9

Проснулся Леденцов в невыразимом состоянии…

В голове постукивала какая-то деревянная колотушка. Саднило битое лицо. Все еще подташнивало. Хотелось пить так, что язык, казалось, высох. И еще было плохо не от болей и тошнот, а вообще, ни от чего — худо, и все. Жизнь, с ее людьми и делами, стала немила. Одно утешение: мать не видит его вставшего, воспрявшего.

Но сильнее, чем занемогший организм, Леденцова удивило чувство вины. Откуда оно? Вроде бы все сделал правильно и никого не обидел… Почему же на душе скребут кошки, словно подстроил какую-то пакость? Неужели алкоголики страдают так ежедневно?

И он вздохнул, припоминая вчерашнее лицо матери.

Весь день Леденцов возвращал себя к жизни — то и дело вставал под душ, выжимал гантели, пил нескончаемый кофе и дышал по системе йогов. И все-таки подташнивало, стоило увидеть любую бутылку, даже из-под кефира. Облегчение пришло неожиданно после двух тарелок горячих щей, сковороды домашних котлет и трех чашек хорошо заваренного чая. Тогда он принялся за лицо…

Зеркало огорошило. Частая вода смыла толику краски, и в волосах проступила грязноватая медь. Допустим, выгорел. На лбу, с захватом переносицы, бурел ровненький круг; не подумаешь, что ударили, а точно стакан с кипятком постоял. Можно сказать, что авитаминоз. Малахитовая скула, увеличенная опухолью, прямо-таки цвела. Как тут людям объяснишь? Кулак с полки упал? Но Леденцов вспомнил, что объяснять некому: в райотдел он пока не ходок, в Шатре все знают. Желто-медные волосы, бурое пятно, зеленая скула… Не человек, а цветной телевизор.

Ближе к вечеру он побрился, принял последний душ, выпил заключительную чашку крепчайшего чая, припудрил цветовые оттенки лица и накрыл волосы развесистой кепкой. Для Шатра еще было рановато, но Леденцов намеревался идти пешком, чтобы окончательно проветриться.

Ранний августовский вечер надежду оправдал. Сквозь лучи еще незашедшего солнца, сквозь нагретый воздух и тепло неостывших стен сочился неуловимый, вроде бы посторонний холодок. Видимо, уже из сентября—октября. Теперь чуткий лоб улавливал его, как прикладывался к сырой земле. Освежающая ходьба так понравилась Леденцову, что, отшагав час, он нехотя свернул к задворкам. Видимо, в Шатре еще никого нет…

Но в Шатре был полный сбор. Леденцов бросил побеззаботнее:

— Привет, молотки!

— Садись, Желток, — отозвалась Ирка.

— Что поделываете?

Ему не ответили. Бледный вертел нераспечатанную пачку сигарет, оглядывая ее со всех сторон.

— Клевая продукция, — заключил он и передал пачку Шиндорге.

Тот пошевелил губами, силясь прочесть, видимо, нерусский текст, и отдал сигареты Артисту:

— Импортяга.

Грэг покрутил пачку, как диковинную. Она похрустывала целлофаном.

— Фарц.

— Что? — не понял Леденцов.

— Фарцовские.

Сигареты были уже у Ирки. Она их нюхала, как флакончик духов.

— Курево для мэна.

Пачка перешла к Леденцову. Под целлофаном на глянцевой картинке алел лимузин нескончаемой длины, над которым парила золотая корона. И золотые слова, тоже Леденцовым не переведенные, ибо писано не по-английски и не по-немецки. Он передал ее Бледному, полагая, что смотрины кончены.

Но Бледный уставился на пачку с младенческим интересом. Налюбовавшись, передал ее Шиндорге. И сигареты вновь пошли по кругу, как догадался Леденцов, уже не первому и не второму… Наконец-то Бледный ее надорвал. Началась тягучая церемония курения с глубокомысленным и молчаливым погружением в дым, в какое-то блаженство, в которое Леденцов не верил.

— Скушно у вас, — зевнул он, отказавшись от сигареты.

— Повеселим, — согласился Артист, берясь за гитару:

Леденцов не понимал, почему они вот так, все вместе, не идут в театр или на волейбольную площадку, не отправляются в лес или, в конце концов, почему не ходят вместе на работу — бригаду могли бы сколотить. Почему сидят в сумраке кустов, тупо вперившись в сигареты, что их держит тут? Видимо, причин много. Но одну Леденцов уже видел: скука. Этих подростков скручивала зевотная скука. Вчетвером им казалось веселее.

— Скучать-то можно и в одиночку, — бросил Леденцов.

— Я одна не могу, — призналась Ирка. — Сидишь дома, а где-то и что-то происходит.

— Один спятишь, — согласился Шиндорга.

— Мы вместе тусуемся. — Бледный выдохнул дым. — Нам весело, все поровну, никого не боимся…

— Хотим — балдеем, хотим — панкуем, хотим — фанатеем, — добавил Артист, побренькивая на гитаре.

И Леденцов прибавил вторую причину: они все одиноки. Лезут в этот Шатер от скуки и одиночества.

Ребята беспрестанно курили и перебрасывались какими-то дежурными словами, не всегда Леденцовым понимаемыми. За листвой давно стемнело. Зажглись окна, ушли со дворов дети, и попритихли улицы. Леденцов, привыкший беречь каждую минуту, удивлялся их обращению со временем — вечер уплывал в никуда. То ли они чего ждали, то ли они так жили… У Леденцова были к ним десятки вопросов, но он боялся спугнуть эту вторую и еще хрупкую встречу. Поэтому тоже чего-то ждал, затянутый их шатровым временем, которое не имело вех людской жизни и тянулось вообще, как в космосе.

— В школе ребята тоже вместе, — вернулся он к одиночеству.

По скрипу скамейки, по жужжанию басовой струны, по тугому шороху Иркиных джинсов Леденцов понял, что сказал не то. Ребята молчали, выжидая других его слов, но добавить он побоялся.

— Ты сам-то в школу шлендрал? — насмешливо поинтересовался Бледный.

— Десять классов.

— Нравилось?

— А что… неплохо.

— Только не надо песен, — зло проныла Ирка.

В сумраке Леденцову показалось, что они обступили его. Он непроизвольно повел руками. Но ребята сидели на своих местах, видимо лишь повернувшись к нему.

— Я бы все школы пережег, — мрачно сообщил Бледный.

— За что? За двойки?

Бледный не ответил. Ирка сказала, противным сюсюканьем изображая учительницу:

— Дети, для сочинения вам предлагаются две темы. Первая, несвободная: роман «Что делать?». Вторая, свободная: «Что школьникам нельзя делать».

— А меня, Желток, знаешь за что педсовет по стенке размазал? — лениво спросил Шиндорга. — Задали сочинение на тему «Кем ты хочешь стать». Я нашкрябал: «Не скажу». И все. Ну и поволокли.

— Зачем же скрыл?

— А какое их собачье дело? Могу я иметь тайну?

— Педсовет, — усмехнулся Артист. — Меня чуть не вышибли из школы знаешь за что? За одежду.

— За какую одежду?

— Я пришел на урок в лаптях, онучах, портах и армяке.

— Непорядок, — вяло возразил Леденцов, не уверенный, можно ли выгонять из школы за маскарад.

— Разве это хулиганство? Шутка.

— У тебя на поясе деревянная ложка болталась, — вспомнила Ирка.

— И миска деревянная была, — добавил Шиндорга. — И квас. Ты на уроке стал тюрю хлебать.

В этих ребятах Леденцов вдруг узрел какую-то несуразность, какое-то дикое несоответствие, пока им не понятое — чего с чем? Он даже поочередно вгляделся в светлые пятна лиц, но глаза уже не видели — видела память. В Шатре сидело трое парней, плотных и крепких, басовитых, с растущими усиками; сидела девица с женским бюстом, широкими бедрами и грудным хрипловатым голосом… Три дяди и одна тетя. Но говорили и вели себя, как пятиклашки. Будто сказочные детки, обожравшиеся таблеток роста.

— Пора, — решил Бледный, вставая.

— Домой? — удивился Леденцов, все чего-то ждавший.

— Нет.

— А куда?

— Узнаешь.

И он вспомнил: проверка. Его будут проверять. Интересно: на какие качества? На смелость, на хладнокровие, на выдержку?.. Или на сообразительность, на товарищество, на рискованность?.. Скорее всего на силу. Излупят скопом или заставят драться с Бледным. Короче, в шахматы играть не предложат.

Они шли дворами, скверами, какими-то пролетами и закоулками, избегая людных мест. Впереди Бледный с Шиндоргой, за ними Ирка с Артистом, а сзади в одиночку плелся Леденцов. Он вертел головой, как уносимая из дому кошка, стараясь запомнить дорогу и знать свое местонахождение.

Но шли недолго, может быть, квартал. И оказались в невысоких, с человека, густых кустах детской площадки, втиснувшейся меж домами и выходившей в узенький проулок.

— Тут, — сказал Бледный.

Стали они тесно, примкнув друг к другу плечами. Леденцов тоже прижался к кому-то, уже захваченный ночной тишиной и общим делом. Все смотрели в безлюдный переулок. Леденцов узнал его: Второй проезд, соединяющий два проспекта. Между прочим, райотдел был недалеко. И ему до нетерпения захотелось туда, в прокуренные деловитые кабинеты, к своим веселым ребятам, к непереставаемо звонящим телефонам, к шуткам, к разговорным ночным чаепитиям, к тревогам и беготне, к поискам и розыскам…

По переулку брела неразъемная парочка, ничего не видящая и не слышащая.

— Нет, — шепнула Ирка.

Они чего-то выжидали. Леденцов догадался, что его заставят избить какого-нибудь парня. И сразу забеспокоилось сознание, отыскивая выход: он хотел заработать доверие этих ребят, но не любой ценой.

Прошел пожилой мужчина, пробежали две запоздавшие девчонки, прошмыгнула кошка… Они ждали. Это была засада. Леденцов сиживал в них — в снегу и в болотах, в сараях и на крышах, часами и месяцами. Но в тех засадах не было противного озноба, который теперь мурашками бегал меж лопатками; не было озноба ни в снегах, ни на крышах, а сейчас вот, в теплую августовскую ночь… Выходит, что неправота дела кривит восприятие? Температуру меняет?

— Не дрожишь? — тихо спросил Бледный.

— Я не в холодильнике, — буркнул Леденцов.

В переулок свернула женщина. Ее фигура была далеко, у первого дома, и еще освещалась проспектными фонарями.

— Она, — прошептала Ирка.

— Она, — подтвердил Шиндорга.

— Иди, Желток, — приказал Бледный.

— Куда? — опешил Леденцов.

— У этой стюардессы золотые часы с браслетом. Сними.

— Да вы что, ребята?

— Иди! — повторил Бледный.

— Волочить срок мне неохота, — отрезал Леденцов.

В слабом свете, который всегда есть в ночном городе и как бы рассеивается с неба, он видел лица ребят: позеленевшие плоские щеки Бледного, запрятанный в волосы лоб Артиста, черную, почти синюю челку Шиндорги, блеск Иркиных скул, которая сейчас походила на индианку. И по этим непреклонным лицам он понял, что ребята готовы на все.

— Да он сдох от страха, — сказала Ирка.

— Ему нужен подгузничек, — подсказал Шиндорга.

— Не заплакал бы, — усмехнулся Артист.

Неожиданной стеной они вытолкнули его на детскую площадку, закрытую кустами от всего города.

— Фотка его расцвечена, — решил Бледный. — Шиндорга, поцарапай-ка ему торс.

Леденцов обернулся. В свете, павшем из какого-то невысокого окна, увидел он в руке Шиндорги непонятный предмет. Шило, обычное сапожное шило. Мураши, снующие по спине, мгновенно разбежались: к Леденцову пришло то состояние, которое бывало на работе в опасные минуты. Мысль, подстегнутая этим состоянием, решала задачу с двумя неизвестными: если он не пойдет грабить, они его отринут; если он пойдет грабить под угрозой шила, они запишут его в трусы. А если…

Шиндорга сделал скраденный шаг и оказался на расстоянии вытянутой руки. Леденцов присел, будто от испуга. Но в следующий миг жилисто распрямился, перехватил уже нацеленное шило и подсек Шиндоргу с такой силой, что тот припечатался спиной к песку с каким-то влажным шлепком — точно мокрой простыней хлестнули. Шило оказалось в руке Леденцова, он бросил его Бледному. И не медля выскочил в переулок.

Стюардесса удалялась. Он нагнал ее под фонарем. Девушка стала, тревожно обернувшись.

— Гражданка, проводится социологический эксперимент, — скоро и сдавленно заговорил Леденцов. — У вас есть дома телефон?

— Что вам от меня угодно?

— Я спрашиваю про телефон…

— Отстаньте, пожалуйста!

— Гражданка, — зачастил он. — Некогда объяснять, у меня всего десять секунд. Позвоните в милицию и скажите, что Леденцов снял с вас золотые часы.

— Что вы городите? Часы на руке.

— Я их сейчас сниму. Таково условие эксперимента.

— Господи… Я закричу!

Не моргавшими от страха глазами смотрела она на суровое лицо, на зеленый синяк, на плоскую кепочку. Сейчас бы ему так пригодилось удостоверение, но в Шатер документы он не брал.

— Милая девушка! Неужели вы не можете поверить человеку? Часы завтра вам вернут. Снимайте! Скорее!

Она сорвала браслет и опасливо протянула ему. Леденцов схватил часы.

— Теперь бегите!

Сперва она пошла осторожно, чуть не на цыпочках, — так уходят от заснувшего ребенка. Потом шагу прибавила. И, только отойдя на расстояние, казавшееся ей безопасным, побежала, размахивая сумкой и цокая каблуками в тишине уже засыпавшего города.

Леденцов вернулся в кусты. Все видевшие ребята стояли молча и тесно. Он пошел на детскую площадку, к малому свету. Они двинулись за ним каким-то покорным табунчиком.

Леденцов протянул часы Ирке, даме.

— Было никак не снять, — устало объяснил он.

Ребята разглядывали маленькие золотые часики на золотом браслете деликатно и вроде бы растроганно. Осматривали, ощупывали, оглаживали…

— Поносить бы, — помечтала Ирка.

— Чтобы засыпаться? — испугался Леденцов за судьбу браслета.

— Надо скорей загнать, — предложил Бледный.

— В комку? — спросил Артист.

— В комиссионном заметут, — не согласился Шиндорга.

— Я сам толкну, — решил Леденцов непререкаемо, как добытчик.

— Рублей пятьсот стоит, — предположил Артист.

— Краденое дешевле, — опять испугался Леденцов, уже думая, где взять деньги.

Бледный вдруг положил руку ему на плечо:

— Теперь ты наш!

— Мушкетеры, — сказала Ирка, — возьмем его?

— Клевый мэн, — согласился Артист.

— Доказал, — буркнул Шиндорга, почесывая спину.

— Когда придет день икс, — громко, не таясь, заговорил Бледный, — пойдешь с нами на операцию «Отцы и дети»! А теперь разбежались.