"К.Н.Леонтьев. Моя литературная судьба (Автобиография Константина Леонтьева) " - читать интересную книгу автора

место, на котором я никогда не был. Русские люди являются тут уже совсем
объективно: в числе других лиц разных наций и вер. Не надо чрезмерной
идеализацией русских внушать к себе недоверие; а вместе с тем самая правда
жизни, сам реализм (хорошо понятый) требует давным-давно (с самых времен Онегина
и Печорина) возврата к лицам более изящным или более героическим. Сам Тургенев
насилу-насилу доработался до Лаврецкого и до блестящего отца в "Первой любви".
Гр. Л. Толстой насилу-насилу решился создать Андрея Болконского. До того всех
опутала тина отрицания и гоголевщина внешнего приема.
К тому же разнообразных лиц - турок, греков, европейцев в Одиссее много.
Понятно, сколько умственной свободы, сколько досуга воображения надо, например,
чтобы, с одной стороны, сократить до размера других лиц консула Благова, который
как бы составлен из Ионина, Хитрова и, разумеется, меня самого, а с другой,
расширить и отделить друг от друга мусульман, действующих в романе. Мы так мало
знакомы с мусульманами, нам так трудно узнать живые черты их домашнего быта, их
всех так легко можно сделать на одно лицо, что изображение их требует
несравненно большего внимания, чем изображение греков, которые хотя весьма
несхожи с нами психологически, но имеют с нами так много общего в историческом
воспитании, в религиозных ощущениях и т. д.
А молодого русского консула - светского человека и художника по натуре, которого
многие любят в книге и которого я сам люблю - изобразить трудно по
противоположной причине: слишком легко впасть в безличную идеализацию своих
собственных хороших чувств, приятных воспоминаний и даже некоторых из тех
хороших свойств, которые автор знал и сознавал в самом себе.
Я вовсе не хочу нападать на несколько безличную и возвышенно бледную
идеализацию; напротив того, она, пожалуй, и есть художественный идеал мой, по
естественной реакции против гадкой и грубо осязательной мелочности, в которую
впадает большинство лучших писателей нашего времени (особенно англичане и
русские, французы теперь лучше). Но... Мадонна, почти иконописно
идеализированная хоть бы кистью Ingres'a, была бы вовсе не на месте на хорошей
реалистической картине Ге. Ее надо изобразить особо, на другом полотне. Вот это
все надо обдумать, обсудить, схватить и поскорее написать... Надо, чтобы роман
был бы хоть сносен в моих собственных глазах, прежде всего ("Ты сам свой высший
суд"). Больше я от Одиссея и не требую; это не "Генерал Матвеев", которого я
обожаю и которого хотел бы довести до высшей степени совершенства.
Одиссей вовсе не любимый сын мой; я вижу в его манере очень много обыкновенного,
но я хочу, чтобы и он держал себя в обществе, по крайней мере, прилично. Нельзя
чтобы мой сын был просто слит из газетных известий и т. п., как антипольские
романы Крестовского, или подслуживался бы только Катковской умеренной
морализации, как напрасно и неудачно поднятый "Вопрос" т. Маркевича (я говорю
так потому, что именно те лица, которые Маркевич хотел более осудить - мать и
гвардеец, вышли милее и понятнее других, особенно этого урода-сына.
Вот почему я говорю, что мне Одиссея кончать трудно. Надо много мыслить, а я
утомлен нестерпимо и мне хочется только думать. А если уже мыслить, то над
чем-нибудь более решительным, над "Прогрессом и развитием" и т. п., а не над
жизнью маленького Эпира, сколько бы в ней ни было грации и оригинальности.
Итак, я в Оптиной едва-едва мог написать две главы, как неотложные по имению
дела уже вызвали меня в Калугу.
В гадкой редакции на Страстном бульваре что-то переделывали, и Катков в это
время (в конце сентября? в начале октября?) был в своем Михайловском дворце. В
редакции секретари мне сказали, что вторую часть "Византизма" он взял с собой и