"Гертруд фон Лефорт. Венок ангелов ("Плат Святой Вероники" #2) " - читать интересную книгу автора

даже успела сформулировать своего рода теорию о том, как выполнить его, и,
должна признаться, она мне очень нравится. Ты пишешь, что уже преодолела
последнюю тень сожаления о необходимости посетить так называемый "мир", что
он не должен почувствовать твое нежелание соприкасаться с ним, ибо ты с
готовностью идешь на это; как и всякое другое веление Божье, ты радостно
принимаешь и это! То есть ты не собираешься торопливо пройти мимо этого
"мира", отведя в сторону глаза, а намерена остановиться и разделить с ним
его радости и горести, пожить вместе с ним, добиться его доверия - все с
радостной готовностью, приняв как девиз слова: "Посланник царя, долг свой с
сияющим взором верши", ведь ты была послана в него как "посланник царя", -
так ты мне писала".
Да, я писала ей это; я решила строить свои отношения с этим так
называемым "миром" так же, с такой же любовью, как и Жаннет.
"Короче говоря, - писала дальше Жаннет, - в каждом слове я узнавала
самоотверженность твоей юной бескомпромиссной души, Зеркальце, да не оставит
ее Господь в Своей заботе, - ведь ты не можешь без этой самоотверженности!
Отец Анжело, кажется, того же мнения. Правда, я не сразу решилась прочесть
ему твое письмо: в тот день у него были особенно сильные боли. Он очень
изменился. И не только физически. Я ведь тебе уже писала недавно, что он
находит состояние западного христианского мира очень серьезным. Иногда мне
кажется, что для него сейчас все погрузилось в ту мучительно-темную ночь,
которая обрушилась на его бедные больные глаза. Если я правильно понимаю
его, масштабы безбожия кажутся ему столь велики, что большинство нынешних
людей, по его мнению, можно теперь спасти только великой подвижнической
любовью. Его ответ на твое письмо, пожалуй, следует понимать именно в этом
смысле. Когда я прочла ему твое письмо, он сказал: "Да, пусть вершит свой
долг с сияющим взором; однако сиять могут и слезы - напишите ей это...""
Жаннет прибавила еще несколько нежных напутствий и пожеланий от себя
самой и закончила письмо, как это часто бывало, маленькой прелестной шуткой,
без всяких прощальных слов, как будто не желая попусту тратить времени, -
ведь скоро все равно начинать следующее письмо, или как будто она просто
неожиданно вышла на минутку в соседнюю комнату, - как когда-то в прежние
времена, когда мы еще были все вместе, - на нетерпеливый зов колокольчика
своего мужа, к креслу-коляске которого она все еще была привязана.
Однако и мне самой уже давно пора было прервать чтение и поспешить
вниз. Мне уже некогда было углубляться в смысл слов отца Анжело; я только
чувствовала, спускаясь по лестнице, что они хотя и облечены в болезненную
для меня форму, но все же созвучны с моей упомянутой в письме Жаннет
готовностью.

На нижней ступеньке меня поджидал Энцио. Он не слышал моего
приближения: ковер на лестнице заглушил звук шагов, и я могла
беспрепятственно всмотреться в его облик. Его жесткий, угловатый профиль,
слегка освещенный со стороны окна, отчетливо выделялся в мягком сумраке
прихожей. Между бровей застыла неприветливая складка; он стоял так твердо и
уверенно, что, казалось, никто и ничто в этом мире не может смутить или
устрашить его. Нет, в эту минуту я действительно уже не могла себе
представить его охваченным тем ужасом метафизической покинутости, как тогда
в Колизее, когда мне казалось, что я должна взять в руку свою душу, как
маленький огонек, и светить его душе. Мне теперь, напротив, легче было