"Михаил Левитин. Еврейский Бог в Париже (Повесть) " - читать интересную книгу автора

Когда малыш должен был родиться и я привез ее в родильный покой, лицо
ее было серое-серое, я не придал этому значения - сумерки, сказал врачу, что
схожу за апельсинами и вернусь, но, пока я покупал апельсины, прошло минут
сорок, и в эти минуты они оба успели умереть и остаться жить. Пришлось
кесарить, он уходил из нее вместе с ее кровью, голова у него была очень
большой, и я долго не мог смотреть на шрам от скальпеля, оставшийся при
кесарении. С тех пор я боялся, что он упадет и ударится об острый угол, и,
конечно же, он упал, когда мы остались вдвоем, и ударился, я помню свой вой,
когда у него появился еще один маленький шрам рядом с первым, незаметный
другим, но видный мне.
Посвящу эту книгу покойному Чарлику, песику, пришедшему в дом сразу
после меня. Он поцарапался в дверь, и его впустили.
- Он такой же больной и солидный господин, как ты, папа,- смеялись
дети.
Мы сидим на кухне у Эсмеральды, я напеваю мотивчик, и никто не может
поверить, что я его сам сочинил.
- Это известный мотивчик,- говорит Шинкиле,- его уже давно играет весь
Париж, еще до вашего приезда, вы сочинили в поезде, как они могли узнать, и,
главное, как вы могли именно его сочинить?
- Может быть, кто-то напевал за окном, когда мы ехали по Европе?
- предположил я.
- Ой, вы смешной человек! - говорит Шинкиле.- На полном ходу? За
двойными стеклами? Просто он пришел к вам в голову, такое бывает, мне тоже
иногда такое приходит в голову, правда, не такое красивое, как ваш, но тоже
неплохое.
И он стал насвистывать на флейте все, что ему когда-либо удалось
подслушать у жизни, и оказалось, что это тоже слышали все: и
Эсмеральда, и Кастрюлька, и Тигрежик.
Кастрюлька, та просто категорически заявила, что не стоит сочинять
ничего нового, она уже столько живет в мире и знает, что все давно сочинено.
Шинкиле и Тигрежик стали с ней спорить, а Эсмеральда молчал, он как-то
страдальчески молчал, будто скрывал боль. Так молчал мой отец.
"Закричи,- хотелось сказать ему,- закричи о своем, у тебя есть свое, и
об этом надо кричать, не оставляй меня одного, пожалуйста".
Отец домолчался и умер, я ничего не знаю о нем, кроме того, что он меня
любил, а рассказать ему хотелось много, очень много. Но он боялся отягощать
мою жизнь собой, ему легче было молчать, а мне? Меня он спросил - что мне
легче?
Если сдаться, то Главный все под себя подгребет, ничего не оставит.
Я не хочу страдать, мне надоело сочувствовать, я - самый легкий человек
на свете, неужели никому не пригодится моя веселая жизнь?
Я хочу, чтобы Шинкиле поступил в консерваторию и закончил ее, чтобы
никто не угорел, не разбился, не вскрыл себе вены, разве это так трудно
устроить?
- Он без нас пропадет,- сказала она Шинкиле, пока я ждал в темноте на
мосту Пон-Мари.- Передайте ему, он пропадет без нас.
Неужели ей так важно было, чтобы я пропал?
Тихий всплеск. Я оглянулся. Это бросилась в Сену душа моего отца.
Носильщик занес вещи в поезд и вышел, она пропустила детей в вагон, а
сама осталась, чтобы рассчитаться с носильщиком и постоять еще немного на