"Пособник" - читать интересную книгу автора (Бэнкс Иэн)

Глава девятая Развитие событий

Я помню это, помню это ощущение его теплого, напоенного солнцем сока, остывающего на моей руке, обретающего клейкость, но теперь вместе с этими воспоминаниями непременно возникает человек-горилла и коротышка, привязанный к стулу. Вроде бы полицейские удивились, когда меня вырвало; очень на это надеюсь, очень надеюсь, что они удивились и сказали себе, э-ге-ге, значит, это не он, не его это рук дело, кишка у него тонка, а потому дай-то… О господи, иными словами, я надеюсь, мой живот свидетельствовал в мою пользу лучше моих мозгов.

Не виновен, не делал я этого, вот поэтому-то меня и вырвало от того, что сделал горилла; никакой крови, ну почти никакой, в буквальном смысле — разве что капелька, капелюшечка, крошка на экране, а если что и вонзалось в плоть, так только игла — тонкая, хрупкая, не какая-то там бензопила, топор, нож или что-нибудь такое, только образ, только идея, этот проклятущий мем, меня продолжает мучить этот сон, у меня каждую ночь кошмары на эту тему, это я попал в ловушку, это я сижу на кожано-хромированном стуле, а он тут как тут передо мной со своей физиономией гориллы и ломким детским голоском объясняет в камеру, что в этом пузырьке и в этом шприце у него сперма; этот долбаный псих заправил туда семя, бог ты мой, ни дать ни взять, бутылка с молоком, охереть можно, и собирается ввести это в вену коротышке, повязывает чем-то его обнаженное плечо, затягивает хорошенько и ждет, когда вена набухнет, а коротышка вопит и визжит, как ребенок, пытается растрясти к чертям стул, но он привязан надежно, никакой тебе точки опоры, ни рычага, и тут этот тип в маске гориллы делает свое дело — погружает иглу под кожу коротышки, крови лишь капелька, и выдавливает в него содержимое шприца. Меня рвет на пол, они останавливают видео, и кто-то идет за шваброй.

Когда я перестаю квохтать и кашлять, они снова запускают видео, и мы переходим к другой сцене и высокому больничному столу, и опять там коротышка с пустыми глазами, и Макданн говорит эти слова — «растительное состояние».

Ну и ну. Они сделали анализ ДНК и обнаружили, что в коротышке целая куча народа; они считают, что это дело рук какого-то типа, который за день до этого слонялся в туалете под «Сентер-Пойнт»[81] и снимал гомиков, но услуга требовалась ему не целиком, он только просил их отдрочить в бутылочку, мол, спасибо за ваш вклад, молодой человек, все-все до последней капелюшечки пойдет в дело и в хорошую семью, благодарю вас, осторожнее, здесь ступенька…

Я думаю.

— Это что, демонстрация теории просачивания благ?[82]

— Нет, это демонстрация выпендрежа, — отвечает мне Клер; ей приходится кричать, иначе из-за гвалта я ничего не услышу.

Все, похоже, веселятся. Энди и Уильям стоят на скамейке; Энди навис над уставленным стаканами столом, в одной руке у него бутылка с шампанским, а за другую руку его держит Уильям, отклонившийся в противоположную сторону для равновесия.

Стол, над которым нависает Энди, уставлен несколькими сотнями стаканов с шампанским, образующими сверкающую пирамиду высотой метра два над поверхностью стола. Энди льет шампанское в стакан, венчающий пирамиду, стакан переполняется, и шампанское из него стекает в три стакана, стоящие ниже; когда наполняются и эти, шампанское из них стекает в стаканы уровнем ниже, а из этих, в свою очередь, еще ниже, и так далее почти до самого низа; Энди выливает уже восьмую двухлитровую бутылку. Он бросает взгляд на самый нижний ряд стаканов.

— Как продвигается дело? — орет он.

— Еще! Еще! — кричат все хором.

— Уильям! — голосит кто-то из толпы. — Пятьдесят фунтов, если ты его сейчас отпустишь!

— Ты мне попробуй только, Соррел! — кричит Энди, смеясь; он переворачивает бутылку над верхним стаканом, опустошая ее до последней капли.

— Нет, за пятьдесят не пойдет, — смеется Уильям; они с Энди балансируют на скамейке, поддерживая друг друга.

Энди бросает кому-то в толпу пустую бутылку, а ему передают полную — это его партнер по «Магазину новинок», парень на несколько лет старше Энди, раньше занимавшийся рекламой. Мне приходит в голову, что было бы куда символичней, если бы там, на скамейке, балансировали он и Энди, но такое впечатление, что партнеру Энди вся эта показуха не очень по душе.

— Ну-ка, Уилл, вздерни меня! — орет Энди.

— Хотя вообще-то заманчиво, — говорит Уильям, откидываясь, и Энди снова может нависнуть над пирамидой стаканов.

— Это просто ребячество, — говорит Клер, качая головой.

— Что есть что? — спрашивает Ивонна, пробираясь сквозь толпу. В руках у нее бутылка с шампанским.

— Вот это — ребячество, — говорит Клер, кивая на пирамиду из стаканов. Она замечает бутылку в руках у Ивонны. — Вот это правильно, эта женщина знает, что нужно делать.

Она подставляет свой бокал. Ивонна наполняет его шампанским.

— Камерон?

— Да.

Она наполняет свой собственный бокал и встает рядом со мной и Клер, глядя, как Энди льет шампанское на вершину пирамиды. На Ивонне что-то маленькое, черное, стоить это, на мой непросвещенный взгляд, может как десять фунтов, так и всю тысячу; Клер вырядилась более показушно — короткое алое платье с блестками, впечатление такое, что если оно подрастет, то вполне сможет сойти за бальное. Одеяния Энди и Уильяма монохромны — черное с белым, смокинги на время операции «шипучий водопад» сняты.

Ивонна ухмыляется.

— Совсем мальчишки, — говорит она; в голосе — любовь многострадальная.

Я оглядываюсь. Когда Энди пригласил меня на ланч «Магазина новинок», я наивно решил, что он будет проходить в самом магазине на Ковент-Гарден. Но это не соответствовало представлениям Энди о публичных мероприятиях; этому не хватало бы блеска, драматизма, масштаба. Поэтому он снял Музей науки. Ну, если не весь, то его часть. Это привлекло внимание. Магазин — он и есть магазин; даже если этот магазин продает дорогие роскошные игрушки, он все равно остается магазином, а вот музей — это эффектно. Многие считают, что высший класс — это Музей естествознания (представьте только себе вечеринку в огромных залах под сенью всех этих динозавров), но для «Магазина новинок» Музей науки, расположенный по соседству, был самым очевидным выбором, к тому же он был дешевле. Вдобавок все более или менее заметные личности уже побывали на каких-нибудь кутежах в Музее естествознания, а тут что-то новенькое.

У нас над головами под потолком подвешена на тросах какая-то конструкция на воздушной подушке, это практически круглая штуковина с малюсенькой кабиной для пилота и огромными воздухозаборниками в центре. Я смутно припоминаю, что мальчишкой собирал какую-то похожую модель. Штуковина эта, поблескивая в темноте, плавает над нами, словно на облаке разговоров и винных паров, а люди внизу толпятся, болтают и подзуживают Энди. Шампанское (оно уже капает со столешницы на специально для этого предусмотренную подстилку внизу) уже почти заполнило второй снизу ряд стаканов.

— Больше! Больше! — кричат собравшиеся.

— Меньше, меньше, — бормочет Клер, презрительно фыркая.

— Ну, сколько еще? — прокричал сверху Энди.

— Больше! Больше! — орут все хором.

Я смотрю на них. Бог ты мой! Они такие же, как я. Газетчики, ребята из рекламной компании, в которой прежде работал Энди, несколько политиков — в основном тори и социал-демократы, хотя есть и двое-трое лейбористов, — банкиры, адвокаты, деловые советники, эксперты по инвестициям, актеры, телевизионщики (по меньшей мере одна съемочная группа, хотя их софиты пока не включены), всякие другие городские типы, сборище людей, скажем так, знаменитых в своей области, а остальные — то ли участники некоей бесконечной переходящей вечеринки, то ли наняты в каком-то агентстве, чтобы изображать бездельников, которым некуда время девать, профессиональные клакеры или что-то в этом роде. Я немного удивлен, что у нас не было киссограммы,[83] но, может, Энди считает такие штуки низкопробными. По словам Клер, его долго пришлось уговаривать (когда он все же решился на это не очень бонтонное представление с пирамидой), чтобы не строил пирамиду из настоящих бокалов для шампанского, а использовал стаканы для сидра, как это делают все: бокалы слишком высокие, слишком неустойчивые.

— Что-то ты притих, Камерон, — говорит Ивонна и улыбается мне.

— Ну да, — любезно отзываюсь я.

— Мне кажется, Камерон не одобряет эту затею, — говорит Клер, фыркнув. Она тянет «я» в «не одобряет».

Клер высокая, с каштановыми волосами; она, как и Энди, на удивление угловатая, но если братец (по крайней мере в данный момент) крупный, складный, загорелый, то Клер хрупкая и бледная — чуть не прозрачная. Думаю, она злоупотребляет кокаином и слишком много шляется по клубам, а может, я просто завидую — в моем положении репортера-практиканта в «Кале» и при жалованье кот наплакал о таких дорогих привычках не может быть и речи. Что касается аристократических замашек, то в этом Клер может Энди за пояс заткнуть — у того всегда полное равноправие и душа нараспашку, что убедительно получается только у рожденных в богатстве.

Клер работает на агента, торгующего недвижимостью, — такого элитарного, что они занимаются главным образом земельными владениями (а не скромными домиками), включая и самые крупные; если же владение не может похвастать парой речек, где водится лосось, несколькими квадратными милями леса, горным хребтом, озерами, то их оно просто не интересует.

— Камерона, — продолжает Клер, — устраивает роль стороннего наблюдателя, который кипит тут своим фарисейским социалистическим гневом и воображает, как все мы после революции встанем перед плугом, будем есть сырую брюкву и заниматься бесконечным самобичеванием при свечах на коллективных фермах, правда, Камерон?

— Становятся за плугом, а не перед ним, — отвечаю я.

— Знаю, дорогой, рядом с нашей старой доброй усадьбой есть ферма, и отец частенько говорит о себе как о фермере, но я хотела сказать, что мы, капиталистические паразиты, займем место быков, а не тех мозолистых пахарей, не той соли земли, что их погоняет.

— Боюсь, я тебя разочарую, — говорю я ей, — но ты говоришь о гораздо более мягком варианте революции, чем тот, что имел в виду я. Когда настанет день, мы вас пустим на костную муку. Извини.

Я пожимаю плечами и смотрю, как Энди начинает разливать последнюю — так всем кажется — двухлитровую бутылку.

Клер смотрит на Ивонну.

— В этих делах Камерон непримирим, — говорит она ей. — Ну что ж, давай наслаждаться жизнью, пока комиссары еще не торжествуют победу. Пойду попудрю себе нос; не составишь компанию?

— Нет, спасибо, — качает головой Ивонна.

— Тогда оставляю тебя с молодым пылким троцкистом, — говорит Клер, хлопая по плечу Ивонну и подмигивая мне; она протискивается сквозь веселящуюся толпу.

Пирамида все еще не наполнилась.

— Еще бутылку! Еще бутылку! — орут все вокруг.

Я поворачиваюсь к Ивонне:

— Ну и какие нынче риски для спекулятивного капитала?

— Рискованные, — отвечает Ивонна, откидывая назад свои длинные волосы. — А что поделывает пресса?

— Бездельничает.

— Вот как? Ха-ха.

Я пожимаю плечами:

— Нет, мне там нравится. Деньги не ахти какие, но если я вижу свое имя на первой полосе, я на седьмом небе, пока не столкнусь с чем-нибудь вроде этого.

И я киваю на Энди, который берет очередную откупоренную бутылку шампанского и снова склоняется над уставленным стаканами столом; пирамида почти полна.

Ивонна кидает в сторону пирамиды взгляд, исполненный, вполне возможно, презрения.

— Господи, да не бери ты в голову всякое дерьмо, — говорит она.

Ее тон — неожиданность для меня.

— Мне казалось, тебе все это нравится, — говорю я ей.

Она медленно обводит взором собравшихся.

— Хмм, — произносит она, вкладывая в это междометие рекордное количество холодной двусмысленности. Она пристально смотрит на меня. — Тебе никогда не хочется заполучить нейтронную бомбу?

— Постоянно, — говорю я, задумавшись на секунду.

Она кивает, прищурившись на миг, затем пожимает плечами и поворачивается ко мне, на лице ухмылка.

— А ты, значит, «пылкий троцкист»? — спрашивает она, отыскивая взглядом Клер, которая, пытаясь сохранить величественный вид, все еще протискивается сквозь гущу людей к женскому туалету.

— Как-то меня угораздило попытаться затащить Клер в постель, — признаюсь я.

— Камерон! Правда?! — У Ивонны довольный вид. — И что из этого получилось?

— Она просто посмеялась.

Ивонна неодобрительно фыркает. Оглядывается.

— Нужно тебе было попросить у меня рекомендательное письмо, — тихо говорит она.

Я улыбаюсь и прихлебываю шампанское, вспоминая, как пять лет назад Энди приехал в Стерлинг на вечеринку, которую устраивали Уильям и Ивонна. Пять лет, а кажется, что прошла уже целая вечность.

— Ты говорила об этом Уильяму? — спрашиваю я.

Ивонна качает головой.

— Нет. — Она пожимает плечами. — Может, расскажу, когда состаримся.

Я думаю, не сказать ли ей, что тогда там был и Энди — в спальном мешке, и слышал все от начала до конца, но пока я раздумываю над этим, что-то происходит: должно быть, в одном из стаканов была трещина, а может, общий вес превысил допустимый, — раздается треск, и одна сторона пирамиды начинает заваливаться, лавина из битого стекла и пенящегося шампанского обрушивается со стола на подстилку и на пол.

— Ух ты! — вырывается у Энди; он разводит руками.

Собравшиеся в восторге.

Все еще думаю.

Четыре года спустя Клер со своим очередным женихом отправилась на выходные в Стратспелд и там умерла от инфаркта. Я узнал об этом от одного знакомого парня, который все еще жил там, в деревне. Я не мог в это поверить. Инфаркт. Тучные управленцы, с трудом втискивающиеся за баранку своего «мерса», — такие, да, умирают от инфаркта. Скрюченные артритом работяги, выросшие на рыбе с картошкой и сигаретах, — такие умирают от инфаркта. Но не молодые женщины в двадцать с небольшим. Бог ты мой, Клер в это время была в форме; она завязала с кокаином и занялась всяким оздоровительным дерьмом вроде бега и плаванья. Ну не мог это быть инфаркт.

Точно так же думал и доктор; это-то ее и погубило. Штатный доктор — тот самый, что помог спасти Энди, когда тот чуть было не погиб, провалившись под лед за сто лет до этого, — был в отпуске, и его временно замещал другой, вот только местные потом поговаривали, что и он рассматривал свое пребывание в Стратспелде как отпуск и проводил больше времени на берегу реки с удочкой в руках, нежели со стетоскопом у постелей больных. Его вызвали, как только Клер ближе к вечеру начала жаловаться на боли в груди, но он не пришел, сказал, что она что-нибудь потянула, и посоветовал болеутоляющие и покой. За ним посылали еще два раза, и он наконец появился, когда ему объяснили, что семья не привыкла к такому отношению (и когда он узнал, что лосось здесь лучше всего ловится в речке на их землях). Но он так ничего и не нашел у нее и удалился.

Когда Клер потеряла сознание и губы у нее посинели, вызвали «скорую», но было уже поздно.

За год до этого Энди и его партнер продали сеть своих магазинов; Энди еще не решил, чем ему заниматься (теперь он был богат), и когда умерла Клер, он был в самом центре пустыни — путешествовал по Сахаре. Похороны были приватными, присутствовали только члены семьи; Энди успел приехать в последнюю минуту. Я позвонил им неделю спустя и разговаривал с миссис Гулд, которая сказала, что Энди еще там. Она полагала, он был бы рад со мной повидаться.

Серый холодный апрельский день, один из тех последних зимних дней, когда у земли истощенный и уставший вид и кажется, что из мира исчезли все краски. Сырой промозглый ветер неторопливо гнал густые низкие тучи, свинцовая завеса скрыла небо и снег на отдаленных горах. Деревья, кусты и поля — все было окрашено одним мышино-серым цветом, будто повсюду распылили тонкий слой грязи, и куда бы ты ни бросил взгляд, казалось, кругом одна только слякоть, перегнившие листья или голые мертвые ветви. Я подумал, что если бы из Сахары сюда приехал я, то как можно скорее дал бы деру назад, наплевав на семейный долг.

Я заглянул в дом, чтобы выразить свои соболезнования мистеру и миссис Гулд. Миссис Гулд была вся в муке, и от нее попахивало джином. Она была высокой, нервной, рано поседевшей женщиной; постоянно носила большие бифокальные очки и твидовые костюмы. Я никогда не видел ее без нитки жемчуга, который она постоянно трогала пальцами. Она извинилась за беспорядок, вытерла руки о передник, пожала мне руку, а я сказал, как был ошеломлен, узнав о случившемся. Она оглянулась в замешательстве, словно не зная, что делать дальше, но тут дверь библиотеки открылась, и оттуда выглянул мистер Гулд.

Он был примерно того же роста, что и его жена, но сейчас казался согбенным, к тому же одет был в халат; обычно он являл собой образец сельского джентльмена и носил твид — типичный лэрд[84] в костюме-тройке, тяжелых ботинках, клетчатой рубашке и кепке; а когда погода становилась особенно мерзкой, натягивал поношенную, не раз пропитанную водоотталкивающим составом куртку. Я никогда не видел на нем ничего такого домашнего, «как у людей», — эти потертые брюки, рубашка с открытым воротом и домашний халат. Его сильное квадратное лицо осунулось, а поредевшие каштановые волосы были не расчесаны. Увидев, что это я, он вышел из библиотеки и пожал мне руку со словами «ужасно, ужасно». Он повторил это несколько раз, а из открытой двери библиотеки громко звучал Бетховен; миссис Гулд неодобрительно хмыкнула и попыталась пригладить его растрепанные волосы. Глаза его бегали — но с моим взглядом так ни разу и не встретились, и у меня сложилось впечатление, что он, как и его жена, все время ожидает, что вот-вот случится что-то очень важное, кто-то придет к ним, словно они никак не могли поверить в случившееся, словно все это был сон или злая шутка и они ждали, что дверь вот-вот откроется и войдет долговязая Клер, скинет свои грязные зеленые сапожки и громко потребует чая.

Энди ушел пострелять. Я иду из дома по мрачному, промозглому лесу, шагаю по полегшей чахоточной траве, стараясь держаться подальше от раскисшей тропинки, чтоб не увязли башмаки, иду и слышу лай дробовика.

Поле было окружено деревьями и выходило на речку, вытекающую из озера. Река была не видна, но в последнюю неделю все время шли дожди, и угол поля оказался затопленным — в этом мелковатом временном озерце отражалось тусклое темноватое серебро облаков, а вода в нем стояла бездвижно и ровно.

У этого края поля расположилась изогнутая площадка, усыпанная гравием и огороженная штакетником; вдоль обсьшанной гравием передней кромки были вкопаны шесть столбиков, а на вершине каждого — небольшая плоская деревянная дощечка наподобие подноса. В двадцати ярдах перед гравиевой дорожкой возвышалась насыпь, на которой был смонтирован механизм, выкидывающий тарелочки. С обеих сторон примерно на таком же расстоянии были еще две такие же насыпи. Подойдя поближе, я услышал, как внутри центрального сооружения тарахтит генератор; я раздвинул ветки и посмотрел туда, где стоял Энди. Несколько мгновений я наблюдал за ним.

На Энди были вельветовые брюки, рубашка с джемпером и куртка; на ближайшем столбике висела кепка. Он был черен от загара. На столбе перед ним стояла большая открытая коробка с патронами; ножной пускач на конце длинного змеящегося электрошнура управлял катапультой в яме. Энди вставил шесть патронов в длинноствольное помповое ружье и повернулся, прицеливаясь.

Он нажал ногой на пускач, и из укрытия вылетела вращающаяся тарелка, оранжевой вспышкой вспоров серое небо. Прогрохотал выстрел, и тарелка разлетелась на куски где-то над полем. Приглядевшись, я увидел массу оранжевых осколков, усеивавших влажную траву и жирную коричневатую землю.

Генератор, снабжавший энергией катапульту, то набирал обороты, то затихал; катапульта была оснащена устройством произвольного выбора, так что тарелки каждый раз вылетали под различным углом к горизонту и в разных направлениях. Энди сбил их все с первого выстрела, за исключением последней. Он даже попытался было перезарядить ружье, чтобы успеть выстрелить еще раз, но она упала в мокрый вереск еще до того, как он вставил патрон в ствол.

Он пожал плечами, положил патрон обратно в коробку, проверил ружье и повернулся ко мне.

— Привет, Камерон, — сказал он, и я понял, что он все это время знал о моем присутствии.

Он аккуратно положил ружье в промасленный футляр, лежавший на гравие.

— Привет, — сказал я, подходя к нему.

Вид у него был усталый. Мы, чуть смущаясь, пожали друг другу руки, затем обнялись. От него пахло дымом.

— В жопу всю эту солдатскую культуру, надоело; надоело обожать эту долбаную Мэгги и питбулей, и жрать до отвала, и накачиваться до одури лагером, а потом вывалиться всем вместе из автобуса пьяной толпой в камуфляжных куртках, чтобы прогуляться по центральной улице, и я-типа-интересуюсь-боевыми-искусствами-а-что-нельзя? Какой я, в жопу, наци, просто собираю всякие военные прибамбасы, какой я, в жопу, расист, просто ненавижу черных, и журналы им подавай не с потаскушками, а с пушками, дрочат они, что ли, на глянцевые фотографии хромированных «люгеров»; половина из них считают, что Элвис все еще жив, уебища дебильные, прости господи! Так этим говноедам и надо — нарубят их долбаные ирландцы мелким частиком; как-то раз я заглянул внутрь бронетранспортера — подорвали его на хер, подбросило на сто футов вверх, а потом он скатился с горы, так мы по очереди заглядывали внутрь, убедиться, что сами еще живы, — словно на бойню какую заглянул…

Я сидел и слушал разглагольствования Энди. Мы пили виски. У него была большая комната на втором этаже дома в Стратспелде; мы здесь играли детьми, собирали модельки, устраивали войну с оловянными солдатиками, железной дорогой, бумажными танками и фортами из «лего»; мы экспериментировали с наборами «Юный химик», устраивали гонки машинок, пускали из окна на лужайку игрушечные планеры, стреляли из пневматического ружья по мишеням в саду и убили пару птичек, в это же самое окно выкурили несколько пачек запретных сигарет. Здесь же мы выкурили и бессчетное число косяков, слушая пластинки с дружками из деревни и с Клер.

— Почему долбаные люди так некомпетентны?! — воскликнул вдруг Энди и швырнул свой стакан с виски через всю комнату.

Тот ударился о стенку рядом с окном и разбился. Я вспомнил обрушивающуюся гору стаканов в Музее науки всего четыре года назад. От остававшегося в стакане виски по стене расплылось светло-коричневое пятно, и я уставился на него.

— Извини, — пробормотал Энди, но голос у него был совсем не извиняющийся; он неуверенно поднялся со стула и направился туда, где на ковре лежали осколки стакана.

Он присел и начал их собирать, потом бросил все на пол, сгорбившись, закрыл лицо руками и заплакал. Я дал ему поплакать какое-то время, потом подошел, присел рядом и обнял его за плечи.

— Почему долбаные люди так бесполезны?! — рыдал он. — Предают тебя, в жопу, на каждом шагу, ни хера толком не могут! Хэлзил, бляха-муха, капитан, говна-пирога, Майкл, в жопу, Лингари, «Орден за отличную службу», мать его!

Он оттолкнулся от меня, встал и, спотыкаясь, побрел к деревянному комоду, выдернул один из ящиков — тот упал на ковер, и из него вывалилась цела куча джемперов. Энди опустился на колени рядом с комодом, и я услышал треск рвущейся упаковки.

Он поднялся, держа в руке автоматический пистолет, и попытался затолкать в него обойму.

— Наступает трепанация, в жопу, черепа, обрезание долбаных мозгов, доктор, в жопу, Хэлзил, — бормотал он, рыдая и все еще пытаясь вставить в пистолет обойму.

Хэлзил, подумал я. Хэлзил. Имя Лингари я запомнил еще с тех времен, когда Энди рассказывал о Фолклендах, это был командир Энди, тот самый, которого Энди считал виновным в гибели своих солдат. Но Хэлзил… Ну да, конечно же; это доктор-заместитель, который позволил умереть Клер. Тот тип, который, как говорили местные, больше интересовался рыбалкой, чем врачеванием.

— Не лезет, сука! — заорал Энди, возясь с пистолетом.

Я встал, внезапно похолодев. Я не чувствовал страха, когда смотрел, как он стреляет из дробовика. Тогда у меня и в мыслях не было его бояться. Теперь такая мысль появилась. Я не был уверен, что поступаю правильно, но встал и подошел к нему как раз в тот момент, когда он наконец сумел вставить обойму на место.

— Слушай, Энди, — сказал я, — погоди, старина…

Он взглянул на меня так, будто видел в первый раз.

Его лицо было красным, в пятнах и мокрым от слез.

— Только сунься, Колли, сучара, мудло долбаное, ты-то меня тоже предал, забыл, что ли?

— Тихо, тихо, — сказал я, выставляя вперед руки и пятясь.

Энди врезался в дверь, она распахнулась, а он чуть ли не вывалился на площадку. Я последовал за ним вниз по лестнице, слушая его ругань и крики; в прихожей он попробовал натянуть на себя куртку, но не смог просунуть в рукав руку с пистолетом. Он с такой силой распахнул входную дверь, что в ней от удара о стопор разлетелось стекло. Я окосело озирался — нет ли поблизости мистера и миссис Гулд, но их нигде не было видно. Энди основанием ладони шарахнул по створке входной двери и вывалился в ночь.

Я пошел за ним; он пытался сесть в лендровер. Я стоял рядом, а он клял на чем свет стоит ключи и колотил по боковому стеклу. Пистолет он держал в зубах, чтобы обе руки были свободны, и я подумал — не выхватить ли мне его, но потом решил, что могу ненароком убить кого-нибудь из нас, а если и нет, то против Энди мне не устоять и он все равно отберет у меня оружие.

— Слушай, Энди, — сказал я, стараясь говорить как можно спокойней. — Прекрати, глупости все это. Прекрати. Не сходи с ума, старина. Ну, убьешь ты этого мудилу доктора, но это же не вернет Клер…

— Заткнись! — завопил Энди. Он швырнул ключи на землю, схватил меня за шиворот и впечатал в боковину машины. — Заткнись, в жопу, тебе говорю! Я, блядь, и без тебя знаю, что ее ничто уже не вернет! Знаю я это! — Он ударил меня головой о боковое окно лендровера. — Я просто хочу, чтобы на одного некомпетентного мудака в этом мире стало меньше!

— Но… — сказал я.

— Пошел в жопу!

Он ударил меня пистолетом в лицо — неопасный, скользящий удар, в котором было больше безадресного гнева, чем целенаправленной злости; я и упал соответственно — скорее из ощущения, что лучше мне упасть, а не из-за того, что этот удар сбил меня с ног. Хотя было все же больно. Я лежал на гравии лицом вверх. Только тут я понял, что идет дождь.

Уж не пристрелит ли он меня, подумал я, словно о ком-то постороннем. Энди ударил плашмя пистолетом по лендроверу и пнул ногой дверцу.

— Господи! — взвыл он и снова пнул дверцу. — Господи!

Мне стало сыро. Я чувствовал, как вода просачивается сквозь мой джемпер и у меня намокает спина.

Энди наклонился и, прищурившись, взглянул на меня:

— Ты жив?

— Да, — устало ответил я.

Он щелкнул чем-то на пистолете и сунул его сзади за пояс своих джинсов, затем протянул мне руку. Наши ладони сплелись. Я вспомнил, как Энди и Уильям балансировали на скамейке под старинной моделью аппарата на воздушной подушке.

Он поднял меня.

— Извини, я тебя ударил, — сказал он.

— Извини, я вел себя как идиот.

— Господи ты боже мой…

Он уткнулся головой в мое плечо, тяжело дыша оттого, что сдерживал слезы. Я погладил его по голове.

Все еще думаю.

Мы с Ивонной летом в Саут-Квинсферри пару лет назад по другую сторону дороги от гостиницы «Хоуис» у лодочного спуска под высокими каменными быками железнодорожного моста; перед нами сверкает река в милю шириной, люди прогуливаются по набережной и пристани, из закусочной рядом с навесом спасательной станции доносится запах жареного лука. Мы здесь, чтобы посмотреть, как Уильям будет укрощать свой новый гидроцикл. Процесс, похоже, состоит в основном из посадки в седло, мощного рывка вперед, попытки заложить слишком крутой вираж и падения, сопровождаемого фонтаном брызг. Затем на поверхности появляется его крупная светловолосая голова, отряхивается и движется рывками по воде — он вновь устремился к своей игрушке. В этой части реки шныряли еще три гидроцикла и несколько воднолыжников на катерах с мощными моторами — стоял жуткий шум, но мы все равно слышали смех Уильяма; парень явно считал, что купить себе жуть какую дорогую ляльку и потом только тем и заниматься, что постоянно бултыхаться с нее в воду, — это обалденно остроумная затея.

— А эти штуки вообще-то зачем? — спросил я.

— Какие? Гидроциклы? — переспрашивает Ивонна, прислоняется к опоре моста и начинает гонять кубики льда в своем стакане с фруктовым соком. — Для забавы.

Она смотрела, как Уильям закладывает вираж, чуть не врезается в другой гидроцикл, вспахивает бурун, оставленный катером с воднолыжником, из-за чего, пополнив репертуар падений новым типом — сальто через руль гидроцикла, — падает в воду на спину, подняв целый столб брызг. Его смех был слышен даже за ревом моторов. Он помахал нам, давая знать, что с ним все в порядке, а потом, не переставая смеяться, поплыл к гидроциклу. Ивонна надела солнцезащитные очки.

— Для забавы, вот они для чего, — повторила она.

— Для забавы, значит, — покивал я.

Уильям продолжал смеяться. Я наблюдал за Ивонной, которая наблюдала за ним. Оседлав свой гидроцикл, он опять помахал нам. Она помахала ему в ответ. На мой взгляд, без всякого энтузиазма.

Ивонна в шортах и футболке выглядела стройной и мускулистой. Она чуть изогнулась, прислоняясь к стене, и от этого ее грудь приподнялась. Мы с ней любовники уже около года. Когда Уильям снова запустил двигатель своего гидроцикла, она едва заметно покачала головой. Я прислонился к опоре рядом с ней.

— Ты никогда не думала уйти от него? — тихо спросил я.

Она выдержала паузу, опустила на нос очки и взглянула на меня поверх их.

— Нет? — сказала она.

В ее голосе прозвучал вопрос; так она спрашивала, почему я спросил об этом.

Я пожал плечами:

— Так просто.

Она дождалась, когда мимо пройдет семейство, поглощавшее мороженое, затем сказала:

— Камерон, я не собираюсь расставаться с Уильямом.

Я снова пожал плечами, жалея, что спросил ее об этом.

— Не знаю, так вдруг взбрендилось.

— Так разбрендись. — Она посмотрела в сторону Уильяма, который каким-то чудом все еще держался на своем гидроцикле, подпрыгивающем на волнах. Она протянула руку и дотронулась до меня. — Камерон, — сказала она, и в ее голосе послышалась нежность, — ты вносишь в мою жизнь остроту, ты делаешь для меня то, что Уильяму и в голову не может прийти. Но он мой муж, и даже если мы время от времени и сбиваемся с пути истинного, все равно навсегда останемся вместе. — Она прищурилась и добавила: — Скорее всего. — Она снова посмотрела на него — на сей раз он заложил вираж не так круто и удержался в седле. — Я хочу сказать, что, если он когда-нибудь одарит меня СПИДом, я сделаю ему колумбийский галстук…

— Бр-р-р, — сказал я.

Я видел такую фотографию — тебе перерезают горло и вытаскивают через разрез язык. Человеческий язык на удивление большой.

— Ты ему это говорила?

Она издала смешок.

— Говорила. Он сказал, что если я его брошу, то он потребует попечительства над «мерсом».

Я повернулся и посмотрел на припаркованный у тротуара вожделенный, с умеренными наворотами «трехсотый», потом перевел нарочито оценивающий взгляд на Ивонну.

— Справедливо, — пожав плечами, сказал я, повернулся к воде и присосался к своей банке пива.

Она пнула меня по коленке.

Позже, когда мы помогали Уильяму вытащить из воды его гидроцикл, на сверкающем черном рейнджровере и с огромным черным катером на прицепе появилась какая-то шумная компания — все в черных кожаных куртках с эмблемами «БМВ». Те, кто приехал на самый высокий прилив, в это время уже вытаскивали из воды свои аппараты, а только что прибывшие потребовали, чтобы все убрались с дороги и дали им спустить на воду их катер. Их трехмоторный катер заблокировал выезд на дорогу, и, когда их попросили его отодвинуть, эти крутые ребята принялись спорить. Я даже слышал, как один из них утверждал, что они зарезервировали этот спуск.

Минут десять мы препирались без всякого толку. Мы погрузили гидроцикл на прицеп, но «мерс» Уильяма вместе с другими машинами оказался заблокирован у спуска; он попытался было объясниться с «бээмвэшниками», затем сел в машину и надулся. Ивонна молча кипела от ярости, потом объявила, что идет на спасательную станцию, купить какое-нибудь сувенирное говно.

— Когда не знаешь, что делать, иди в магазин, — сказала она, хлопнув дверцей.

Уильям сидел, сжав губы и следя в зеркало заднего вида за тем, как развивается спор.

— Ублюдки, — сказал он. — Просто хер знает, как наплевательски люди относятся друг к другу.

— Перестрелять их к чертовой матери, — сказал я, взвешивая — не выйти ли и не выкурить сигаретку (никакого тебе курения на обитых кожей цвета шампанского сиденьях «мерса»).

— Во-во, — сказал Уильям, перебирая пальцами баранку, — люди были бы намного вежливей, если бы все ходили с пистолетами.

Я покосился на него.

Наконец, после изрядной неразберихи, когда воздух был перенасыщен флюидами враждебности, проблема решилась; «бээмвэшники» протащили свой катер, освободив проезд к дороге для машин и прицепов. Мы подобрали Ивонну наверху у навеса станции, где для поддержки спасательной службы продавалась всякая всячина.

Приобрела она там, похоже, не много. Садясь в машину, она бросила мне коробок спичек.

— Держи, — сказала она.

Я изучил коробок.

— Ого. А ты уверена?

Мы, набирая скорость, устремились вверх между деревьями в сторону Эдинбурга, и я оглянулся. Внизу на спуске снова возникли беспорядки; «бээмвэшники»: отчаянно жестикулируя, показывают на покрышки с одной стороны прицепа, везущего их огромный катер — тот теперь вроде бы слегка накренился на один бок. Впечатление было такое, что там опять будет довольно жарко, затем деревья закрыли обзор, и спуск исчез из глаз. Я был уверен, что успел увидеть начало потасовки.

Я повернулся назад и увидел, как Ивонна с ухмылкой смотрит мимо меня в том же направлении. Внезапно она напустила на себя невинный вид, откинулась на спинку сиденья и принялась что-то мурлыкать под нос.

Я вспомнил, как мы с Энди спустили все колеса у машины его отца, взяв половинки спичек и засунув их в ниппели. Я открыл коробок, который дала мне Ивонна, но сказать на глаз, отсутствует ли там пара спичек, было невозможно.

— Похоже, у них там какие-то проблемы с прицепом, — сказал я.

— Так им и надо, — отозвался Уильям.

— Может, им шины прокололи, — вздохнула Ивонна; она бросила взгляд в сторону Уильяма. — А у нас ведь на ниппелях замочки, да?

Уильям в лесу, в окрестностях Эдинбурга, совсем рядом с участком, где расположен их с Ивонной новый дом; вооруженный маркером, он участвует в очередной дурацкой, хотя, должен признать, по-мальчишески захватывающей игре в пейнтбол (парни и девочки из его компьютерной компании против ударного отряда отдела новостей «Каледониан»). Мой маркер заклинило, и Уильям, узнав меня, пошел в наступление, смеясь и стреляя в меня раз за разом; я тем временем махал ему и пытался увернуться, но эти желтые шарики с краской, шлеп-шлеп, колотили по моему взятому напрокат снаряжению, камуфляжным брюкам и боевой куртке, молотили по шлему, а я махал ему и пытался привести в чувство проклятый маркер, а он просто медленно наступал, не переставая стрелять; сучий потрох, у него собственный маркер, и он его, вероятно, модернизировал; зная Уильяма, можно было не сомневаться. Шлеп! Шлеп! Шлеп! Он все приближался, а я думал: бог ты мой, неужели он узнал про меня и Ивонну? Неужели он догадался, неужели кто-то ему стукнул, может, в этом все дело?

Мне это здорово действовало на нервы, даже если я и ошибался; я и в самом деле хотел устроить козью рожу этому сукину сыну, потому что перед игрой у нас вышел дурацкий спор, он говорил, что алчность — это, мол, хорошо и что он был разочарован, как неудачно аргументировал этот тип Гекко из «Уолл-стрита».[85]

— Но это же в самом деле хорошо, — возражал Уильям, размахивая своим маркером. — Именно ею измеряется способность к выживанию в наше время. — Нам тем временем показывали игровую площадку с флагштоками, баррикадами из бревен и всеми прочими атрибутами. — Она естественна, — настаивал Уильям. — Это эволюция; еще живя в пещерах, мы выходили на охоту, и тот, кто приносил домой мамонта или что-то еще, съедал лучший кусок и трахал женщин, и все это было очень полезно для рода человеческого. Сейчас все это более отвлеченно, и мы имеем дело с деньгами вместо куска мяса, но принцип остается тот же.

— Но ведь охотились не в одиночку, в этом-то все и дело, — сказал я ему. — Там во всем была кооперация; люди вместе работали, получали результат и делили добычу.

— Согласен, — кивнул Уильям. — Кооперация — это великолепно. Если бы люди не кооперировались, то управлять ими было бы отнюдь не просто.

— Но…

— А вожди нужны всегда.

— Но алчность и эгоизм…

— …без них не было бы ничего, что тебя окружает, — сказал Уильям, снова размахивая маркером во все стороны.

— Именно, — воскликнул я, широко разведя руками. — Капитализм!

— Да! Именно! — эхом отозвался Уильям, повторив жест.

Так мы там и стояли: я с хмурой миной на физиономии, совершенно не понимая, как это Уильям не может сообразить, к чему я клоню… и Уильям, улыбающийся, но не менее озадаченный тем, что я, похоже, не способен понять его.

Я раздраженно покачал головой и взмахнул своим маркером.

— Будем драться, — сказал я.

Уильям ухмыльнулся:

— Я высказался.

Вот почему я жутко хотел обставить этого сукина сына — предпочтительно в кооперации с моими товарищами по команде, чтобы доказать свою правоту, но долбаная техника меня подвела; мой маркер заклинило, и он взял верх, стрелял в меня раз за разом, и наконец я отказался от мысли расклинить маркер и швырнул его в Уильяма, хотя и ни черта не видел, куда кидаю, потому что окошко у меня на шлеме все было заляпано желтой краской, но он уклонился, шагнул в сторону и уселся на ствол, держась за живот; этот сукин сын смеялся как сумасшедший, потому что я был похож на гигантский мокрый банан, и я только теперь понял, что мой маркер вовсе не заклинило, просто он стоял на предохранителе. Наверно, я его как-то сдвинул, и у меня еще оставалось несколько выстрелов, и мне следовало бы пристрелить эту скотину, но я не мог — не мог, пока он сидел там и помирал от смеха.

— Сучара! — завопил я на него.

Он крутанул свой маркер на затянутом в перчатку пальце.

— Эволюция! — крикнул он. — Если живешь с ликвидатором, то многому можешь научиться! — И он опять принялся смеяться.

Позже в палатке, где был устроен буфет, он полез в начало очереди со словами:

— Как хотите, но в очереди я не верю!

А когда одна дама за ним попыталась возразить, он с какой-то стыдливой застенчивостью убедил ее, что вообще-то у него диабет, а потому, вы понимаете, ему необходимо поесть немедленно. Меня покоробило, я покраснел и отвернулся.

Все еще думаю; думаю обо всех тех ситуациях, когда мои знакомые совершали поступки из чувства мести, или из злопамятства, или из коварства, или из хитрости или хотя бы грозили совершить что-нибудь такое. Черт побери, все мои знакомые время от времени совершали что-нибудь в этом роде, но ведь это далеко от убийства. Я думаю, что Макданн спятил, но не могу сказать ему об этом, потому что если он ошибается и если ошибаюсь я, считая, что это как-то связано с ребятами, откинувшими концы в Озерном крае несколько лет назад, то остается только один подозреваемый — я. Беда в том, что моя теория становится все более шаткой, поскольку Макданн меня убедил: все это было лишь дымовой завесой; никакого проекта «Арес» не существует и не существовало, а Смаут, сидящий в багдадской тюрьме, никак не связан с умершими; просто дело в том, что кому-то пришла в голову эта хитрая теория заговора как способ заставить меня таскаться по всяким отдаленным местечкам и ждать там телефонных звонков, что лишало меня алиби, пока горилла делала что-нибудь ужасное с другими людьми совсем в других местах. Макданн, конечно, не исключает, что убийцей могу быть и я, что я сам и сочинил эту историю. Я мог записать на пленку звонки таинственного мистера Арчера и устраивать их в то время, когда находился в редакции. В моей квартире они нашли почти все оборудование, необходимое для этого: автоответчик, мой компьютер и модем; еще пара каких-нибудь фитюлек, и организовать такие звонки можно было бы без всяких проблем, если ты сечешь в таких вещах, а если нет — ну, набраться терпения и добиться своего методом проб и ошибок.

Макданн действительно хочет мне помочь, я это вижу, но на него тоже давят; косвенные улики против меня очень сильны, и люди, не знакомые со всеми нюансами моего дела, теряют терпение оттого, что оно застряло на мертвой точке. Кроме этой долбаной визитки, у них нет приемлемых для суда доказательств — ни тебе оружия, ни кровавых пятен на одежде или хотя бы мелочей вроде волоска или волокон ткани, которые указывали бы на меня. Думаю, они не верят, что кто-то из свидетелей может меня опознать, иначе бы уже давно устроили очную ставку, но, с другой стороны, все обстоятельства явно говорят, что это я. Левый журналист рехнулся и пошел мочить правых. Наверняка, пока я тут торчу, пропустил немало броских газетных заголовков. И в самом деле, за время моих коротеньких каникул пара-другая прошла мимо меня; если бы я, мудила, после отъезда из Паром-Стром удосужился взглянуть хоть на какой-нибудь газетный стенд, я бы увидел, как начинает разворачиваться история об этом парне («Красная пантера»[86] — на этом остановились таблоиды), который убивает столпов общества, имеющих правые взгляды.

Макданн не хочет обвинять меня в каких бы то ни было других убийствах из этой серии, но скоро им придется решать, срок моего предварительного заключения подходит к концу, а министр внутренних дел не собирается его продлевать; очень скоро я должен буду предстать перед судом. Черт, я даже могу получить адвоката.

Я все еще в ужасе, хотя Макданн и на моей стороне, но я же вижу, что оптимизма у него поубавилось, а если его уберут, я вполне могу достаться плохим полицейским, тем, которым нужно только признание, и, господи помоги, я ведь в Англии — не в Шотландии, и, несмотря на Макгвайрскую семерку и Гилдфордскую четверку, закон до сих пор не изменен:[87] здесь тебя могут приговорить по неподтвержденному признанию, даже если ты и попытаешься потом от него отказаться.

У меня в связи с этим настоящая паранойя, я решил ничего не подписывать и беспокоюсь — не подписал ли я чего-нибудь такого, когда они только привезли меня сюда и сказали, что я должен подписать бумагу об изъятии личных вещей, или просьбу об оказании юридической помощи, или что-нибудь еще в том же роде, и я беспокоюсь — не подсовывают ли они мне что-нибудь на подпись, когда я устаю от конвейерных допросов и хочу только одного — добраться до кровати и уснуть, а они говорят, бога ради, сделай одолжение, подпиши и можешь идти спать, давай; это, в общем-то, формальность, и впоследствии ты можешь от всего отказаться, передумать, но на самом деле ничего ты уже не можешь, они врут, а ты не можешь; я даже беспокоюсь — не подсовывают ли они мне что-нибудь на подпись во сне или не заставляют ли они меня подписывать что-нибудь под гипнозом; черт, с них все может статься.

— Камерон, — говорит Макданн. Сегодня пятый день, утро. — Послезавтра они хотят предъявить тебе обвинение во всех этих убийствах и нападениях и передать дело в суд.

— О боже.

Я беру сигарету, Макданн дает мне огоньку.

— Ну что, так ничего и не надумал? — спрашивает он. — Так-таки ничего?

Он снова всасывает воздух сквозь зубы. Мне это начинает действовать на нервы.

Я качаю головой, тру лицо обеими руками, не обращая внимания на то, что дым от сигареты попадает мне в глаза и волосы. Я кашляю.

— Сожалею. Нет. Ничего не надумал. То есть думал-то я много о чем, но ничего…

— И ты мне ничего об этом не хочешь рассказать, Камерон? — говорит инспектор печально. — Ты все это держишь в себе, со мной не хочешь поделиться. — Он качает головой. — Камерон, ради всего святого, ведь я единственный человек, который может тебе помочь. Если у тебя есть какие-то сомнения, подозрения, ты должен поделиться ими со мной; ты должен назвать имена.

Я снова кашляю, разглядываю выложенный плиткой пол.

— Это, может быть, твой последний шанс, Камерон, — тихо говорит мне Макданн.

Я глубоко вздыхаю.

— Камерон, если ты кого-то хоть капельку подозреваешь, просто назови мне имя, — продолжает Макданн. — Может быть, их даже и на допрос не понадобится вызывать; мы не собираемся заниматься фабрикациями, никого не будем преследовать или обвинять во всех смертных грехах.

Я смотрю на него, я все еще не уверен. Мой подбородок все еще клином упирается в ладони. Я затягиваюсь. У меня снова трясутся пальцы. Макданн продолжает:

— Этим делом занимаются или занимались очень хорошие специалисты, настоящие асы, преданные своему делу, но теперь они преданы одной идее — обвинить тебя во всех других нападениях и усадить на скамью подсудимых. Я убедил важных шишек, что знаю к тебе подход, как никто другой, и могу помочь нам всем разобраться с этим делом, но я здесь как футбольный тренер, Камерон. Меня в любую минуту могут заменить, и я хорош, пока есть результаты. Пока что никаких результатов у нас нет, и меня могут выставить в любое время. И поверь мне, Камерон, кроме меня, у тебя здесь нет друзей.

Я качаю головой, я боюсь заговорить — боюсь потерять самообладание.

— Имена; имя; что-нибудь, что может тебя спасти, Камерон, — терпеливо говорит Макданн. — Ну хоть кого-нибудь ты подозреваешь?

Я чувствую себя, как рабочий в сталинской России, предающий своих товарищей, и все же говорю:

— Ну, я думал кое о ком из моих друзей…

Я поднимаю глаза на Макданна, чтобы увидеть его реакцию. На его темном, тяжелом лице озабоченное выражение.

— Да?

— Уильям Соррел и… это звучит глупо, но… его жена… Иво…

— Ивонна, — заканчивает Макданн, кивает и откидывается на спинку стула.

Он прикуривает сигарету. У него печальный вид. Он постукивает пачкой сигарет по столу.

Я не знаю, что думать или чувствовать. Нет, знаю. Я чувствую себя паршиво.

— У тебя роман с Ивонной Соррел? — спрашивает Макданн.

Я смотрю на него. Теперь я действительно не знаю, что сказать.

Он машет рукой.

— Впрочем, может, это и не имеет значения. Но мы отследили перемещения мистера и миссис Соррел. Потихоньку — ведь они твои друзья. — Он улыбается. — Всегда надо учитывать возможность участия в деле нескольких человек, особенно если речь о серийных преступлениях, совершенных далеко друг от друга, к тому же довольно сложных.

Я киваю. Отследили. Отследили перемещения. Хотелось бы знать, в какой мере «потихоньку». Очень хочется заплакать — ведь мне кажется, я смиряюсь с тем, что (независимо от того, как будут развиваться события дальше) жизнь для меня уже никогда не будет прежней.

— Выясняется, — говорит Макданн, пачка сигарет — тук, тук — стукает по столешнице, — что, хоть они и проводят очень много времени вне дома, все их передвижения хорошо задокументированы; нам прекрасно известно, что они делали во время всех этих нападений.

Я снова киваю, чувствуя, будто мои кишки вывернуты наружу. Я, значит, их предал, а в этом не было никакого смысла.

— Я думал об Энди, — сообщаю я полу, глядя вниз и избегая смотреть в глаза Макданну. — Об Энди Гулде, — говорю я, потому что, помимо всего прочего, Энди останавливался у меня летом, приблизительно в то время, когда пропала визитная карточка с моими каракулями. — Я думал, может, это он, но он мертв.

— Похороны завтра, — говорит Макданн, стряхивая пепел и внимательно изучая горящий кончик сигареты.

Он обтачивает его о кромку легкой металлической пепельницы, пока не получается идеальный конус, потом осторожно затягивается. Пепел с моей сигареты падает на пол, и я виновато растираю его подошвой.

Бог ты мой, мне бы сейчас не помешало немного наркоты, чтобы успокоиться, расслабиться. Я почти с нетерпением жду, когда меня переведут в тюрьму — там-то наркоты море, если только меня посадят не в одиночку. Черт возьми, так оно и будет. Я принимаю это, смиряюсь с этим. Черт!

— Завтра? — говорю я, сглатывая слюну.

Я сдерживаю слезы, сдерживаю кашель, потому что боюсь, раскашлявшись, расплакаться.

— Да, — говорит Макданн, снова аккуратно стряхивая пепел с сигареты. — Хоронят его завтра, на семейном кладбище. Как там это поместье называется?

— Стратспелд, — говорю я.

Смотрю на него, но так и не могу понять, действительно он забыл название или нет.

— Стратспелд, — кивает он. — Стратспелд, — перекатывает он это слово во рту, словно смакует хороший виски. — Стратспелд на Карс-ов-Спелд.

Он снова втягивает воздух сквозь зубы. Врачу бы он свои зубы показал, что ли; интересно, в полиции свои дантисты или они ходят к тем же, что и все, и надеются, что у дантиста нет зуба на… нет зуба… нет зуба на…

Погоди-ка.

Нет, погоди-ка на хер…

И тут до меня доходит.

Словно пылинка залетела в глаз, поднимаешь голову, чтобы понять откуда, и тут на тебя обрушивается тонна кирпичей. Секунду сижу, задумавшись. Нет, это невозможно. Но так оно и есть, оно никуда не уйдет, и я знаю, я уверен, что знаю.

Я знаю, и я чувствую дурноту, но, слава богу, теперь у меня хоть в чем-то есть уверенность. Доказать я ничего не могу и пока что всего не понимаю, но я знаю, и я знаю, что должен быть там, должен попасть в Стратспелд. Я мог бы сказать им — отправляйтесь туда, будьте там, держите ухо востро, потому что он непременно будет там, должен быть там, именно там и нигде в другом месте. Но я не могу допустить, чтобы это произошло так, и, схватят они его или нет (а я сомневаюсь, что схватят), я должен быть там.

И потому я откашливаюсь, смотрю в глаза Макданну и говорю:

— Хорошо. Еще два имени. — Пауза. Глотаю слюну, у меня словно что-то в горле застряло. Бог ты мой, неужели я действительно скажу это? Да, скажу. — И у меня есть для вас еще кое-что.

Макданн склоняет голову набок. Его брови беззвучно говорят: «Неужели?»

Я набираю побольше воздуха в легкие.

— Но мне кое-что и от вас понадобится.

Макданн хмурится:

— И чего же ты хочешь, Камерон?

— Я хочу завтра быть там, на похоронах.

Макданн хмурится еще сильнее. Опускает взгляд на пачку сигарет и делает ею еще два кульбита по столу. Качает головой:

— Не думаю, что смогу это сделать, Камерон.

— Сможете, — говорю я ему. — Сможете, потому что у меня для вас кое-что есть. — Я снова делаю паузу, еще один вдох, в горле у меня першит. — Оно тоже там.

Вид у Макданна озадаченный:

— И что же там такое, Камерон?

Мое сердце колотится, руки сжимаются в кулаки. Я сглатываю, в горле сухость, на глаза наворачиваются слезы, и все же я наконец выдавливаю из себя это слово:

— Труп.