"Леонид Леонов. Evgenia Ivanovna" - читать интересную книгу автора

мистеру Пикерингу основательность его диагноза. - Не жалейте меня, милый
друг... - отрывисто отвечала Евгения Ивановна, ластясь и смешно наморщивая
лоб, чтобы выражением беспомощности купить терпение супруга к надоедной,
чисто русской горести. - Когда бурей срывает с дерева листок, дело его
конченое. Он еще порезвится на воле и окрестность облетит, даже в
непривычную высоту подымется, но сгниет все равно раньше остальных,
оставшихся в кроне. Слова ее прозвучали гладко, даже чуть книжно и
безоговорочно, как заученные. - Но самая мысль эта освобождает вас от всяких
привязанностей... -неуверенно заметил было Пикеринг. - От чего, от чего она
освобождает? - из любопытства к мышлению европейца прищурилась Евгения
Ивановна. - Я хотел сказать... от обязанностей к дереву, которое без
сожаления... ну, отпустило, сбросило вас. Противоестественно любить то, что
платит вам ненавистью. - И вам давно это пришло в голову, док? - чуть
высокомерно усмехнулась жена. - Эта мысль принадлежит Дидро. Евгения
Ивановна пожала плечами: - Значит, людям большого ума легче, чем нам,
маленьким, пускать корешки в чужую почву! Через неделю мистер Пикеринг как
бы мельком попросил совета у жены, соглашаться ли на совпавшее с его
поездкой приглашение московских друзей вернуться домой транзитом через
Россию. Года два назад на крупном конгрессе он откровенно высказал
признательность русским за их дерзкую попытку внести здравый смысл в
смертельно запутанные социальные, производственные и нравственные отношения
современности. Чуть позже в научной и, главное, весьма нашумевшей статье он
сопричислил Москву к городам-факелам, освещающим тысячелетние переходы на
столбовой дороге человечества. Правда, в одном газетном интервью перед самым
отъездом в Малую Азию ученый отвел России почетную, хотя незавидную роль
горючего, чуть ли не вязанки хвороста, в деле великого переплава
одряхлевшего мира, однако советский корреспондент и за это поторопился
внести британского археолога в немногочисленный пока актив влиятельных
друзей Октябрьской революции. Так объяснялось почти немедленное получение
советских виз с небывалым в интуристской практике тех лет дозволеньем въезда
через Закавказье. Жена с молчаливой признательностью положила свои ладони на
плечи мистера Пикеринга, - как он любил ее несколько крупные, милосердные
руки! - Вы у меня могучий и прозорливый ифрит из арабских сказок, док, -
сказала она потом. - Обещаюсь вам, что вы ни на секунду не опоздаете к
началу своих лекций. Мы даже не станем выходить из вагона: только часок, от
поезда до поезда, погуляем в одном глухом городишке за Ростовом... хотя там
и для вашего обозрения нашлись бы нераскопанные курганы. Так не сердитесь
же, я сделана из этой земли, милый! В сущности, Евгения Ивановна и ехала-то
в Россию отпроситься на волю, чтоб не томила больше ночными зовами,
отпустила бы ее, беглую, вовсе бесполезную теперь. Конечно, лучше бы поехать
туда летом, чтобы хорошенько, на память, промокнуть в степной грозе... хотя
неплохо было бы и просто намерзнуться досыта на опушке зимней рощицы,
вслушиваясь в отфильтрованную снегопадом тишину. С не меньшей силой манила
Евгению Ивановну и степная весна: посидеть на Пасху у родительских могилок,
пестрых от яичной скорлупы, пошептаться с мамой под надсадный и утешный крик
грачей. И если на осень выпадало счастье, Евгения Ивановна решила истратить
отпущенный часок на прогулку по аллее старых акаций, брести и слушать сухой
звонкий сор палой листвы под ногами... Дорога вела мимо мамина домика, и
можно было узнать заодно - жив ли Трезорка, сохранились ли часы с кукушкой и
кто спит на сундуке за ширмой, в задней проходной. В отмену строжайших