"Владимир Личутин. Вдова Нюра" - читать интересную книгу автора

замораживала их. Последний дневной свет скользил по остывающим ребрам
ропаков, и потому чудилось, что море сверкает и дышит. В полной тишине еще
слышался мерный шорох наступающей воды, порой льдины стеклянно лопались, и
этот звук висел в воздухе прозрачно и долго.
Куда забрались люди? Куда? Какой злой рок приманил сюда и, словно бы
окружив красными флажками засады, не истребил их, а оставил умирать, но они
вот выжили, а привыкнув, уже полюбили все, что их окружало, не ропща на
судьбу, порою радуясь, что именно им достались такие пространства и такая
большая воля. Как безрассуден и сколь уживчив человек, пускающий семя порой
на самой бесплодной пашне! Но перед разлившимся половодьем глухой черноты,
куда должна была вступить Нюра Питерка, россыпь слабых керосиновых огоньков
позади нее становилась с каждым шагом все радостней и желанней.
Нюра взглянула на небо, привычно приметила время - было где-то около
четырех. От тайги несло навстречу стылостью, словно из давно не топленной
избы. Лес встретил настороженно, молчаливо, и ни одна птица не снялась с
пониклой ветви, и только где-то далеко, в сквозняке замершего ольховника,
пронзительно скрипнуло остывающее к ночи дерево. Нюра пробежала вырубки,
стараясь не зацепить ведерком за случайный сук, потом пересекла болотце,
поднялась на взгорок, и еловый нетронутый бор, уходящий черными куполами в
самое небо, подхватил ее и поглотил сразу. Отсюда до хутора было рукой
подать, версты две, более никак не наберется, лыжня наторена за долгую зиму,
даже снегопады не смогли захоронить ее совсем, и кунды сами, будто по своей
воле, податливо скользили по извилинам подмерзшего следа. Нюра нынче не
боялась тайги, как бывало в молодости, и шла лесом, словно та хозяйка, что
привычно и легко бродит в потемках по вечернему подворью, порой по скорой
нужде ленясь запалить фонарь.
"... Припозднилась вот. Котофеюшко где-то там. Одинокий человек и
животинке рад, - отрешенно думала Нюра вслух, по старой привычке от
постоянной одинокости своей шевеля губами. - Небось вопит Василейко, на всю
избу рев поднял. Осподи, был бы сын в живых, разве бы пришлось по тайболе
лешевицей бродить? Слава богу, Катька когда вспоминает, то письмо кинет, сто
рублей подарком пошлет. Хоть бы девке счастье палось, сейчас вроде бы мир
меж има идет, а то еще два года назад наотрез, говорит, не хочу видеть
своего мужика Степку Ардеева, не хочу с ним в чуме жить, прибери меня,
мамушка, к себе. Вот тоже, чужая девка-лопата, самоядь, а к Нюре только
"мамушка и мамушка", больше иного слова нету".
Семнадцать лет назад приютила Нюра Питерка трехлетнюю сиротину Катьку.
Отец у нее, ненец-единоличник Прошка Явтысый, за жизнь свою восемь жен имел,
а молодая Марина уже девятой была по счету. Прошка ревнив, в чуме прорех
нарезал: куда идет жена, в дыры за ней подглядывает. А сам характером темен,
не угодить ему, хоть оленьей полостью расстелись, пади ему в ноги.
Сколько-то пожили вместе, а однажды приревновал Прошка жену свою к пню
еловому, хотел было зарубить, да нечаянно качнулся и обвалился рукой на
раскаленную плитку: схватил Марину за смоляную жесткую косу и давай ее
головой о свое колено лупить, потом выволок на волю и ногами затоптал ее в
снег. Так тут и бросил ее совсем, ушел вместе с оленями из вазицких боров
куда-то за Урал. Марина похворала, сколько могла, побродила еще по земле, а
потом слегла совсем и больше не встала: с того раза до последнего часа
смертно гудела у нее голова, и чудилось бабе, что за чумом кто-то хохочет и
пьяные песни поет. Забегается Марина вокруг чума до горячки, запалится вся,