"К.Н.Леонтьев. Исповедь мужа (Ай-Бурун)" - читать интересную книгу автора

татары, цыгане, небритые греки, армяне, евреи, чернобровые гречанки у
калиток... Насилу отыскали мы порядочный номер - и то за 20 рублей в день!
Все лучшие, большие дома, и казенные и частные, заняты ранеными и больными.
Беспрестанно приходят и уходят новые отряды; девицы ловят женихов, молодые
люди увлекают девиц и спешат уехать; в городе тиф и холера.
Рядом два дома: в одном сотни людей изнемогают на койках, в другом -
танцы и музыка далеко за полночь. Не скучно, когда опомнишься... Ночи теперь
лунные, и на бульваре около Салгира каждый вечер музыка. Мне приятно было
видеть, как все оглядывались на Лизу, когда она шла со мной в белом
кашемировом бурнусе и белой шляпке. Я думаю, жалеют, что у нее муж уже
немолод и немолодцоват. Впрочем все эти прохожие смотрят, вероятно, в белые
стекла и разделяют мнение, что "мужчина, если немного получше чорта, так и
хорош!" (Что за смрадное мнение!).
Вышли раз на бульвар и встретили полковника барона Пильнау, моего
старого знакомого; он командует гусарским полком. У него большие дочери,
ровесницы Лизе (а он мне почти ровесник), и они приехали из самарского
имения с ним повидаться. Он нанял прекрасную дачу за Салгиром и тут же
пригласил нас на бал.
Дочери его, высокие и гордые блондинки, с Лизой обошлись очень любезно.
- Что ж, поедем? - спросил я, когда мы остались одни.
- Как вы хотите.
- Я хочу... А ты?
- И я хочу, - сказала она.
Я спросил, училась ли она танцевать? Она отвечала, что учиться - не
училась, а так знает.
Я решился, конечно, одеть ее сам, потому что она ничего не знает.
Послал за француженкой для моды, а вкус предоставил себе. Белый тарлатан,
широкий чорный бархат где нужно и бледно-розовые маргаритки превосходной
работы - вот и все... Веер купил хороший, француженка говорила все "ah! bah!
vous n'etes pas degoute!", когда я ей говорил, как сделать cache-peigne из
черного бархата и маргариток.
Хоть куда вышла моя Лиза!..
Сели в коляску и спустились за Салгир к пышным и тихим садам, из
которых дул влажный, упитанный запахом горького миндаля ветерок. (В это
время всегда цветет здесь множество белой повилики.) Сквозь чащу старых
тополей и каштанов уж видны были разноцветные фонари, и музыка играла
восхитительный вальс. Лиза молчала, и я молчал. Вошли. Зала была полна.
Гвардейцы, гусары, уланы, моряки, чиновники, щоголи, несколько шотландских
пленных красавцев, дам множество. Дочери барона взяли Лизу, а меня повели
играть в карты. Я насилу вытерпел два роббера и вышел в залу. Смотрю, моя
дочь танцует больше других: то с тем, то с другим, и говорит довольно
свободно. Я от радости проигрался в пух!
Заря занималась, когда мы уехали. Лиза заснула, заснула в коляске; а я
был так взволнован печальными воспоминаниями, мыслями об ней и о моей
собственной судьбе, что и дома уснуть уже не мог.
Лиза встала поздно и целый день была грустна; после обеда она позвала
меня за город. Мы уехали в сад Кня-жевича, один из лучших в этом зеленом
поясе садов, который широко вьется за Салгиром - посреди нагой степи.
Лиза не отходила ни на минуту от меня, держала меня за руку и все
твердила: