"Виталиий Листраткин. Знак Зверя " - читать интересную книгу автора

Самодиагноз - всегда очень жестокое и болезненное занятие. Но я пробую, с
упорством маньяка пробую разобраться в самом себе, своей боли и страхе,
постоянно пытаясь ответить на один-единственный нехитрый вопрос: почему небо
синее, вода мокрая, а моя жизнь так и продолжает оставаться такой странной и
бессмысленной пьесой...
Уже ближе к вечеру я отправляюсь в маленький бар в подвале, куда ведут
несколько ступеней, выщербленные пьяными ногами тысяч посетителей. Я не был
здесь добрые пару лет и мне сейчас крайне интересно, что там, внутри.
Я открыл его давным-давно, еще в пору студенческой юности, и с тех пор
оставался его постоянным посетителем. Слава богу, здесь не менялось ничего. И
пять, и десять лет назад все было точно так же, по-совковому серенько и уютно.
Когда-то в этом баре собирались ветераны всевозможных войн и локальных
конфликтов. Поначалу это была классическая афганская тусовка, в которой
временами попадались самые невероятные раритеты. Вьетнам, Куба, Сирия, Египет,
Афган... Складывалось такое впечатление, что наши бравые парни как-то очень
незаметно, но успели облазить весь мир. Совсем немного, пара кружек пива, грамм
сто водки, и начинался проармейский базар-вокзал, густо перемешанный болью,
воспоминаниями, грязью окровавленных бинтов и выхлопом перегара, придавленного
дымом дешевого табака.
Темы для разговоров, как правило, избирались в двух направлениях: какие-то
конкретные эпизоды пережитых операций и общетехнические базары об искусстве
убийства. Смешно, но мы до хрипоты спорили, как круче убивать, разрезая горло
противника армейским штык-ножом или ломая захватом шейные позвонки.
Упаси бог, если кто-либо из залетных бродяг смел вякнуть одному из нас
что-то поперек! За столиками этого бара было негласно принято не путать рамсы. А
неученых учили очень жестоко.
Однажды на моих глазах одному чересчур заборзевшему чуваку отхватили ножом
мизинец, пригрозив отрезать и яйца, если этот мизинец он сам же не сожрет. В
итоге чувак глодал свою собственную плоть до тех пор, пока его не вырвало прямо
на столик. Побелевшего чувака малость повозили фейсом по блевотине, перетянули
тряпкой кровоточащую руку выше локтя и выкинули за дверь.
Заканчивались эти посиделки всегда одинаково: мы надирались до последней
невозможности, разбивали пару кружек и затягивали хором какую-нибудь замшелую
песню...
В этом месте было невозможно не надраться. Каждый раз заходя в бар, я клял
себя последними словами, но что-то тянуло меня в эту пьяную пустоту, где в пылу
беспредметных споров, ругани, драк, воспоминаний и пьяных слез я как будто
возвращался туда, в тот ставший болезненно родным мир промозглой сырости окопов
и неутихающей стрельбы.
И лишь тяжким похмельным утром я вспоминал, что давным-давно не в горах и
мне не нужно сиюминутно вздрагивать в ожидании выстрела с ближайшей высотки, что
сейчас я студент, нормальный советский студент...
- Какие люди! - приветствует меня голос из самого темного угла. - Как
говорится, один, без охраны и, что характерно, до сих пор на свободе!
Это Петрович. Я помню его. Самый гадский и занозистый завсегдатай заведения,
бессмертный и неспивающийся Петрович. Он встретил меня так, как будто мы
расстались только вчера:
- Пить будешь?
Я молча пододвигаю свою кружку, он так же молча добавляет туда изрядную дозу
водки.