"Альберт Анатольевич Лиханов. Солнечное затмение (Повесть) " - читать интересную книгу автора

миновав ее, становился он вялый и мешковатый, и пропадала враз его
сосредоточенность. Но стоило Федьке сморгнуть, или оглянуться на турмана,
или подумать о чем другом, даже не сводя глаз с отца, как все и
начиналось.
"Э! - кричал от пивнушки какой-нибудь сиплый голос - Джон Иванович!
Подгребай к причалу!" Или еще хуже: "Американец! Валяй сюда!"
И все возле будки ржали, просто хором ржали, а отец резко
разворачивался, подступал к пивнушке, задиристо выкрикивая: "Кто
обзывается? Кто?" Но его обнимали, говорили пьяно: "Брось, Гера, брось,
давай по единой", - и отец затухал, замолкал, толкался у будки до позднего
вечера, а когда являлся домой, комната, где жили они втроем - отец, мать и
Федор, - тотчас наполнялась пивным духом... Эх!
Мать уже и не плакала теперь. Глядела на отца высохшими глазами, сама
высохшая, как доска, чернявая и худая, совсем старуха, а отец
отворачивался в сторону, сопел, снимая ботинки, потом говорил,
оправдываясь:
- Ну чо ты, чо ты, Тоня, я же не пьяный, всего кружечку.
Бог с ней, с кружечкой, пил бы себе на здоровье и три, и пять, и
бутылку, если уж приспичило, нет, не это Федьку терзало, а срам. Срам
отцовский. И слабость его немужская.
Звали батяню Фединого Джон Иванович в самом деле. Родился он в
тридцатые годы, аж до войны. И мода тогда была. Сейчас мода на обувь,
сапоги каким-то чулком носят, к примеру, очередища страшная у обувного
магазина неподалеку от их поселка, ну вот, а тогда мода на имена была. На
заграничные. И родители назвали отца Джоном - по-американски. Мог бы сто
раз сменить это свое имя, да он и так сменил, называя себя, знакомясь,
Георгием, но народ настоящее отцово имя знал, насмехался; мать объясняла,
насмехался потому, что отец тут, в райончике этом и в этом доме, жил
сызмальства и алкаши эти несчастные - его детские друзья.
Федор думал об этом частенько. Вот как! Вон тот, седой совсем и с
палкой - тоже, значит, отцовский кореш с детских лет. И этот, рыжий. И
тот, лысатик-пузан. Сдувают с кружек пену, чокаются с отцом. Федор глядел
на них с голубятни и все представить не мог, какими они мальчишками были.
И были ли? Чудно это все ему казалось. И глупо. Пусть даже были они
друзьями, пусть сто лет тут живут и друг друга всегда знают. Пусть...
Обзываться-то чего же! Дразниться до седых волос! Ну и чем виноват отец
перед ними? Объясните - чем? Этот, седой, Иван Степанович, другой
Платонов, его и по имени-то никогда не зовут, просто Платонов, будто и
имени нет, лысый - Егор, а отец - Американец, вот тебе... Американец.
Джон. Взрослый человек, а все Американец.
Эх, батяня!..
Другой бы послал к черту старых друзей, коли такое дело, коли дразнят
взрослого человека, детство забыть не могут. И все. Жил бы, как остальные.
Шел спокойно мимо пивнушки. Не дергался по пустякам. Но видно, была у отца
какая-то своя тайна, что ли. Своя робость, которую никак не перешагнуть.
Вот вырулил он из-за угла, дует домой, сосредоточившись, голову опустив,
думая о чем-то. Поравнялся с будкой.
- Дядя Сэм! - кричит лысый. - Хэлло! Дуй сюда, у меня аванец! - И
отец словно спотыкается. Минуту стоит, потом рукой махнет, мол, была не
была, к пивнушке идет, кричит истошным голосом: "Кто сказал "дядя Сэм"?" -