были использованы, рудники выработаны. В связи с этим приток серебра в Китай замедлился, и в этой ситуации произошло изме­нение рыночных соответствий цен на серебряные ляны и медную монету. Одним из результатов этого было реальное увеличение 255 массы налогоплательщиков, большую часть которых составлял самостоятельное крестьянство, а также увеличение суммы нало­говых платежей. Это обстоятельство наряду с прочими, отмечен­ными выше, стало важной составляющей кризисных явлений охвативших империю в первые десятилетия XVII в. Реформы, проведенные в годы пребывания Чжан Цзюйчжэна на посту государственного канцлера, включали также меры по осу­ществлению регулярных проверок деятельности чиновничества Император дал согласие на аудиенции сановникам и личное учас­тие в делах государственного управления. Серьезные меры были приняты в этот период и к усилению войск, пограничной стражи более тщательному подбору офицерских кадров. После смерти Чжан Цзюйчжэна противники обвинили своего канцлера в государственных преступлениях, а члены е,го семьи были истреблены. В самом конце XVI в. борьбу за реформы воз­главил опальный сановник и единомышленник Чжан Цзюйчжэ-на, видный общественный деятель Гу Сяньчэн. Он нащел опору в среде членов академии Дунлинь, расположенной в Уси. Про­грамма, разработанная дунлинцами, в общих чертах совпадала с предложением более ранних реформаторов и б^хла направлена на предотвращение династийного кризиса путем установления гар­монических отношений между государством и обществом в ре­зультате сокращения налогового бремени и возвышения роли чест­ных чиновников, радеющих о благе отчизны. Важной Частью их предложений явилось принятие мер по прекращению захватов зе­мель самостоятельного крестьянства крупными землевладельцами. В 1620 г. реформаторам удалось добиться прихода к власти мо­лодого императора, согласившегося поддержать их планы., Одна­ко враждебные придворные группировки организовали заговор. Правитель был отравлен, и власть вновь оказалась в руках при­дворной клики, в которой главную роль играли евнухи. Таким образом, те силы, которые стремились к предотвращению раз­вития тенденций, способных привести к глубокому обществен­ному кризису, чреватому падением правящего дома, проиграли, и это делало перспективу внутренней смуты почти неизбежной. 3. МИНСКИЙ КИТАЙ И ВНЕШНИЙ МИР Первая половина правления минской династии была отмече­на энергичной внешней политикой, свидетельствовавшей о том, что китайская держава стремится утвердить себя как истинный центр мировой цивилизации, не ограничиваясь той ее частью, которая традиционно б^хла объектом китайской экспансии. Имен- 256 но в этот период окончательно сложилась и укрепилась внешне­политическая доктрина китайской империи, в рамках которой весь окружающий мир рассматривался как варварская перифе­рия, с которой возможны лишь вассальные отношения. Первоначально усилия правящей династии были сосредото­чены на решении задачи полного изгнания из страны монгольс­ких завоевателей. Борьба с монголами собственно на китайской территории и в районах, прилегающих к ней, продолжалась еще в течение 20 лет после утверждения на китайском престоле Чжу Юаньчжана. В первые десятилетия XVI в. Китай перешел к насту­пательным операциям против кочевников. Важную роль в обес­печении безопасности северо-западных границ империи сыграла победа полумиллионной китайской армии в сражении на р. Толе (1410). Успешн^те д^я китайских войск военн^те операции против кочевников продолжались и позднее, однако к середине XVI в. в результате усиления кочевых государств и ослабления империи, втягивавшейся постепенно в виток очередного династийного цик­ла, ситуация резко изменилась. Свидетельством тому была катаст­рофа 1449 г., когда китайская армия была разгромлена, а импе­ратор попал в руки предводителя западных монголов-ойратов Эсена. Как отмечалось выше, в этот критический момент с боль­шим трудом удалось отстоять столицу империи. С этого времени именно защита страны от экспансии с северо-запада, т.е. основ­ное традиционное направление внешней политики, выходит на первый план. В 70-е гг. XVI в. много беспокойства китайским войскам и ад­министрации доставляли японские пираты, флот, которых был разгромлен китайскими судами вблизи островов Рюкю. В резуль­тате военного конфликта в 80-е гг. XVI в. Корея признала свою зависимость от Китая. В начале XV в. Срединная империя оказалась перед угрозой втор­жения со стороны могущественной державы Тимура. Однако по­ход завоевателей был остановлен в связи со смертью Тимура в 1405 г. В это же время Китай предпринял вторжение во Вьетнам, воспользовавшись внутренней смутой в этом государстве и рас­считывая превратить его в новую провинцию империй. Однако в результате упорного сопротивления вьетнамцев минскому двору пришлось отказаться от своих планов и признать национальное правление во Вьетнаме в обмен на согласие установить с Китаем вассальн^те отношения (1431). Несомненно, одним из наиболее любопытных феноменов внешней политики Китая в минский период были активные по­пытки расширения влияния в регионах, которые традиционно 257 не считались сферой интересов Китая. В период между 1405 и 1433 гг. было организовано семь экспедиций в страны Юго-Вос­точной и Южной Азии. Перед ними были поставлены широкие задачи: осуществление геогра­фических открытий, изучение дальних стран, установление политических контактов и воз­можное включение этих госу­дарств в сферу влияния китай­ской империи. Во главе флоти­лий б^1л поставлен Чжэн Хэ, евнух, придерживавшийся ис­ламского вероисповедания. С его именем связаны уникаль­ные результаты, достигнутые во время этих плаваний. В чрез­вычайно дорогостоящих экспе­дициях участвовали десятки су­дов, на бортах которых насчи­тывалось около 30 тыс. человек; среди них были моряки, сол­даты, ученые. Непосредствен­ Чжэн Хэ (флотоводец и путешественник времен династии Мин) ным мотивом, приведшим к организации первой экспеди­ции, явилось стремление ки- тайских властей найти возмож­ных союзников в борьбе против Тамерлана, готовившего, как это было известно, широкомасштабное вторжение в Китай. Впослед­ствии к этому добавилось и стремление установить гегемонию Срединной империи в регионе Юго-Восточной Азии, изладить связи с китайскими общинами, к этому времени уже сложивши­мися здесь, расширить представления о сопредельных с Китаем государствах. В этом смысле наибольший интерес для китайских политиков и мореходов представляли Малайя, Суматра, Ява и Филиппины. Однако китайским кораблям удалось не только дос­тигнуть берегов государств Юго-Восточной Азии, но и продви­нуться дальше на Запад, к берегам Индии, Цейлона, Персидс­кого залива и даже доплыть до восточного побережья Африки. Экспедиции под командованием Чжэн Хэ продемонстриро­вали способность китайской державы не только распространять свое влияние на сопредельные народы, имевшие сухопутные гра­ницы с империей, но и организовывать длительные морские эк­спедиции на огромные для той эпохи расстояния. Это также сви­детельствовало о достигнутом уровне развития империи, ее эко- 258 номических ресурсах. Тем не менее в 40-е гг. XV в. минское прави­тельство приходит к решению прекратить активную внешнепо­литическую деятельность в регионах, находившихся вне сферы традиционного китайского влияния. Это было продиктовано дву­мя факторами: истощением ресурсов и возрождением опаснос­ти, исходившей от кочевых народов, угрожавших границам с се­веро-запада. Более того, прекращение активной внешней поли­тики в южном направлении сопровождалось, по сути дела, закр^гтием страны. В 1446 г. из Китая б^зли выслана: послы даль­них государств, а в 1552 г. б^зло принято решение отозвать весь флот к китайским берегам и прекратить строительство крупно­тоннажных судов. На протяжении XVI в. имели место контакты с европейцами. До этого Китай развивал торговые отношения лишь с арабами и персами. Европейца:, перв^тми оказавшиеся у берегов Китая, б^зли или торговцами или пиратами, а как правило, — и теми и други­ми одновременно. Первыми установили более или менее регу­лярные контакты с империей португальца:, приб^твшие в Гуан­чжоу в 1516 г. Им удалось наладить регулярную торговлю с Кита­ем й основать свои поселения в ряде приморских городов. Однако в середине XVI в. эти поселения были ликвидированы китайски­ми властями, и португальцам для ведения торговли был остав­лен лишь небольшой порт у побережья недалеко от Гуаньчжоу. Так образовалась португальская колония Макао (1557), и поны­не остающаяся ее владением. За португальцами последовали голландцы, занявшие в 1624 г. Тайвань, затем англичане, первая экспедиция которых подошла к берегам Китая в 1637 г. Помимо торговцев в Китай прибыли католические миссионеры, наиболее известный из которых Мат-тео Риччи (1552—1610). Он сделал много не только для распрост­ранения в Китае христианства, но и для распространения сведе­ний о европейских государствах среди высших сановников импе­рии. Маттео Риччи — один из немногих европейцев, допущенных ко двору, и остаток своей жизни он провел в Китае. В самом конце XVI в. Китай столкнулся еще с одной опас­ностью, исходившей от Японии. Объединитель Японии Тоёто-ми Хидэёси строил честолюбивые планы завоевания соседних стран, а первым шагом в их осуществлении должны были стать Корея и Китай. В 1592 г. началось японское вторжение в Корею. 160-тысячная японская армия, не встретив сильного сопротив­ления, продвигалась к границе с Китаем, что заставило минское правительство принять меры по организации отпора японской интервенции. На следующий год началась война, закончившаяся поражением японских войск, которые подвергались атакам не 259 только китайской армии, но и корейских партизан и терпели поражения от действий корейского флота В 1597 г. после ср^тва китайско-японских переговоров японцы вновь начали вторжение в Корею, на этот раз собрав 100-тысяч­ную армию Китайские гарнизоны в Корее были разгромлены и вытеснены из страны Возобновилась тяжелая и кровопролитная для обеих сторон война. Тем не менее в результате совместных действий китайской армии, корейских партизан, умелых опера­ций корейского флота для японских войск создалась весьма тя­желая ситуация И если бы не смерть честолюбивого правителя Японии, война могла бы затянуться надолго Между тем в первые десятилетия XVII в. минская династия столкнулась с еще более серьезными проблемами глубоким внут­ренним кризисом и угрозой, исходившей от маньчжуров — сосе­дей Китая на севере. Глава X КИТАЙСКАЯ ИМПЕРИЯ В XVII – ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XIX в. 1. ПАДЕНИЕ ДИНАСТИИ МИН И ЗАВОЕВАНИЕ КИТАЯ МАНЬЧЖУРАМИ В 30—40-е гг. XVII в. китайская держава находилась на заверша­ющем этапе очередного династийного цикла. Как и в предше­ствующие эпохи, этот процесс сопровождался увеличением на­логового бремени, сосредоточением земель в руках имущей час­ти деревни, ростом торгово-ростовщической эксплуатации и коррупции чиновничества. Все это привело к одному из наиболее продолжительных и мощных в истории Китая народных восста­ний – войне 1628-1644 гг После ряда побед и поражений в начале 40-х гг. восстание всту­пило в стадию нового подъема. В это время в лагере повстанцев существовали два центра — один на границе провинций Хубэй— Шэньси (традиционном районе антиправительственных движе­ний), другой — в пров. Сычуань. В Хубэй-Шэньсийском районе инсургентов возглавил выходец из семьи земледельцев, в прош­лом пастух и почтов^тй курьер Ли Цз^хчэн (1606—1645), с^тчуанс-кий центр находился под контролем бывшего воина правитель-ственн^1х войск Чжан Сяньчжуна (1606—1647). Восставшие провели реорганизацию вооруженных сил на ре­гулярной основе, попытались создать новые органы власти, по­строенные, впрочем, на традиционных для Китая принципах го­сударственного управления. Основными требованиями восстав­ших были свержение правящей минской династии, сокращение непосильного налогового бремени, ликвидация чиновников, из­вестных жестокостью и лихоимством. Цель, которую преследова­ли вожди повстанческих отрядов, действовавших в районе Ху-бэй—Шэньси, состояла в захвате Пекина и основании новой Династии. После того как в руки восставших перешел город Си­ань, лидер Хубэй-Шэньсийского центра Ли Цзычэн был про­возглашен императором (1643), что в полной мере соответство­вало традициям антиправительственной борьбы в Китае. Весной 1644 г., не встречая сильного сопротивления со сторо­ны правительственных войск, повстанческие армии быстро про­двигались к Пекину. Ослабленная внутренней войной, продол­жавшейся более 15 лет, а также борьбой против маньчжуров, 261 постоянно предпринимавших опустошительные набеги на Ки­тай, минская династия была не способна противостоять внут­ренней смуте. В апреле 1644 г. Пекин б^хл захвачен отрядом Ли Цзычэна, а последний император минской династии покончил жизнь самоубийством. Заняв столицу, победители стремились обеспечить порядок в городе и установить спокойствие. Торгово-ремесленным корпо­рациям горожан была обещана поддержка, из тюрем освобожда­лись узники, коррумпированные минские чиновники привлека­лись к суду. Однако для содержания армии и государственного аппарата новым властям, так же как и их предшественникам, требовались значительные средства, получить которые можно было только за счет налогов. По этой причине правительство Ли Цзы-чэна объявило о восстановлении отмененных незадолго до этого минских налогов и повинностей. Этот непопулярный шаг ставил прочность положения повстанцев под угрозу. Между тем еще боль­шую опасность для новой династии представляли войска маньч­журов, угрожавшие Китаю с севера. Маньчжурские племена, являвшиеся потомками воинствен­ных чжурчжэней, некогда завоевавших Китай, обитали за север­ными границами китайской империи и в начале XVII в. пережи­вали процесс политической консолидации. Особую роль в этом сыграл видный маньчжурский военачальник Нурхаци, сумевший в первые десятилетия XVII в. создать первое государство маньч­журов. Его сын и преемник хан Абахай провозгласил государство Цин (Чистое), став его первым правителем. К этому времени маньчжуры восприняли многие элементы китайской культуры, в первую очередь некоторые важнейшие принципы государственного управления. Управление государством Цин было сосредоточено в шести ведомствах, подобных минс­ким. Маньчжурские правители в своей завоевательной политике опирались на сильное войско, состоявшее главным образом из конницы, разделенной на восемь армий (знамен), в связи с чем оно получило название «восьмизнаменное». В ходе завоеватель­ных походов против Китая, Монголии и Кореи в составе цинс-ких войск были дополнительно созданы восемь армий, состояв­ших из монголов, а позднее — восемь армий из китайцев, желав­ших служить маньчжурским правителям. Общая численность маньчжурских вооруженных сил накануне решающего вторже­ния в Китай насчитывала около 200 тыс. человек. В начале 40-х гг. XVII в. маньчжуры постоянно совершали опу­стошительные набеги на территорию Китая, уводя с собой тыся­чи пленных, которых обращали в рабов. 262 Весной 1644 г. минский генерал У Саньгуй, командовавший армиями, охранявшими подступы к Великой стене, неожиданно предложил маньчжурскому командованию, которое готовилось к очередному набегу на Китай, пропустить их конницу в китайс­кие земли. Причины, толкнувшие У Саньгуя на этот шаг, не впол­не ясны. Очевидно, он имел далеко идущие честолюбивые пла­ны, рассчитывая использовать маньчжурскую конницу для раз­грома повстанческого движения Ли Цзычэна с целью основать впоследствии собственную династию. Не исключено, что свою роль сыграли и мотивы личного характера. По сообщениям ки­тайских источников, Ли Цзычэн пытался заручиться поддерж­кой У Саньгуя в будущей борьбе с маньчжурами. Последний так­же был готов к переговорам. Однако во время посещения дома семьи У Саньгуя Ли Цзычэн был пленен красотой его любимой наложницы, что не осталось незамеченным. Узнав об этом, гене­рал вместо переговоров с новым императором установил кон­такт с маньчжурами. Сначала маньчжуры отвергли предложение У Саньгуя, но за­тем воспользовались предоставленной возможностью и без боя преодолели Великую стену, а армия У Саньгуя присоединилась к маньчжурам в наступлении на Пекин. Стремясь подчеркнуть твер­дость своего намерения сотрудничать с маньчжурами, У Саньгуй отдал своим воинам приказ изменить прическу на маньчжурский лад — обрить голову спереди, а длинные волосы, оставленные сзади на затылке, заплести в косу. На несколько столетий эта своеобразная прическа стала символом подчинения китайцев новой маньчжурской цинской власти. Завоевание маньчжурами Китая, начавшееся при поддержке У Саньгуя весной 1644 г., продолжалось почти сорок лет и завер­шилось лишь в 1683 г. 27 мая 1644 г. в районе Шаньхайгуанского прохода в Великой стене состоялось сражение между войсками Ли Цзычэна и объединенными силами маньчжуров и У Саньгуя. Войско Ли Цзычэна под ударами маньчжурской конницы было вынуждено отступить, затем оставить Пекин и вернуться на за­пад к старым базам повстанческой борьбы. После вступления в Пекин маньчжуры провозгласили императором Китая одного из сыновей хана Абахая. С этого момента на протяжении 267 лет в Китае правила маньчжурская династия Цин (1644—1911). Един^тй центр, способн^тй объединить и возглавить сопротив­ление вторжению кочевников, так и не сложился. Отступавшие отряды Ли Цзычэна были неспособны оказать стойкое сопротив­ление преследовавшим их цинским армиям. Да и сам Ли Цзычэн не воспринимался как легитимный правитель Китая даже това­рищами по антиправительственной борьбе. Второй, наиболее 263 авторитетный и влиятельный вождь повстанцев, Чжан Сяньчжун, контролировавший пров. Сычуань, вообще не принял участия в походе на Пекин. Весной 1645 г. после ожесточенн^1х сражений на территории Северо-Западного Китая основн^те силы повстанцев Ли Цз^хчэна б^]ли разгромлены, а вскоре в одном из боев погиб и их предводитель. Лишь летом 1646 г., намереваясь дать маньч­журам решающее сражение, выступил Чжан Сяньчжун Однако и его попытка остановить маньчжурское вторжение закончилось неудачей. В одном из боев зимой 1647 г. он б^]л ранен, пленен, а затем и казнен. После гибели наиболее влиятельных руководителей антимин­ских повстанцев их отряды не были рассеяны полностью Завер­шив захват Северного Китая, маньчжуры столкнулись с упор­ным сопротивлением в провинциях Центрального и Южного Китая. Здесь в отражении маньчжурского вторжения приняли учас­тие самые широкие слои городского и сельского населения. В ки­тайской традиции особенно отмечаются трагические события, разыгравшиеся во время осадит г. Янчжоу (весна 1645 г.), распо­ложенного у Великого канала и имевшего важное стратегическое значение. Сопротивление горожан возглавил Ши Кэфа, воена­чальник, оставшийся верным поверженной минской династии. В течение десяти дней войска и горожане отбивали попытки мань­чжуров взять город штурмом, наконец он пал и был отдан побе­дителям на разграбление. По свидетельству современников, при этом погибло около 800 тыс. человек. Сравняв с землей Янчжоу, цинские войска вышли на подсту­пы к Нанкину — второму после Пекина политическому центру Китая. Вбеначальники, возглавившие оборону Нанкина, опаса­ясь расправы, предпочли сдаться, несмотря на наличие в городе многочисленных военных сил и готовность горожан сражаться. Нанкин был взят без боя. Продвижению маньчжуров на юг способствовало отсутствие единства среди военных и политических сил, стремившихся к изгнанию захватчиков. Эти антиманьчжурские силы включали уцелевшие повстанческие отряди:, отдельные минские Армии, вставшие на путь сопротивления, вооруженные отряды, созда­вавшиеся горожанами Центрального и Южного Китая. Попытки достичь организационного объединения патриотических сил были безуспешными. Из-за политических противоречий и амбиций ру­ководителей «Армия тринадцати соединений», созданная на ос­нове объединения различных политических сил, стремившихся участвовать в борьбе с маньчжурами, фактически распалась в 1647 г. после ряда поражений. 264 Так завершился первый период маньчжурского вторжения в Китай. На протяжении 1644—1647 гг. цинским армиям удалось подавить сопротивление в Северном и Центральном Китае, а так­же в основных районах Южного Китая. Однако патриотическая борьба все еще продолжалась. В 1648 г. в большинстве провинций вновь вспыхнули вооруженные восстания. Их подавление продол­жалось в течение двух лет, до 1650 г., и это можно считать вто­рым этапом маньчжурского завоевания Китая. Между тем и после восстановления во многих ключевых рай­онах Китая контроля династии Цин в некоторых провинциях со­хранились очаги сопротивления. В Хунани, Гуйчжоу, Гуанси про­должали сражаться остатки антиминских повстанческих отрядов, командование над которыми принял Ли Динго, один из спод­вижников Чжан Сяньчжуна. Против Ли Динго маньчжурами б^хли направлены армии У Саньгуя, которому удалось вытеснить по­встанцев в пограничную с Индокитаем провинцию Юньнань. Вплоть до 1662 г. Ли Динго упорно сопротивлялся, но и его жда­ло поражение и гибель. Сильное сопротивление, принявшее формы партизанской вой­ны, развернулось в Юго-Восточном Китае, где главную роль в его организации играли представители патриотически настроен­ных городских слоев. Наиболее известным было имя Чжэн Чэнгу-на, выходца из состоятельной купеческой семьи, занимавшейся прибрежной торговлей. Он имел в своем распоряжении сильный флот, ему оказывали поддержку отряды, действовавшие в тылу цинских войск. На протяжении 1650-х гг. корабли Чжэн Чэнгуна поднимались далеко вверх по течению Янцзы, угрожая даже Нан­кину. Маньчжурские армии неоднократно терпели поражения от войск Чжэн Чэнгуна. Основным районом его влияния были при­брежные провинции, главным образом Фуцзянь и крупный пор­товый город Сямэнь (Амой). Для подавления сопротивления Чжэн Чэнгуна на океанском побережье маньчжуры создали значительный флот, отселив жите­лей побережья в глубь материка. В этой ситуации Чжэн Чэнгун был вынужден покинуть китайский берег и перенести свои базы на Тайвань, находившийся в это время в руках голландцев. В начале 1662 г. ему удалось изгнать их с острова и основать там государ­ство, ставшее с этого времени последним оплотом антиманьчжур­ской борьбы в Китае. Разгром армий Ли Динго, вытеснение Чжэн Чэнгуна на Тайвань принято считать завершением третьего этапа маньчжурского завоевания Китая, когда на материке были окон­чательно подавлены очаги сопротивления (1650—1662). Последней попыткой возобновить вооруженную антимань­чжурскую борьбу на континенте стало восстание, поднятое 265 китайскими военачальниками, оказавшими в свое время помощь маньчжурам в завоевании Китая. Его возглавил У Саньгуй, ре­шивший осуществить свои планы создания собственного госу­дарства в южных районах Китая, где дислоцировались его ар­мии, принимавшие участие в подавлении движения Ли Динго. На столь решительный шаг У Саньгуя толкнуло решение цинс-ких властей о роспуске армий наместников южных провинций Продолжавшаяся несколько лет война завершилась в 1681 г. ок­купацией маньчжурами Юньнани. У Саньгуй скончался еще до окончательного поражения, став в Китае символом националь­ного предательства. С этого времени последним центром патриотической борьбы оставался Тайвань. Государство, созданное Чжэн Чэнгуном, было сильным в военно-политическом и экономическом отношениях. При династии Чжэнов осуществлялись меры, направленные на подъем экономики, поощрялись освоение новых земель, разви­тие рыболовства, различных промыслов. После подавления мань­чжурами всех очагов сопротивления на континенте правители Тайваня 'сочли дальнейшую борьбу против династии Цин бес­перспективной и признали власть маньчжуров. В 1683 г. на остров высадились правительственные войска. Так завершился последний, четвертый, этап подчинения Китая (1662—1683). Маньчжурское завоевание было последним, но далеко не пер­вым поражением могущественной китайской империи в борьбе с кочевниками. Причины поражения во многом были вполне тра­диционными: ослабление государства, связанное с завершающим витком династийного цикла; многолетняя внутренняя смута, под­точившая политические основы державы. Определенную роль, несомненно, сыграло и то, что патриотические силы не смогли добиться единения в борьбе против кочевников, более того, часть китайской элиты выступила на стороне завоевателей. Нельзя не отметить также и гибкость политики, проводившейся маньчжурским правительством. После того как первые попытки провести конфискацию земли в Северном Китае в пользу воинов «восьмизнаменных» войск были встречены китайским населени­ем враждебно, маньчжуры прекратили широкое вмешательство в земельные отношения. Было принято решение о поощрении об­работки целинных и незанятых земель; цинский двор объявил об отмене наиболее обременительных налогов и повинностей, вве­денных минским правительством, а также при Ли Цзычэне. Эти меры несколько сгладили противоречия между маньчжурской династией и населением завоеванной страны. Следует отметить также, что в Северном Китае вообще более спокойно восприня­ли факт подчинения завоевателям с севера, поскольку Северный 266 Китай в предшествующие эпохи неоднократно становился объек­том подобных завоеваний. Население же Южного Китая в мень­шей мере было готово мириться с воцарением некитайской ди­настии. Именно южные провинции Китая впоследствии стали истинным центром антиманьчжурской борьбы. Маньчжурское нашествие стоило огромных жертв Китаю. По свидетельству китайских источников, численность населения стра­ны сократилась на несколько десятков миллионов человек. Не­когда процветавшие города лежали в руинах, плодородные зем­ли были заброшены. Маньчжурское владычество в Китае сопро­вождалось тяжелым национальным гнетом. 2. ЦИНСКАЯ ДЕРЖАВА В ПЕРИОД РАСЦВЕТА (КОНЕЦ XVII-XVIII вв.) Конец XVII—XVIII вв. стали периодом постепенного возрож­дения Китая, понесшего тяжелые потери в годы внутренних смут и маньчжурского нашествия. В сельскохозяйственный оборот вновь вводились заброшенные земли, осваивались пустоши, возрожда­лись традиционные сельские промыслы. Во многом это явилось результатом того, что маньчжурское правительство, учтя уроки народных восстаний, установило сравнительно умеренные нор­мы налоговых изъятий. Наиболее важное значение в этом смысле имели налоговые реформы первой четверти XVIII в. Императорс­ким указом 1713 г. ставки поземельного налога б^хли объявлены неизменными, что означало ограничение налоговых платежей. Наряду с этим предусматривалось слияние поземельного и по­душного налогов на основе первого. Таким образом, в сущности, лишь землевладельцы имели налоговые и повинностные обяза­тельства по отношению к казне. Изменения, внесенные в налоговую систему Китая, были на­целены на сокращение налогового бремени и отвечали интересам всего сельского населения. Как полагают некоторые исследовате­ли, именно реформа налогообложения стала одним из наиболее важных факторов, приведших к бурному росту населения в Китае в XVIII в. Дело в том, что подушное обложение играло роль свое­образного регулятора демографических процессов. После ликвида­ции подушного налога выполнение обязательств перед казной пе­рестало занимать умы тех, кто находился на нижних ступенях со­циальной лестницы, в то время как некоторые традиционные стереотипы, и прежде всего стремление иметь многочисленное потомство, сохраняли свое действие. Однако это была лишь одна из причин быстрого роста наро­донаселения. К этому необходимо добавить также стабильность 267 экономического и политического положения, что было резуль­татом вполне осознанных действий цинского правительства, стре­мившегося обрести прочные основания для своей власти в завое­ванном Китае. Определенную роль сыграло и распространение таких сельскохозяйственных культур, как арахис и сладкий кар­тофель. Это сделало возможным продолжение процесса мигра­ции в южные провинции Китая, где переселенцы занимали зем­ли хотя и неудобные для интенсивного поливного рисоводства, однако вполне пригодные для выращивания арахиса и батата. Результатом всех этих процессов был демографический взрыв, пожалуй, не имеющий аналогов в истории традиционных обществ. Если в конце XVII в. численность населения Китая вряд ли пре­восходила 100 млн человек, то к концу XVIII в. оно достигло цифры 300 млн, а в середине XIX в. составило более 400 млн человек. Это имело далеко идущие экономические и социальные последствия, действие которых испытало на себе и китайское общество в XX в. Важнейшее из них — прогрессирующее увеличение «давления» населения на землю, что именно с цинской эпохи приобретает характер аграрного перенаселения. В конце XVI в. в Китае на душу населения приходилось примерно 8 му земли, в середине же XIX в. — менее 3 му. Одновременно происходило сокращение про­изводства зерна на душу населения. По сравнению с сунским Ки­таем в конце XIX в. оно было почти вдвое ниже. Отмеченные явления сопровождались продолжением роста тру-доинтенсивности сельского хозяйства в стране. Это привело к тому, что традиционные технологии, принятые в китайском типе оро­шаемого рисоводческого хозяйства, были в десятки раз более тру-доинтенсивными, чем в условиях европейских аграрных техноло­гий. Одним из результатов этого в свою очередь стала технологи­ческая стагнация, более того, переход к примитивным орудиям труда в сельскохозяйственном производстве. Так, в цинский пе­риод широкое распространение получил плуг, изобретенный еще в период Мин, в основе конструкции которого лежало использо­вание тягловой силы человека. В сущности, это было орудие, кон­структивно близкое к сохе, которое изготавливалось либо лишь с одной металлической частью — лемехом, или же целиком было сделано из дерева. Таким образом, экономический подъем в XVIII в. явился следствием иных процессов, отличных от тех, которые характеризовали экономические сдвиги в европейских государствах в аналогичную эпоху. Уже в конце XVII в. в связи с возрождением городской жизни в Китае между городами восстанавливаются ранее прерванные торговые связи. В XVIII в. отмечается подъем как казенного, так и частного ремесленного производства. Весьма широкое распрост- 268 ранение в этот период получает изготовление хлопковых и шел­ковых тканей, которые производятся не только для внутреннего потребления, но и на экспорт. Приморские провинции стали глав­ными центрами ткацкого производства. Лишь в районе Шанхая в хлопчатобумажном производстве были заняты около 200 тыс. тка­чей. В этих же провинциях изготовлялся знаменитый фарфор, от­личавшийся чрезвычайно высоким качеством и получивший ши­рокую известность за пределами китайской державы. В Цзиньдэч-жэне, ставшем крупнейшим центром фарфорового производства, в этой отрасли трудилось несколько сотен тысяч человек. Юньнань — крупнейший центр горной промышленности, ко­торый обеспечивал работой сотни тысяч рудничных мастеров. В Гуандуне находились развитые центры металлообработки. На про­тяжении XVIII в. значительное развитие получили такие отрасли ремесленного производства, как добыча соли, изготовление бу­маги, сахара, совершенствовались также художественные промыс­лы. На протяжении этого столетия продолжался и рост мануфак­турного производства, однако господствовали его начальные фор­мы, а сами предприятия этого типа, несмотря на значительные масштабы их производства, терялись в общей массе чисто ремес­ленных заведений. Значительного объема в XVIII в. достигла торговля. В ее орга­низации преобладали местные рынки, формировавшиеся рыноч­ные округи (несколько мелких сельских поселений, тяготевших к более крупному, в котором находился рынок). В зависимости от интенсивности коммерческих связей местные рынки функцио­нировали с различной периодичностью — от постоянно действо­вавших, до собирающихся раз в одну-две недели. Развивалась тор­говля и в пределах городской округи. В цинском Китае существо­вали также обширные межрегиональные связи. В это же время получает распространение каботажное плава­ние, что является свидетельством расширения торговых связей в приморских провинциях страны. Осуществляется обмен товарами между крупнейшими регионами Китая. Север снабжает Юг неко­торыми видами продовольствия и сельскохозяйственным сырьем, южные провинции поставляют изделия городского ремесла и крестьянских промыслов, а также продовольствие, в первую оче­редь рис, который доставляется на Север по Великому каналу. И все же, несмотря на очевидные приметы экономического подъе­ма, коренного сдвига в общественных связях в цинский период не произошло, в стране продолжали господствовать местные рын­ки, а единого национального рынка еще не было даже в XIX в. XVII—XVIII вв. были не только временем экономического рас­цвета, но и периодом дальнейшего развития культуры. И хотя это 269 время не отмечено выдающимися свершениями в области обще­ственной мысли и культуре в целом, оно оставило имена глубоких и оригинальных мыслителей. Наибольшую известность приобрели Гу Яньу (1613-1682), Ван Фучжи (1619-1692) и Хуан Цзунси (1610—1695): Это б^1ли широкообразованные люди, проявлявшие глубокий интерес к различным отраслям традиционной китайс­кой учености. Искренние патриоты Китая, они принимали учас­тие в антиманьчжурской борьбе и до конца жизни оставались про­тивниками маньчжурского владычества. Пытаясь отыскать пути к совершенствованию современного ему общества, Гу Яньу в соответствии с китайской традицией призывал к переоценке конфуцианства с позиции древности, очищению его от позднейших наслоений. Ван Фучжи, напротив, подчеркивал важность исторических уроков позднейших эпох. Он составил яр­кий политический трактат, в котором осуждал деспотический характер государственной власти, призывал предоставить мест­ной ученой элите больше прав в решении государственных воп­росов. Ван Фучжи был эруди­рованным и авторитетным ис­ториком философии. Его имя и труды пользовались популяр­ностью среди оппозиционно настроенной китайской обра­зованной элиты конца XIX в., выступавшей за проведение преобразований в цинском об­ществе. Хуан Цзунси в большей мере волновали проблемы со­циального характера. Он выс­тупал за государственную по­литику облегчения положения неимущих путем наделения землей всех нуждающихся в ней. Его перу принадлежали также фундаментальные труды по истории философии в эпо­ху Сун и Юань. Политика цинской династии в отношении культуры была от- (император династии Цин) мечена рядом противоречивых черт. Вместе с тем было бы яв­ным преувеличением полагать, что маньчжуры не сделали ниче­го положительного для продолжения китайской культурной тра­диции. Напротив, цинские правители восприняли эту традицию