"Александра Лосева. Дом полнолуния " - читать интересную книгу автора

сторонам, а потом коридор вывел меня к ней. Зеленая дверь из фанерного
блина, тонкая и дребезжащая. Посреди комнаты - массивный хромой стол, весь
исцарапанный и местами прожженный, куча ящиков и коробок в углу, а под
ними - гора тряпок; железная кровать в другом углу. Радиоточки на стене не
было. Хоть это радует.
Ничего необычного. Таких комнат сотни и сотни. А я ожидал хоть
какой-нибудь каверзы - надписи на стене, забытой безделушки - ну хоть
какой-нибудь необычной штуки. Ничего. Я еще раз прошел по комнате, пошатал
стол, отчего тот заскрипел, сел на кровать и слегка на ней попрыгал - тоже
ничего. Порылся носком ботинка в куче хлама - оттуда выкатилась безногая и
безрукая кукла с удивительно глупым выражением лица, кроме того, там
отыскались грязные бинты в желтых подтеках, стоптанный спортивный туфель и
поломанная бадминтонная ракетка.
Из окна был виден уголок двора, тот, где свалены огромные трубы. Через
Стену перехлестывали хлопья тумана. Я обошел комнату еще раз, потом присел
на краешек стола и стал ждать. Может быть, это произойдет не сейчас, может,
через несколько часов. Положил топор рядом и стал смотреть в стену.
Удивительно успокаивает.
Кажется, я прогрессивно глупею. Дом отобрал у меня большинство мыслей и
желаний, а те, что остались, не отличаются особым разнообразием, скорее,
какой-то изобретательностью сумасшедшего. Я с удивительным упорством могу
взламывать замки или выдумывать хитроумные блоки для подъема ящиков с
консервами из затопленной секции подвала, но стоит мне задуматься хоть о
чем-то важном (я даже не знаю, почему разные вещи вдруг становятся для меня
ужасно важными), как мысли превращаются в рой мух, чудом доживших до ноября.
Они тупо, упорно и слабо бьются в оконное стекло, пытаясь выбраться в
неведомую даль, толком не зная, что их там ожидает, но раз за разом стучатся
лбом в невидимую стену. Так они постепенно слабеют и падают на пол.
Например, недавно я битый час лежал и вспоминал, зачем мне нужно
выбраться наружу, и никак не мог понять. Просто назойливо гудела мысль - мне
нужно выбраться наружу - и больше ничего. Мне стало страшно, потому что Дом
посягнул на последнюю часть меня, которую еще не отобрал, - на мои мысли и
желания. Пусть я не помню, кто я и почему я здесь, но пока я осознаю себя,
пока могу хотеть чего-то, кроме еды, я все еще человек. Пока я помню, из-за
чего я его ненавижу, он меня не победил. Поэтому память облетает с меня,
уходит, утекает, остается лишь несколько островков, соломинок, за которые я
хватаюсь изо всех сил.
Я помню боль, которую причинил мне Дом. Помню страх, без которого
нельзя представить себе ни одного дня в Доме, помню унижение, отчаяние,
безнадежность - в общем, почти все, из чего теперь состоит моя жизнь. А
желания? Их осталось всего несколько: не умереть с голоду, не погибнуть по
глупой случайности, отомстить Дому и, самое главное, выбраться отсюда. Еще -
вспомнить. А может, вспомнить и выбраться - это одно и то же? Я могу сколько
угодно думать об этом, представлять, как я доберусь до естества Дома, до его
потаенной сущности, - доберусь и отомщу.
Сколько раз я представлял себе эту самую сущность! Почему-то я уверен,
что она существует, что безумием Дома управляет кто-то. Может быть, это
человек, злой и насмешливый гений, неведомо за что возненавидевший меня,
может, огромный серый мозг, сочащийся влагой. Он висит, распятый на нитках
нервов где-нибудь в затхлой подвальной комнате и бредит, и его вечная агония