"Гавриил Левинзон. На три сантиметра взрослее" - читать интересную книгу автора

шалит сердце, а ему надо сбегать в аптеку. Уходя, Владик опять кивает Наташе
и опять улыбается ей, а Наташа на этот раз шлет навстречу его улыбке свою:
они, эти светящиеся улыбки, сталкиваются чуть ниже люстры, происходит
электрическая вспышка, как при коротком замыкании, и в квартире гаснет свет.
Мой названый успокаивает нас: сейчас он все наладит.
Здесь я хочу уточнить, что сам я не помню улыбок и не представляю,
из-за чего в тот вечер потух свет. Первое появление Владика я описываю со
слов моего названого - если что не так, это на его совести. Но я хорошо
помню, что было дальше: я иду следом за Владиком и побаиваюсь, что его мама
опять начнет меня пытать, куда девалась деликатность. Но на этот раз она о
бессердечности заводит разговор: на работе у Владика бессердечные люди. Они
над Владиком потешаются. Уже дошло до того, что она не может позвонить ему
на работу. Она, когда звонит, всегда представляется: "Это звонит мама
Владика". И вот из-за этого над Владиком смеются. Владик вернулся, когда она
начала у меня допытываться, куда девалась чуткость, а я уже начал бормотать:
да, с чуткостью у нас действительно скверно...
Владик в тот вечер еще раз заходит к нам. Он просит завтра наведываться
к его маме, пока он будет на работе. Тогда Наташа - это уж я точно помню -
взглядывает на меня, на Феликса: нет, мы для такого дела не годимся; она тут
же идет знакомиться с мамой Владика. "Ну вот, у меня отсрочка", - говорит
она, вернувшись.
Теперь Владик и его мама как бы в нашей компании: мы устраиваем
сражения в домино и прослушиваем пластинки, самые долгоиграющие на свете:
Бах, Прокофьев, Стравинский. На второй или третий день, когда Наташа с моим
названым отправляются за покупками, я остаюсь с мамой Владика один, и между
нами происходит разговор о том, что на некоторых людей стоит посмотреть - и
сразу понятно: перед тобой великолепный человек. Много ли таких людей?
Признаться, не очень. Но попадаются - это такое счастье! Я сам привожу три
примера. Я готов еще примеры приводить: я просто счастлив, что мне не
придется отвечать на вопрос: куда девались хорошие люди? Но мама Владика не
хочет слушать.
- Юра, - говорит она, - я ведь о ней! Об этой славной девушке. Как у
нее все получается! Открыто, радостно, чисто! У нее какой-то дар нравиться.
Я соглашаюсь с ней - и тут же забываю об этом разговоре. У меня
никакого опыта общения со старушками - откуда мне знать, что они ничего не
говорят просто так.
Еще через два дня доктор разрешает встать маме Владика. И тогда Наташа
во второй раз произносит эти слова: "Вы бы знали, ребята, до чего мне не
хочется возвращаться!" - она оглядывается на Владика: не услышал ли?
Отсрочка кончилась.

Опять она застегивает "молнию" на чемодане, а я опять завожу разговор
об общежитии на заводе Улановского. Она качает головой - нет. В тот вечер
она мне кое-что рассказывает о себе.
Она маленькая, худенькая - вполне могла бы сойти за мою девочку, хоть и
старше меня на три года. И она совсем одна: ни дома, ни родни. Странно даже.
Мне как-то в голову не приходило, что на свете есть такие люди. Матери она
не помнит, а отец умер, когда она в пятом классе училась.
Неожиданно она рассказывает об одной станции на Волге. Вот где бы
пожить! Бывает же: она эту станцию всего раз видела, да и то из окна поезда,