Глава XVII ТРИДЦАТЬ ДВА РАЗА ПО ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ

Долго идти беглым шагом учитель чистописания не мог, и поэтому, вскоре вынужден был просить у своего бывшего ученика пощады, у старика подкашивались ноги и захватывало дух.

— Я умру, право, умру! — уверял он, стараясь высвободить свою руку из крепко дернувшей его руки молодого человека.

Но последний продолжал изо всех сил тащить его за собой, говоря на ходу:

— Идите, идите. Если я сейчас пощажу вас, другие потом не пощадят.

Только очутившись на улице Пиедрас, он замедлил шаги и сказал:

— Ну, теперь мы пробежали четыре улицы и можем не бояться, что его преподобие догонит нас, почтенный монах для этого слишком толст.

— Какой монах? О каком это монахе ты говоришь, сын мой? — удивился дон Кандидо, остановившийся немного, чтобы перевести дух.

О том, которого я запер.

— Ах, да, ведь это и в самом деле был монах!

— Да еще с кинжалом!

— Это ужасно, мой дорогой Мигель... А ведь мы держали себя с ним настоящими молодцами, не правда ли? А?

— Гм!.. Вы — да, а что касается меня...

— Я сам не ожидал, что у меня в минуту опасности явится такое непоколебимое мужество.

— Гм, да... Действительно, беспримерное мужество!..

— Не правда ли, Мигель? Ведь в сущности я должен был умереть от страха, когда почувствовал острие кинжала, приставленного к своей груди.

— Понятно, дон Кандидо! Но...

— Но такова уж моя чувствительная, деликатная и впечатлительная организация: она таит в себе запас сил, которые проявляются только в моменты страшной опасности... Знаешь ли, мой дорогой покровитель, что еще немного и я задушил бы этого монаха...

— Потише, мой почтенный друг, потише! — прошептал дон Мигель, снова взяв старика под руку и ведя его дальше.

— А что?.. Разве этот монах идет за нами? — прерывающимся голосом спросил дон Кандидо, озираясь по сторонам.

— Пока нет, но в Буэнос-Айресе стены имеют уши.

— Да, да, это верно, Мигель... Переменим лучше разговор. Я только хотел сказать тебе...

— Что?

— Что, собственно, ты был причиной той опасности, в которой я так неожиданно очутился.

— Это верно, зато я же и спас вас.

— О, да, конечно! Я знаю, что не будь тебя, я ни за что ни про что погиб бы... Поверь, мой дорогой покровитель и спаситель, что я этого вовеки не забуду!.. А как ты думаешь, Мигель, ведь этот окаянный монах...

— Вы опять о том же? Молчите и идите, иначе нас того и гляди сцапают.

Старик весь сжался в комок и прибавил шагу.

Пройдя еще несколько улиц, дон Мигель остановился и не то с сожалением, не то с насмешкой взглянув своему спутнику в лицо, при слабом уличном освещении казавшееся синевато-бледным, вдруг весело расхохотался.

— Чему это ты, Мигель, так смеешься? — спросил старик, вытаращив глаза.

— Так, вспомнил кое-что смешное.

— Насчет меня?

— Да...

— Что же именно, дорогой Мигель?

— Да то, что вас заподозрили было в амурных поползновениях.

— Меня?! Когда же и кто, Мигель?

— Разве вы уже забыли, о чем вас допрашивал монах?

— Ах, да!.. Но ведь ты знаешь...

— Я ничего не знаю, сеньор.

— Как! Ты не знаешь, что я ни с кем не знаком в том доме?

— Это-то я знаю...

— Так чего же ты не знаешь?

— Мало ли чего я не знаю, — ответил молодой человек, забавляясь возраставшим смущением своего бывшего учителя чистописания.

Он продолжал стоять, потому что, пройдя более полумили по дурно вымощенным улицам, тоже почувствовал усталость.

— Спрашивай, что желаешь узнать. Ты знаешь, что я ни в чем не могу отказать тебе, — говорил старик, прислонившись к степе наглухо заколоченного дома.

— На какой улице находится ваш дом? Мне это до сих пор неизвестно.

— А! Ты хочешь оказать мне честь своим посещением? Вот обрадовал бы!

— Вы угадали, я, действительно, намерен посетить вас.

— Да?.. Мы всего в нескольких шагах от моего домика.

— Так я и думал, что вы живете в этом квартале. Ведите же меня к себе.

— Иди вот сюда, на улицу Кюйо.

Через несколько минут старик постучался в дверь дома очень почтенного вида. Дом этот напоминал те дома, которые начали строиться в этом месте с одиннадцатого июня 1580 года, когда наместник губернатора, дон Хуан Гарай, основал город Троицы и гавань Буэнос-Айреса, разбив план города на сто сорок четыре части, из которых дон Хуан Басуальдо получил часть, занятую теперь домом дона Кандидо Родригеса.

Дверь отворила высокая, сухощавая женщина лет пятидесяти, закутанная в большую шерстяную шаль. Она не выразила ни малейшего удивления при виде незнакомого спутника своего господина, а только окинула его пытливым взглядом.

— Есть огонь в моей комнате, донна Николасса? — спросил дон Кандидо, переступив порог.

— Давно уже горит, сеньор, — ответила экономка с произношением, свойственным уроженцам провинции Кюйо и никогда не утрачиваемым ими, хотя бы они с самого детства жили вне своей родины.

Пока донна Николасса, заперев дверь, уходила к себе, хозяин со своим гостем вошли в зал с кирпичным полом, усеянным массой выбоин, так что дон Мигель на каждом шагу спотыкался, несмотря на свою привычку к отвратительным улицам города.

По обстановке этой залы сразу было видно, что здесь когда-то собирались дети, усердно старавшиеся ломать стулья, резать перочинными ножами столы и проливать потоки чернил.

На одном из столов лежали бумаги, чертежи и книги, между которыми первое место занимал громадный словарь кастильского языка. Посредине красовался оловянный письменный прибор, весь закапанный чернилами.

— Садись и отдохни, дорогой Мигель, — предложил дон Кандидо, опускаясь в старинное кожаное кресло, стоявшее перед письменным столом.

— С большим удовольствием, сеньор секретарь, — ответил дон Мигель, садясь напротив него, по другую сторону стола.

— Почему ты не называешь меня по-старому?

— Потому, что вы с нынешнего дня занимаете новое и очень почетное положение.

— Да, благодаря тебе, это мой якорь спасения, дорогой Мигель. Мне, конечно, придется читать много вслух? Но это не беда, мои легкие в порядке, и меня не скоро утомит дон Фелиппе д'Арана.

— Министр иностранных дел аргентинской конфедерации, — договорил дон Мигель.

— Как ты хорошо затвердил титул его превосходительства, Мигель!

— У меня память лучше вашей, сеньор секретарь.

— Что это... намек?

— Пожалуй, да. Я хочу напомнить вам, что вы обещали показывать мне все бумаги, которые будете писать у дона Фелиппе, или хотя бы только передавать их содержание.

— Я сдержу свое обещание, Мигель. Но, сказать по правде, я никак не могу понять, какой тебе интерес узнавать государственные тайны?.. Берегись, Мигель! Вмешиваясь в политику, ты рискуешь подвергнуться тому самому, от чего я чуть было не погиб в тысяча восемьсот двадцатом году. Дело было так: раз я иду из дома одной из моих крестных, уроженки Кордовы — города, в котором, кстати сказать, делаются лучшие пирожные и варенья во всем мире... В этом же городе мой отец учился латыни. Ах, если бы ты знал, какой ученый человек был мой отец! Том Гомера у него был весь истрепан от постоянного чтения. Я еще помню, как однажды, когда мне было лет шесть, я швырнул этим томом прямо в чернильницу, доставшуюся моему отцу в наследство от его прадеда, который был...

— Вы мне уж не раз рассказывали эту историю.

— Ты не хочешь продолжения моего интересного и очень поучительного рассказа, Мигель? Ну, как тебе угодно... Но скажи мне, почему тебе интересно знать политические тайны дона Фелиппе?

— Да так... из любопытства, сеньор...

— И только?

— Конечно... Ведь вы знаете, что я так сержусь, когда мое любопытство не удовлетворяется, что готов порвать все отношения с людьми, отказывающими мне...

— Мигель!

— Да, да, ничего не поделаешь, уж таков мой характер. Притом между порядочными людьми принято оказывать друг другу услуги за услуги, не так ли? — с легкой насмешкой в голосе добавил молодой человек.

— Само собой разумеется, — подхватил старик, беспокойно ерзая в кресле.

— Значит, и вы с этим согласны, сеньор секретарь? — продолжал дон Мигель. — В доказательство этого возьмите в руки перо, а мне дайте чистый лист бумаги.

— Мне взять перо, а тебе дать бумаги?

— Ну, да. Разве это так трудно?

— Конечно, нет! Но... разве мы будем писать, Мигель?

— Да, то есть вы будете писать.

— Каким же образом я буду писать, если у тебя будет бумага, а у меня перо и притом ты сидишь на другом конце стола? — недоумевал дон Кандидо.

Дон Мигель молча улыбнулся, быстро сворачивая бумагу. Окончив эту операцию, он взял ножик и нарезал пачку маленьких квадратиков, величиной немного меньше визитной карточки. По счету этих квадратиков оказалось тридцать два. Отобрав восемь штук, молодой человек положил их перед доном Кандидо, который глядел на него во все глаза, решительно не понимая, что все это значит.

— Что же мне делать с этими бумажками? — спросил он, осторожно дотрагиваясь до них кончиками пальцев, точно боясь, что они могут укусить его.

— А вот я вам сейчас скажу, — ответил дон Мигель. — Что, это перо хорошее? — прибавил он, взяв в руки тонко очиненное перо.

— Самое лучшее, какое только у меня есть. Оно очинено для самого тонкого почерка, — с важностью сказал бывший учитель каллиграфии, поднося перо к глазам.

— Хорошо. Напишите теперь на каждом квадратике английским почерком цифру двадцать четыре.

— Двадцать четыре? Ах, какое это скверное число, Мигель!

— Почему?

— Потому что это число составляло максимум ударов линейкой, которыми я наказывал своих ленивых учеников. Некоторые из них, впрочем, оказались впоследствии людьми с большим достоинством и занимают теперь высокое положение в обществе. Мне часто думается, что при случае они могут отомстить мне, хотя...

— Пишите же, сеньор, пишите: двадцать четыре, — нетерпеливо перебил дон Мигель.

— Цифрами?

— Цифрами, цифрами.

— Больше ничего?

— Больше ничего. Пишите!

— Двадцать четыре... двадцать четыре... двадцать четыре... — бормотал старик, набрасывая на бумажках красивые цифры. — Готово! — сказал он, тщательно выведя цифру на последнем квадратике.

— Хорошо. Теперь напишите на обороте каждого квадратика слово «Кочабамба».

— Кочабамба?!

— Ну, да. Разве вы плохо слышите, или я неясно говорю? — нетерпеливо спросил дон Мигель.

— Нет, я прекрасно слышу и хорошо тебя понимаю, мой дорогой Мигель, но название этой улицы у меня связано с воспоминанием о том доме, в котором мы сейчас были, а также и о том нечестивом, кровожадном, вероотступном, свирепом монахе, кото...

— Пишите же: Кочабамба, любезный учитель.

— На всех квадратиках?

— На всех, на всех!

— Кочабамба... Кочабамба... Кочабамба... Ну, вот тебе все восемь Кочабамб. Еще что при...

— Возьмите самое толстое перо.

— Зачем? Это перо лучше, чем...

— Говорят вам, берите самое толстое!

— Хорошо, хорошо, не сердись! Ну, вот самое толстое, им можно линовать.

— Отлично. Вот вам еще восемь квадратиков. На каждом из них напишите на одной стороне ту же цифру, а на другой — то же слово, только испанским почерком и потолще.

— То есть ты хочешь, чтобы я изменил свой почерк? Я ведь всегда пишу английским и...

— Вы иногда умеете угадывать удивительно верно, мой достойный друг!

— Но, Мигель, это очень опасная штука. В тысяча восемьсот...

— Сеньор дон Кандидо, угодно вам писать дальше или нет?

— Разве я могу отказать тебе в чем-нибудь, мой дорогой друг и покровитель? Напишу и на этих бумажках.

— Есть у вас какие-нибудь цветные чернила? — спросил дон Мигель, когда старик написал, что было нужно и на следующих восьми квадратиках.

— Есть, как не быть! И при том превосходные, великолепные, блестящие чернила огненно-красного цвета.

— Прекрасно. Пишите ими на этих восьми квадратиках.

— То же самое?

— То же самое.

— Каким почерком?

— Французским.

— Самым скверным из всех почерков в мире!.. Ну, вот, готово.

— Теперь пишите то же самое на последних восьми бумажках.

— Какими чернилами?

— Обмакивайте в черные чернила то перо, которым писали красными.

— А каким почерком?

— Женским.

— Это будет потруднее, но напишу... Ну, вот и эти готовы! Значит, всего тридцать два квадратика?

— Верно, тридцать два, по двадцать четыре.

— И тридцать две Кочабамбы?

— Совершенно верно... Спасибо вам, дорогой друг, — проговорил дон Мигель, тщательно пересчитав квадратики и пряча их в свой бумажник.

— Это, наверное, какая-нибудь игра в фанты, Мигель? А? — полюбопытствовал дон Кандидо.

— Может быть, — улыбнулся дон Мигель.

— Или за этим скрывается что-нибудь более серьезное... любовная интрижка, например, мой плутишка? А?

— Прощайте пока, мой бывший учитель и настоящий друг, — перебил молодой человек, вставая и протягивая старику руку. — Сделайте мне одолжение, забудьте скорей, что вы сейчас писали.

— Хорошо, хорошо, будь спокоен, — говорил дон Кандидо, крепко пожимая тонкую, нежную руку молодого человека. — Я сам был молод и знаю, к каким хитростям иногда должен прибегать влюбленный... Не бойся, я не выдам тебя. От души желаю тебе счастья и такой любви, какой ты вполне заслуживаешь, потому что...

— Спасибо, дорогой друг, спасибо за ваше доброе пожелание. Пожалуйста, не забудьте о плане.

— Он тебе нужен завтра?

— Да, непременно завтра до обеда.

— Ты получишь его до полудня.

— Хорошо. Только принесите его сами.

— Обязательно!

— Ну, спокойной ночи, любезный учитель!

— До свидания, дорогой Мигель, мой лучший друг и покровитель, до завтра!

Выйдя на улицу, куда его проводил дон Кандидо, молодой человек плотно завернулся в плащ и медленно пошел вдоль улицы Кюйо, думая о только что покинутом им человеке, который до старости сохранил детскую наивность и чистосердечие, хотя и обладал некоторыми полезными и практическими познаниями. Вообще дон Кандидо Родригес принадлежал к числу тех людей, которым вполне чужды злоба, недоверие, честолюбие, зависть, — словом, все пороки, свойственные большинству людей, и которые остаются детьми в течение всей своей жизни, как бы долга она ни была, никому не вредя и ничего не видя дальше своего носа.