"Валерий Липневич. В кресле под яблоней (повесть) " - читать интересную книгу автора

Есть в этой бане нечто таинственно-загадочное. Уже два раза она сгорала
дотла, словно не выдерживая температуры распаленных страстей. Я думаю, что
иметь такую баньку для замывания оппозиции - мечта любого президента. Хотя,
как всегда, все объясняется довольно просто: построенная мужиками, на
колхозном лугу, у простой деревенской речки, - санэпидстанция деликатно
потупила взор, - банька невольно пропиталась их мыслями и настроениями,
честно нейтрализуя, хотя и не совсем понятным образом, замыслы тех, кто в
ней парится и бражничает.
Общественная баня вместе с бывшей прачечной - память о председательстве
брата моей бабушки, Михаила Антоновича, - сиротливо сереет на верхушке
холма, у подножья которого красный дом защитника отечества. Вот уже три
года, как жизнь там замерла. Мыться есть где
- бани почти у каждого, а в новых домах и ванны с душем. Но люди
лишились общения, еженедельного праздника, подзарядки.
Больше всех потерял я. Потолкавшись там часа три, а то и четыре, я
выходил с зарядом энергии на полгода. Не было еще такой погоды, таких ветров
и бурь, чтобы начисто смести с земли весь деревенский люд. Даже Чернобыль
потихоньку перемогают.
Холм, по которому, выйдя из бани, я спускался к дому, казался огромной
океанской волной, готовой перебросить меня через речку в зарослях вербы и
ольхи на другой холм - то ли грозной волной катящийся в сумерках навстречу,
то ли убегающий и уже недостижимый.
Блаженно расслабленный, почти невесомый, я задерживался на мгновенье,
взволнованно ощущая себя малой и счастливой каплей этого великого и до поры
до времени тихого океана.
Как мало мы знаем и как мало мы значим - даже самые гениальные - на
поверхности этой вечно колеблемой и бездонной стихии. Она разбрасывает
флотилии наших теорий, прорывает плотины догм. Уходят на дно монументы и
мавзолеи, гибнут цивилизации и чудеса света. А человек, заботливо
склоняющийся над зерном, растящий скот и думающий только о пропитании и
размножении, всегда жив, всегда готов повторить привычный и неизбежный путь
от деревни до города. Чтобы опять вернуться и начать все сначала.
Справа от бани, если стоишь лицом к реке, метров двести по гребню
холма, лежит, как громадная мохнатая шапка, зеленый массив. Он зарос
кустистой липой и барбарисом, шиповником и сиренью, широкими кустами калины
и стройными рябинами. Это Кобан - ударение на первом слоге.
Старое польское кладбище. Оно песчаное, насыпное, - возможно, и
название от глагола "копать". На самой его макушке еще недавно валялись
причудливо вздыбленные могучие гранитные плиты - от взорванного в двадцатые
годы склепа. Остальная территория была занята памятниками попроще. Сейчас
остались только из серого камня.
На большой плите, лежащей сверху, можно было прочитать, по-польски, что
упокоились под ней пан Михал Ельский и Клотильда из рода
Монюшков. Невольно представляешь себе эту гордую полячку, которая так
комфортно разместилась в девятнадцатом веке: 1819 - 1895 - и словно по
брезгливости не ступила в двадцатый. От всего прожитого и испытанного ею, от
нее самой, прекрасного холеного тела, остались только желтые кости.
Заброшенное, заросшее травой кладбище волновало детское воображение.
Земляника, вызревавшая на его откосах, была крупной и сладкой.
Тропкой во ржи пробирались мы в оазис этой таинственной, вознесенной