"Марио Варгас Льоса. Разговор в Соборе" - читать интересную книгу автора

опаленные солнцем люди, и глаза у них не то сонные, не то посоловевшие.
Сантьяго достает сигареты, Амбросио закуривает, а докурив, швыряет чинарик
на пол, растирает его подошвой. Он шумно хлебает суп, жует рыбу, обсасывает
кости до блеска, а сам слушает, или отвечает, или спрашивает, и отламывает
кусочки хлеба, большими глотками пьет пиво и вытирает пот со лба: да, ниньо,
время летит - не угонишься. Чего я тут сижу, думает Сантьяго. Надо уходить,
думает Сантьяго и требует еще пива. Наливает пиво, обхватывает пальцами свой
стакан и, говоря, вспоминая, грезя наяву, думая, не сводит глаз с шапки
пены, где словно на распяленных в приступе рвоты пастей извергаются,
вздуваются и опадают в желтой жидкости, уже согревшейся от тепла его
ладоней, красные пузыри. Он пьет, отрыгивает, тянется за сигаретой,
наклоняется погладить Батуке: все позади, собачка, наплевать и забыть. Он
говорит, и говорит Амбросио, нижние веки его набрякли и посинели, ноздри
раздуты, как будто он бегом бежал и запыхался, он сплевывает после каждого
глотка, провожает тоскующим взглядом мух, он слушает, улыбаясь, хмурясь,
смущаясь, а в глазах у него по временам мелькают то гнев, то страх, а то
вдруг исчезает всякое выражение. Иногда он кашляет. Курчавые волосы уже
кое-где поседели; поверх комбинезона на нем пиджак, бывший когда-то голубым,
имевший когда-то пуговицы, высокий воротник наглухо застегнутой рубашки
удавкой впивается в шею. Сантьяго глядит на его огромные башмаки - грязные,
корявые, стоптанные, уделанные временем. Голос его звучит с неуверенной
запинкой, иногда совсем пресекается, становится предупредительно молящим,
потом снова крепнет - сокрушенный, или тревожный, или почтительный, но это
всегда - голос побежденного: какие там тридцать лет?! Амбросио постарел на
все сорок, а может, и на сто. Он не только состарился, осунулся и
опустился - его, должно быть, догладывает чахотка. Да, жизнь задолбала его в
тысячу раз крепче, чем Карлитоса, чем тебя, Савалита. Пора идти, думает он и
заказывает еще пива. Ты напился, Савалита, сейчас расплачешься. В нашей
стране жизнь с человеком не цацкается, ниньо, с тех пор, как я от вас ушел,
столько всякого повидал - ни в каком кино не покажут. Жизнь и с ним тоже
круто обходится - и Сантьяго заказывает еще пива. Тошнит его, что ли,
блевать тянет. Острая, обволакивающая вонь - запах жареного, запах подмышек
и потных ног - колышется над косматыми и гладкими головами, над
напомаженными коками, над стесанными затылками в брильянтинных зализах и
перхоти, а музыка то громче, то тише, то громче, то тише, и вдруг,
явственней довольных лиц, квадратных ртов, смуглых гладких щек, выплывает из
памяти какая-то гнусь. Еще пива! Ну, вот скажите, ниньо, разве не в психушке
мы живем, ведь это ж не страна, а какая-то адская головоломка? Ну, как могло
получиться, что одристы и апристы*, которые так друг друга ненавидели, будут
теперь заодно? Что сказал бы дон Фермин, доведись ему дожить до такого? Они
разговаривают, и время от времени Сантьяго слышит робкую почтительную
просьбу набравшегося храбрости Амбросио: пора мне, ниньо. Он стал совсем
маленьким и безобидным, отодвинулся невесть в какую даль, за широченный,
заставленный бутылками стол, и глаза у него совсем пьяные и испуганные.
Тявкает Батуке - раз и еще сто раз. Внутри, где-то в самой глубине нутра,
что-то бешено крутится, словно бурлит, и время остановилось и пропиталось
вонью. Они говорят? Замолкает и снова начинает греметь радиола. Плотная
струя запахов разлилась на отдельные ручейки - дыма, пива, немытой кожи,
объедков - и все они витают в духоте "Собора", пока их не поглощает, вбирая
в себя, совсем уже нестерпимое зловоние - нет, папа, мы с тобой оба