"Владимир Личутин. Фармазон (Роман) " - читать интересную книгу автора

лицо, а уходя прочь, часто бы оборачивался, крутил пальцем у виска и вот так
же бы ржаво смеялся. Дурные люди, подумал бы он с тоскою, о чем они
талдычат, ведь я родился у моря, я, наверное, вышел из воды и раньше
научился плавать в нагретой песчаной релке, где оставалась приливная волна,
чем ходить на кривых ногах. И все-таки Крень нынче боялся моря, как больной
человек пугается высоты, и у края провала его обычно захватывает животный
ужас, и сердце становится не более еловой шишки. А иначе бы отчего, живя
столь стесненно, когда и помыться толком негде и обиходить себя, чтобы
окончательно не запаршиветь, он даже в меженную летнюю благодать не ступил
ни разу в море выше щиколоток, хотя июльская вода на отмелых местах была
парною, как щелок. Но может, Крень стыдился принародно показать свою худобу?
Может, на его мощах выколоты в азартные годы всякие игривые картинки? Иль
бельишко залоснилось и прохудилось решетом? Но есть же белая ночь, твое
излюбленное время всеобщей тишины и покоя, когда ничей дурной глаз не
подсмотрит за твоим омовением; но ты в каждую полуночь явишься на урез моря,
притулишься на китовый позвонок, уже истертый твоими штанами, и как
истукан...
Мишка Крень родился под накатный прибойный гул в год японской войны, и
когда море вольно хлестало в берег и его звериный рев покрывал всю
деревню, - вспоминала позднее мать, - ты и спал-то спокойно. Ему было пять
лет, когда отец его, Федор Крень, заманив рыжего мальца в батарейку,
крохотный стружок, оттолкнул от берега и сказал: "Захочешь жить,
выберешься". Он повернул в угор, а мальчишка, жалобясь слезно и крича
батяню, то с испугом озирал мерцающее море, полное мягкого каченья, но вдруг
почужевшее разом, то звал батю, немого и глухого сейчас, - и эта равнодушная
удаляющаяся спина отца, покидающего Мишку в одиночестве, более всего и
цепенила его. Откуда было знать мальчонке, какая ему достанется судьба, а
отец словно бы уже угадывал ее движенье. Он-то по себе знал мученья
одинокого человека, и как охотник проверяет только что народившегося слепого
щенка, оставляя его на пеньке посреди воды, так и отец жестоко и мрачно
проникал в сына. Если бы он оставался рядом и подбадривал голосом и
откровенным жалостным взглядом, то Мишке бы в радость преогромную
побаловаться с веселками, а тут, накричавшись до хрипоты и чуя зверино, как
вода относит его все далее, парнишонка схватил лопастные, с намерением для
его руки отцом тесанные весла и стал неумело выгребаться. С той поры Мишка
опасался отца.
Странный был Федор Крень, даже для суровых зимнегорских мест - жесткий
и диковатый натурой. Кто бы еще решился, как он, по желанию своему остаться
после промыслов на Моржевце, нелюдимом каменном островке, чтобы узнать
повадки сального зверя, а после, уже в мае, сшить из нерпичьей шкуры
заячьими ремнями кожаную лодочку и на ней гневливым Белым морем тридцать
верст тянуться к берегу. Знать, Креню на роду была прочена не своя смерть,
да так и случилось...
И хотя житье было сытое и парусник свой ходил с торговлей в Норвегу, но
отправил Федор Крень девятилетнего сына в зуйки на Мурман со своим братом,
наказав сурово, никаких чтоб поблажек. До Кандалакши добрались на лошади,
оттуда до Колы верст пятьсот пеши, озерами, болотами, лесами, тянули с собою
на чунке одежду теплую, хлеб, снасти. Где ночь застанет, под елью у костерка
и скоротают, если близко не приведется лопарская изба. Да и там в духоте и
вонище набьются человек сто, вповалку лягут на земляном полу, хорошо, если