""Две жизни" (ч.II, т.1-2)" - читать интересную книгу автора (Антарова (Кора) Конкордия Евгеньевна)

Том 2

Глава 12

Рано утром в понедельник, провожаемые всеми обитателями дома, Дория, капитан Джемс и мистер Тендль уехали в Лондон. Незадолго до их отъезда лорд Бенедикт говорил о чём-то с капитаном Ретедли, который показался всегда и всё видевшей Алисе пораженным до чрезвычайности. Джемс Ретедли не задал хозяину ни одного вопроса, но она перехватила его пристальный взгляд, устремленный на Генри и на неё. Алисе даже показалось, что, пожимая ей руку и поднося её к губам на прощанье, капитан особенно сердечно посмотрел на неё. И не менее сердечно, даже горячо, он обнял Генри, что — при сдержанности капитана — тоже показалось ей необычайным.

— Не забудьте, я жду вас с вашей невестой в понедельник в свой лондонский дом к завтраку, — были последние слова Флорентийца вдогонку трогавшемуся экипажу.

— Отец, неужели настал конец нашей волшебной жизни здесь? — спросила Наль.

— Не стоит огорчаться, друзья мои, здесь мы трудились для тех новых целей и дел, что ждут нас в Лондоне. Человек, если он хочет двигаться вперёд, должен прежде всего трудиться над самим собой. Очистив и возвысив свой дух, получаешь новый запас сил, чтобы отдавать свою доброту встреченным людям. В этом тихом и гармоничном месте каждый из вас поднялся в своём самообладании. Увидел по-новому свои ошибки и понял, как много в прошлом растратил он сил на страх, сомнения, боль и слёзы, вместо того чтобы сразу — как мост к победе — протягивать из своего сердца лепту света, мира и любви навстречу дню.

Ничего не достигнешь в жизни, если не приготовишь свой дух и, соответственно, организм к основному: благословлять все обстоятельства, которые несёт тебе расцветающий день. Величие духа начинается с полного спокойствия и самообладания. Чтобы мог человек зазвучать, как частица творящей Вселенной, надо, чтобы он не минутами только ощущал себя гармоничным целым, но чтобы в его сознание глубоко вошли ЗНАНИЕ и опыт того, что всё ЕГО Творчество может двигаться в нём и двигать его в творчестве Вселенной только тогда, когда он — являет собой гармоничное целое. Путь к этому высшему знанию — Вселенной в себе и себя в ней — проходит только через самый ПРОСТОЙ день, только через труд в нём.

Радостно трудясь над своим воспитанием, над своей выдержкой, каждый решает не только свою задачу, но развязывает или завязывает узлы, помогает множеству людей или ухудшает их жизнь, хотя чаще всего он их не видит и даже не сознаёт, как важно то, что ОН дал дню.

Каждый из вас уже давно понял, как преступно извергать в мир бунт страстей и горечь слёз. Каждый из вас понял, что способ единения с людьми в данном месте и в данное время это вовсе не личная проблема, проблема самоусовершенствования, а сила, строящая всю жизнь, СИЛА, не дремлющая, как болотная вода, в одном только месте, но ЛЕТЯЩАЯ во Вселенной, тревожащая или успокаивающая всю мировую жизнь.

Когда приходит то, что люди зовут несчастьем, следует крепко держать в руках стяг ВЕЧНОСТИ и помнить, что та несправедливость, на которую жалуешься, есть только явление собственного духа. Если сейчас не сумеешь победить ЛЮБЯ вставшего препятствия, если будешь оценивать его не как звено СОБСТВЕННОГО пути, но как происки людей, людей, как тебе кажется, настолько плохих, что они посягают на твоё счастье, которое понимаешь на свой вкус и лад, желая, чтобы ни тебя, ни твоих близких не тревожили понапрасну, и не сознаёшь в себе высших сил для спокойной борьбы, — дни твоей жизни потеряны. И снова где-то и когда-то — начинай всё сначала.

Все, кто собрался вокруг Флорентийца, слушали его в глубоком молчании. Но светлели лица Николая и Наль, Алисы и Амедея и скорбными становились Сандра и Генри. Казалось, каждое слово, произнесённое чудесным, полным доброты голосом, проникало им в сердце. Взгляд Флорентийца, когда он смотрел на окружавшие его юные лица, был так полон сострадания и любви, что помимо своей воли все придвигались к нему ближе и ближе и, наконец, встали почти вплотную, точно желая впитать в себя волшебную силу его любви.

— Вот такие моменты единения в любви, когда каждый несёт только самое чистое и прекрасное, что есть в его сердце, рождают новые узлы света и добра. И каждым таким узлом пользуются наши невидимые помощники, чтобы построить новый канал, новую нить духовной связи и соединить видимое и осязаемое земли с невидимым и неосязаемым трудом неба.

Нет жизни земли печальной, загрязнённой, оторванной от Вечности. Есть одна великая Жизнь, где труд двух миров воплощается в самые разнообразные временные формы. Но Жизнь не останавливается от того, что формы меняются или отживают. Знание делает человека счастливым не только потому, что он обрёл свет. Но и потому ещё, что Свет в нём освещает тропинку встречному. Как бы ни был мал Свет, однажды зажёгшись, он никогда не позволит человеку впасть в окончательное уныние. Унывать может только тот, в ком нет цельной верности, кто колеблется в своём понимании и в ком сердце разорвано безнадёжностью.

Если мать потеряла единственную дочь, составлявшую всё её богатство, и не может больше жить, так как сердце её горит факелом скорби, выжигая кровь, — эта мать не внесёт в невидимую для неё новую жизнь своей дочери ни счастья, ни облегчения. Та мать, что знает в себе и в каждом лишь форму Вечности, сумеет победить свою скорбь и будет всем мужеством сердца посылать дочери помощь любви в улыбке, а не доставлять горечь её новой форме стенаниями и плачем.

Со смертью любимых не кончаются наши обязанности перед ними. И первейшая из них: забыть о себе и думать о них. Думать об их пути к совершенству и освобождению. Думать и помнить, что если мы плачем и стонем, мы взваливаем на их новую, хрупкую ещё форму невыносимую тяжесть, под которой они сгибаются и могут даже погибнуть. Мы же склонны приписывать к числу своих добродетелей усердное их оплакивание. Тогда как истинная любовь, им помогающая, это мужество, творческая сила сердца, живущего в двух мирах. Трудясь над самообладанием, над самодисциплиной, мы помогаем не только живым, но и тем, кого зовём мёртвыми и кто на самом деле гораздо более живой, нежели мы, заключённые в наши плотные и грубые телесные покровы.

Кончив говорить. Флорентиец притянул к себе Сандру и Генри и, ласково кивнув остальным, пошёл с обоими юношами в парк отпиливать отжившие ветви деревьев, В мучительном раздумье Сандра спросил своего великого друга:

— Я вполне понял свои ошибки. Мне уже кажется невозможным, чтобы я мог ещё раз оказаться слабее женщины. Но неужели своими слезами и тоской я мешал пастору в его новой жизни? Мешал самому любимому другу, которому столь многим обязан?

— Если бы человек, духовно развитый и чистый, мог жить лишь в мире одной земли, как это делают люди, живущие только интересами тела и земных благ, то ты не тревожил бы друга никакими своими проявлениями. Но так как у вас с пастором была духовная связь, связь, жившая в двух мирах, — он унёс ей с собой, уходя с земли. И всякое нарушение гармонии в тебе, причиной которого была скорбь о нём, жалило его или обдавало потоками скорбных твоих мыслей. Стремись всеми силами выработать полное самообладание, чтобы я мог оставить тебя на попечение едущего сюда Ананды.

— Ананды! — одновременно вскрикнули оба юноши. Но крик Генри был таким скорбным, что Сандра в изумлении даже выронил пилу из рук.

— Разве ты, Генри, не мечтаешь день и ночь о новой встрече с Анандой? А ты, Сандра, ты напоминаешь жену Лота, превратившуюся в соляной столб. Бери пилу, тщательнее осматривай ветви и приведи в порядок все свои импульсы. Пойдём, друг Генри, к тому высокому старому дубу. Для нас обоих хватит работы, чтобы помочь дереву обрести новую молодую жизнь, сбросив старые лохмотья.

Приступив к работе и делая вид, что вовсе не замечает, как Генри старается незаметно смахнуть одну за другой непрошеные слёзы, Флорентиец ласково говорил юноше:

— Приезд Ананды не должен смущать тебя тем, что ты ещё не готов к встрече. Ананда ведь не только частица божественной мудрости, сошедшей на землю в человеческом теле. Это и часть божественной доброты, воплотившейся, чтобы развязать тугие узлы, затянутые человеческой любовью. В девяноста девяти случаях из ста то, что люди называют любовью, на самом деле лишь предрассудки и суеверия либо себялюбивые мечты.

Ананда в каждом своём общении с человеком вскрывает неожиданные для него самого сюрпризы его страстей. Человек думает, что проходит путём верности и милосердия, ищет освобождения и приносит людям помощь своей верностью. А на самом же деле встреченные им не только не отдыхают в его атмосфере: от его верности страдает всё земное, что к нему близко. Кому нужна подобная верность? Путь к Учителю, как ко всякому высшему сознанию, лежит через любовное единение с людьми. И та верность, когда человек дал умереть в разлуке существу, которое в нём нуждалось и звало его, только потому, что он ждал, чтобы у него, наконец, что-то созрело внутри, не даёт выполнить ту задачу, которую целое кольцо невидимых помощников ждало случая на него возложить. И получается, что готовое в духовном мире дело не может стать земным действием. И запись в Белой книге человека, в книге его Вечной Жизни гласит: «может» не значит «будет».

В твоей книге, Генри, есть разные страницы. Есть страницы подвига и самоотверженности, есть страницы любви, есть и такие белые страницы, где живёт запись: «может» не значит «будет». Но страниц радости в ней нет, как не было её у тебя в данном твоём воплощении до сих пор. А между тем сейчас ты пришёл на землю учиться радости, и для этого счастливого урока тебе давались тысячи предлогов и случаев. Мать твоя, смиренная избранница, полное чести, силы и чистоты существо, с детства окружала тебя радостью и любовью. А ты отвечал ей всю жизнь требовательностью, унынием и эгоизмом. Только теперь, после всего страшного и тяжёлого, во что ты окунулся в Константинополе, когда сам воочию столкнулся с тёмной силой, ты понял ужас и величие пути человека на земле, и сердце твоё, извергая струи крови, открылось для матери, открылось во всю ширь. Ты по-новому увидел мир и себя в нём.

— Только потому, — перебил Генри, — что великая сострадающая любовь Флорентийца раскрыла мне глаза и помогла увидеть жизнь по-иному.

— Не будем говорить о причинах. Все люди, без исключения, переживают свои моменты перерождения. И каждому жизнь подаёт его цветок жизни и смерти. Человек берёт его, вдыхает аромат жизни и отворачивается от смрада и гноя уже отживших в нём частиц. А бывает это — у каждого по-своему, по-особому, ибо у каждого свой индивидуальный, неповторимый путь. Послезавтра сюда приедет твоя мать. Её привезёт Дория, а капитан Джемс всячески ей поможет.

— О Господи, только этого недоставало, чтобы капитан Джемс в вашем доме встретился с моей матерью! — простонал Генри.

— Что же так пугает тебя, если капитан увидит твою всё ещё обворожительно красивую мать?

— Я и сам не знаю, что в капитане меня и очаровывает, и отталкивает, и возмущает. Быть может, в этом повинно одно воспоминание юности. Однажды я принёс газету с объявлениями, выходящую раз в месяц, завернув в неё цветы, которые мама велела мне купить. Со свойственной маме аккуратностью она вынула цветы и стала расправлять газету. На первой странице большими буквами было напечатано объявление, что лорд Самуэль Ретедли, барон Оберсвоуд извещает жену своего сына Ричарда Ретедли об оставленном на её имя крупном капитале. Что если в течение двух лет жена не явится в банк за капиталом, он будет отдан на сохранение её брату до самой его смерти. Я не помню ничего больше, но мама упала в обморок, единственный раз в жизни, и с большим трудом, после двух недель болезни, вернулась к обычной жизни. Когда я услышал фамилию Ретедли в Константинополе, — точно змея меня укусила. Но потом, сопоставив высокое общественное положение капитана и бедность, в какой мы жили, я успокоился насчёт существования каких-либо отношений между Цецилией Оберсвоуд и лордами Англии. Случайных совпадений в фамилиях немало бродит по свету. Но сейчас я так сильно дорожу спокойствием матери, что хотел бы избежать для неё всяких волнений.

— Видишь ли. Генри, любовь к матери, которая сейчас в тебе проснулась, не должна принимать уродливые формы. А всякая форма любви, в которой есть страх, непременно будет безобразной. Что значит её обморок, какие воспоминания пробудила в ней твоя газета, что прочла она между строк объявления — если она тебе сама не сказала, это не должно тебя касаться. И твоя истинная любовь, твоё истинное уважение к ней могут выразиться только в твоём почтительном молчании по поводу каких-то неведомых тебе страниц её жизни. Если ты на деле любишь мать, то твой единственный жизненный урок, твоя единственная помощь ей, — это полное спокойствие и вера в высокую честь матери. Жди её приезда сюда, как величайшую для вас обоих радость.

Жди, не растрачивая время на истерические выпады, а действуй так, как будто бы возле тебя стоит тень твоего самого любимого друга и Учителя Ананды.

— Как и чем мне выразить вам, не лорд Бенедикт, а величайший и милосерднейший друг Флорентиец, что только подле вас я мог уяснить себе до конца все свои ошибки. И этого мало. Быть может, я и смог бы их себе уяснить. Но только в атмосфере вашей любви я нашёл в себе смирение и любовь, чтобы мирно и спокойно начала расти во мне сила уверенности в победе над ними. От вас льётся такая доброта и мужество, такое чистое сострадание, в котором нет осуждения, — бросился на колени Генри, приникая к руке Флорентийца.

— Встань, Генри, перестань думать о моих достоинствах, а вноси в труд своего дня то, что в моём живом примере тебя увлекает и убеждает. Я сказал тебе только, что сюда приедет твоя мать. Приедет ли с ней капитан и в качестве кого он сюда приедет, о том ты узнаешь сам. Если ты внимательно читал моё письмо, то помнишь, что в нём я говорил тебе, что надо беречь мать, так как в ней залог твоих материальных благ, которыми ты так дорожишь. Ты неверно понял меня, но в ближайшем будущем поймёшь. Иди сейчас к Алисе и продолжай свои занятия с обеими ученицами. Налегай теперь на естественные науки, помня, что физика будет очень нужна Наль. Иди, забудь о своих делах и думай о предстоящем труде, считая его самым важным в эту минуту.

Генри направился к дому, стараясь унять в себе взбудораженное море вопросов, но завидя издали Алису, сразу почувствовал стыд за собственное раздражение под тихим и глубоким взглядом девушки, точно прочитавшей его внутренний разлад…

Мирная деревенская жизнь, которой жил Тендль, сразу оборвалась для него, как только они въехали в Лондон. Простившись с Тендлем, капитан довёз Дорию до дома Генри и, нерешительно стоя перед нею, спросил:

— Если бы я зашёл к миссис Оберсвоуд вместе с вами, это было бы очень некстати?

— Я думаю, лорд Ретедли, что это могло бы испугать её. Разрешите мне её подготовить. Если вы оставите ваш адрес, я извещу вас о ходе событий, а также когда и как нам встретиться.

Несмотря на очень решительный тон Дории, капитану, очевидно, было очень трудно поверить в её правоту. На лице его мелькало то недоверие, то недовольство своею нерешительностью.

— Вас беспокоит, лорд Ретедли, что я, быть может, не сумею быть достаточно ласковой и тактичной со вдовой вашего брата. Конечно, если бы я действовала от себя, — улыбнулась Дория, — я бы, наверное, не сумела выполнить возложенного на меня поручения. Но я везу ей письмо лорда Бенедикта, и я крепко держу в сердце ту невидимую связь, ту неотступную мысль о нём, которую наш великий друг вселяет в сознание счастливцев, кому даёт свои поручения. Поэтому вы можете быть спокойны. Я всеми силами мысли держусь за его великую руку и буду действовать так, как будто бы он радом со мной. Что же касается вашего участия в этом деле, то оно ведь сводится к тому, чтобы помочь мне выехать из Лондона. Если мы оба не хотим ни в чём нарушить закон беспрекословного повиновения, то каждому из нас надо выполнить свою часть порученного со всею тщательностью и вниманием, на какие мы способны, а не поддаваться своим порывам и впечатлениям.

Разговор этот происходил на тёмной и грязной лестнице, по которой оба собеседника взбирались к жилищу Генри. Насколько была бодра Дория, легко поднимаясь по ступеням, настолько же мрачен был капитан, которого пробирала дрожь отвращения и муки.

— Подумать только, годы жила несчастная женщина в этой нищете из-за предвзятости взглядов моего родного брата и деда. А я и не подозревал об этом, вёл рассеянную жизнь и тратил попусту десятки тысяч, — с болью и горечью говорил капитан, остановившись на площадке пятого этажа и закуривая сигару, чтобы избавить себя и даму от запаха грязных вёдер с отбросами, пережаренного лука и каких-то ещё ароматов, сопровождающих бедноту и оставляемых ею везде благодаря плохо вымытому белью и грязному платью.

— Вы вольны, лорд Ретедли, поступить, как сочтёте нужным. Я думаю, мы уже у цели. Но если вы действительно тронуты героической жизнью леди Оберсвоуд, то вы не захотите доставить ей лишнего горя принимать вас здесь.

— Вот именно, всё, чего хочу, это вырвать её отсюда немедленно.

— Ну, одними вашими силами этого не сделать. Если бы дело было так просто, лорду Бенедикту не пришлось бы вмешиваться. Я дам вам знать немедленно обо всём. Наконец, ночевать я буду непременно в городском доме лорда Бенедикта и, если вам очень захочется узнать о сегодняшнем дне, вы можете в одиннадцатом часу приехать туда ко мне, и я вам всё расскажу.

Расставшись со своим спутником, Дория постучала в дверь. Ей немедленно открыла уже знакомая нам старушка в белоснежном чепце. Пораженная её красотой и огромными синими глазами, Дория так смешалась, что только молча смотрела на неё. Очаровательно улыбнувшись, хозяйка дома сказала мелодичным и добрым голосом:

— Вы, вероятно, заблудились, леди. Дело в том, что квартира под таким же номером есть и в доме с улицы и иногда, перепутав номер дома, люди попадают ко мне. Вам следует спуститься вниз и повернуть за угол.

Оправившись, Дория с удивлением слушала голос Алисы, такой же мелодичный и мягкий.

— Нет, я думаю, что попала именно по назначению. Ведь я вижу перед собой леди Цецилию Оберсвоуд? — Получив удивлённый и утвердительный ответ, Дория продолжала: — Я привезла вам письмо, и мне приказано сказать вам, чтобы вы вспомнили, о чём говорил однажды дядя Ананды во время болезни Генри в Вене. Это письмо вам посылает тот, кого вы называете Великой Рукой.

Стоявшая перед Дорией маленькая Цецилия Оберсвоуд выражала все признаки смущения и робко взяла письмо.

— Войдите, пожалуйста, — сказала она, открывая дверь в комнату Генри, куда весело заглядывали солнечные лучи и чистота которой поразила Дорию, как поражала всех. Усадив Дорию в кресло, она села у другого конца стола, ясно говорившего своим красным деревом и инкрустацией из перламутра и черепахи о лучших временах, и вынула письмо из кармана белоснежного передника.

Бегло взглянув на адрес, она вскрикнула, откинулась с совершенно белым лицом на спинку стула и выронила письмо из рук. В одно мгновение Дория была подле неё, она подняла письмо, поднесла к её носу ароматическую соль и натёрла виски и затылок потерявшей сознание женщины жидкостью из флакона, данного ей Флорентийцем, предупредившим, что письмо может повергнуть мать Генри в огромное волнение. Через несколько минут леди Оберсвоуд пошевелилась и с трудом вздохнула. Желая облегчить ей голову, Дория сняла чепец, посчитав его слишком громоздким. Каково же было её удивление, когда из-под чепца выпали две громадные косы, сохранившие чудесный пепельный цвет. Бледное личико с закрытыми глазами без чепца показалось Дории совсем молодым, обрамленным сединой точно нимбом.

Приготовив лекарство Флорентийца, Дория вторично натёрла виски, затылок и лоб больной и стала ждать первой возможности влить ей лекарство в рот. Ждать пришлось недолго. Леди Оберсвоуд открыла глаза и должна была сейчас же проглотить капли, ловко поданные ей Дорией. И вскоре, откинув косы на спину, мать Генри твёрдой рукой вскрыла конверт, на котором стояло: "Леди Цецилии Ричард Ретедли. баронессе Оберсвоуд от Флорентийца".

"В эту минуту, когда Вы читаете письмо, того, кто искал Вас всю жизнь и ушёл с земли огорчённым, потому что не мог разыскать Вас, — Вашего дорогого брага и друга Вашей молодости, уже нет в живых".

Стон прервал чтение письма на минуту, но мигом подошедшей Дории тихий мужественный голос сказал:

— Не беспокойтесь, я уже владею собой. Это была только спазма сердца, но раз она меня не убила, — всё дальнейшее приму совершенно спокойно. — И леди Оберсвоуд продолжала читать:

"Ваша жизнь, проведённая в полном отрешении от всего личного, далеко не копчена. Ваш брат, о котором Вы думали как о блестящем певце и ученом, был, увы, пастором, несмотря на свои желания и склонности. Но учёным он был по призванию и достиг крупных результатов на одном из своих любимых поприщ. Он оставил дочь, которой Вы очень нужны. Я говорю: «дочь», хотя у пастора их было две. Но почему не говорю сейчас о второй, об этом скажу лично. Пастор оставил Вам капитал. Вы можете получить его только через меня, так как я храню его подлинное завещание.

Не думайте о себе, не думайте о скрытно прожитой жизни. Действуйте сейчас для сына и племянницы, жизнь которым вы можете облегчить. Мой друг Дория отправлена к Вам моим послом. Я ей рассказал, как Вас надо экипировать, чтобы привезти ко мне в деревню, где Вас ждут новые обязанности любви к брату, которого Вы так жестоко покинули и перед которым Вам надо оправдаться не слезами раскаяния и сожаления, но деятельностью и трудом для блага его дочери и Вашего сына. Сказать Вам надо так много, объяснить ещё больше, и в письме этого сделать нельзя.

Примите младшего брата Вашего мужа, капитана Джемса Ретедли, которого Вы не знаете. Примите как друга и брата и не переносите великого оскорбления, нанесённого Вам тестем и его семьей, на ни в чём неповинного, хорошего человека. Он поможет Вам добраться до моей деревни, а Дория сделает для Вас всё необходимое по части туалетов. Доверьтесь ей, не тратьте силы на мысли мелкие, думайте о сути, об огромном Вашем долге перед так сурово и внезапно покинутом Вами обожавшем Вас братом. Теперь надо так созреть силой духа и сердца, чтобы воздать должное дочери Вашего брата, отдать ей всю не доданную брату любовь и вынянчить её первенца. Приезжайте как можно скорее, со всем свойственным Вам мужеством".

Прочтя письмо, леди Ричард Ретедли закрыла глаза своей маленькой ручкой, рабочей и всё же прекрасной. Дория не прерывала её молчания, всем сердцем сострадая скорби, которая отражалась во всей фигуре женщины. Встав с кресла, леди Цецилия подобрала косы, обвила ими голову и собралась снова надеть чепец.

— Леди Оберсвоуд, лорд Бенедикт, как вы, по всей вероятности, будете звать его официально, тот, кто пишет вам под именем Флорентийца, интимно просил передать вам его просьбу не надевать больше чепца, а сменить весь туалет и приехать к нему в деревню так, как подобает леди Ричард Ретедли. Разрешите мне взять на себя все заботы. Посылая меня, лорд Бенедикт был уверен, что я сумею всё сделать как надо. Сегодня же привезу вам всё, вплоть до чулок и туфель, а завтра утром приеду за вами в десять часов утра с лордом Джемсом Ретедли, чтобы отвезти вас в деревню.

— Пусть будет так, как желает Флорентиец. Мне не приходило в голову посмотреть на вещи таким образом. Но если он прав — а он не может быть неправ — я должна понять, что совершила перед братом преступление. Делайте, что вам поручено, я не доставлю вам огорчений, леди Дория.

— Если я смею просить вас, леди Ретедли, то зовите меня просто Дория, как меня зовёт вся семья лорда Бенедикта и ваша племянница в том числе. Сейчас, будь я болтушкой, целый гимн сложила бы вашей с нею красоте, но я поеду по делам. Вернусь скоро, поскольку капитан был столь любезен, что оставил свой экипаж.

Дория уехала, и леди Цецилия снова села в кресло и принялась второй раз читать столь взволновавшее её письмо.

Между тем мистер Тендль, выехавший вместе с Дорией и капитаном из деревни, был особенно взволнован из-за возложенной на него задачи. Заехав домой, он узнал, что уже более недели его ждут письма, которые путешествовали из конторы домой и обратно и вновь проделывали тот же путь, появляясь в доме сразу после отъезда мистера Тендля. И дядя наконец приказал оставить их на квартире молодого человека. Слуга опустил письма в специальный ящик, запертый на ключ. И тут явилась пасторша, настойчиво требуя хозяина. Никакие уверения, что мистер Тендль в деревне, не подействовали, и пасторша ворвалась в дом. На помощь подоспела кухарка, им вместе удалось убедить расходившуюся даму, что хозяина действительно нет в Лондоне.

— Отдайте мои письма. Мы ему писали столько раз, а он и не думает отвечать, — кричала пасторша.

— Письма приносили из конторы, я отправлял их обратно, думал, там хозяин скорее их получит. Несколько раз рассыльный носил их туда-сюда, а сегодня их дядя — адвокат и лорд, — приказали оставить письма дома, ну я их и опустил в ящик.

— Какой лорд? Разве он лорд? — вскричала пасторша. — Так точно, они лорд, а как умрут, всё — и деньги, и титул — наследует хозяин. А письма, баста, спустил их в ящик.

— То есть как это спустили? Выкинули в мусор? — взбесилась пасторша.

— В какой мусор? В ящик спустил, говорят вам. Чем бы закончился этот диалог, неизвестно, если бы кухарка не догадалась указать на привинченный к стене и запертый на ключ почтовый ящик. На требование пасторши подать ключ возмущённый слуга пригрозил констеблем, если дама сейчас же не покинет дом. Передавая всё это, слуга был так комичен в своём возмущении и оскорбленном достоинстве, что Тендль, далеко не смешливо настроенный, покатывался со смеху. Отпустив слугу, он вынул целую пачку писем; несколько писем было надписано почерком Дженни. Перечтя их, Тендль тяжело вздохнул. Как бы он был счастлив ещё совсем недавно, держа в руках письма Дженни! А сейчас он понимал, что это листки предательства, лжи, измены, Тендлю некогда было горевать, ему надо было незамедлительно выполнять поручение. Примчавшись в контору и передав дяде письмо лорда Бенедикта с его распоряжениями, Тендль долго обсуждал вместе с ним юридическую сторону завещания.

Составив акт и официальное извещение для пасторши и Дженни, адвокат послал племянника в пасторский дом.

Дженни, так долго ждавшая Тендля, переходила от одного настроения к другому. Девушке было невыносимо признаться самой себе в своих ошибках, и она предпочитала взвалить на мать свои беды и неудачи. Пасторша стойко сносила капризы дочери и уверяла её, что ничто для неё ещё не потеряно. Что она получила письмо из Константинополя от одного старинного друга, с которым пастор ей запрещал общаться под угрозой немедленного развода, и что теперь этот друг посылает к ней в Лондон двух очень богатых молодых людей. Из того же письма она узнала очень хорошую новость: если она пожелает выполнить одно маленькое разумное поручение, то сможет стать богатой, В письме есть намёки на то, что молодые люди не женаты, а у неё две незамужние дочери. Пасторша убеждала Дженни не иссушать свою красоту, развлекаться и ждать молодых людей.

Именно эту беседу и нарушил своим появлением Тендль, которого впустила служанка, не найдя нужным доложить о нём. "Господи!" — воскликнул про себя Тендль, входя в комнату и ничем внешне не обнаружив своего потрясения. Обе дамы валялись на диванах в халатах не первой свежести, растрёпанные, и перед каждой стояла тарелка с какими-то объедками.

На чрезвычайно вежливый, официальный поклон Тендля пасторша нашлась быстрее, чем Дженни, вскочила с дивана и стала объяснять молодому человеку, что Дженни больна, что она очень тяжело переживает отсутствие Алисы и смерть отца, и не менее горько ей, что в минуту скорби она обидела его, Тендля. Вырученная матерью, Дженни сделала несчастное лицо, закуталась в шаль и разбитым голосом спросила, получил ли Тендль её письмо.

— Я получил все ваши шесть писем сразу, мисс Уодсворд, так что не знаю, о котором из них вы сейчас говорите.

Пасторша хотела было ускользнуть, но Тендль её удержал, сказав, что дело, по которому он пришёл, касается их обеих и не терпит отлагательства.

— Ну что же, Дженни, говорила я тебе, что так и будет, что именно этими словами и начнёт мистер Тендль, — перебила молодого человека пасторша, опускаясь в кресло рядом с Дженни.

Дженни протянула руку мистеру Тендлю и пригласила его сесть поближе. Она сказала, что из-за сильных головных болей в последнее время плохо слышит. Пожав протянутую ему ручку, но отнюдь не поднося её к губам, как ожидала Дженни, Тендль сел на указанное ему место и продолжал тем же официальным тоном, каким начал:

— Я сейчас являюсь послом от двух инстанций. Первая — это мой дядя адвокат, который просит передать вам, леди Катарина, вот это извещение о том, что требуемые вами проценты с капитала, оставленного вашим мужем его сестре Цецилии, не могут быть вам выплачены.

— То есть как не могут быть мне выплачены? Как это понимать? — одновременно вскричали пасторша и Дженни, чрезвычайно взволнованные.

— Встретилось препятствие к выдаче, ибо сестра пастора, леди Цецилия, предъявила свои права.

— Сестра пастора? Да это миф, которым он меня пугал, когда я требовала, чтобы он не изображал из себя бедного человека, а жил так, как позволяли ему средства. Никогда не существовало такой женщины и имя её не произносилось в семье никем, кроме моего чудака мужа.

— Этот капитал не принадлежал пастору. Он поступил к нему от родни мужа леди Цецилии, лордов Ретедли, баронов Оберсвоуд. Из завещания вы обе узнаете, что этот капитал должен через десять лет поступить в распоряжение лорда Бенедикта, который употребит его на благотворительные цели по своему личному усмотрению.

Снова пасторша перебила Тендля, доказывая ему, что муж её был ненормальным человеком, что лорду Бенедикту она не верит ни на йоту, что отыскать подставное лицо вместо сестры пастора труда не составляет, но что надо ещё, чтобы было фамильное сходство.

— Мы подаём в суд. Мне это надоело, — закончила она на грани бешенства. — Отобрать у меня девчонку, деньги и вообразить, что можно таким образом обирать людей. Ваш лорд Бенедикт окружил себя шайкой мошенников…

— Сударыня, — резко перебил Тендль. — Мой дядя, которого вы уже однажды оскорбили и которого дважды оскорбила ваша дочь, и я имеем высокую честь быть друзьями и преданными слугами лорда Бенедикта. Не советую в моём присутствии оскорблять это глубокочтимое нами лицо. Или вы будете вести себя, как подобает культурным и воспитанным людям, или я уйду и не стану больше говорить с вами о деле.

— Мама, прошу вас, успокойтесь и, главное, сядьте. Вы мне действуете на нервы, — капризно сказала Дженни. — Мистер Тендль, простите нас. Вы и представить себе не можете, как мы страдаем из-за отсутствия в доме Алисы, из-за этой их с папой блажи. Объясните мне, пожалуйста, что и как теперь делать. Ведь не могла же у меня чудом объявиться тётка, которую отец искал бесплодно всю жизнь.

— У вас, мисс Дженни, не только отыскалась тётка, но и двоюродный брат.

— Мы непременно будем судиться, — снова закричала пасторша.

— Суд будет вам только во вред, так как у вас нет ни малейших оснований оспаривать волю пастора или его завещание. Всё, что он завещал, всё сделано юридически очень правильно. Позвольте вам вручить оповещение. Вы обе вызываетесь в судебную контору вашего округа, где будут присутствовать адвокаты, лорд Бенедикт, Цецилия Ричард Ретедли, баронесса Оберсвоуд, её сын Генри Ретедли, барон Оберсвоуд, ваша дочь Алиса и много других свидетелей, в том числе брат Ричарда Ретедли, капитан Джемс Ретедли. В их присутствии капитал будет передан владелице.

— Это мы ещё посмотрим! Вручить можно, если никто не протестует, — бесновалась пасторша.

— Я уже говорил, суд будет не в вашу пользу, и все судебные, заметьте, очень большие, издержки придется платить вам.

— У меня нет основания верить вам. Вы не пифия, и ваши милые предсказания могут быть ошибочны. Будьте спокойны вместе с вашими досточтимыми дядями, тётями и лордами — провозвестниками чести, что мои друзья, не менее влиятельные, уже едут из Константинополя защищать меня. Так и передайте своему господину, которого так чтите и слушаетесь.

— Вы, мисс Дженни, разделяете отношение к этому делу вашей матушки?

Дженни, поняв, что она снова попала впросак, когда решила, что Тендль явился просить её руки, окончательно его возненавидела, мигом бросила повадки приболевшей кошечки и, встав во весь рост перед молодым человеком, язвительно закричала:

— Я не только разделяю её убеждённость. Я иду дальше. Уверена, что нам удастся достойно наказать всю эту компанию «дельцов», совращающих младенцев, облапошивающих их недальновидных отцов и обогащающихся за счёт невинных людей. Мы их поймаем, наконец, в капкан, где, вероятно, найдётся местечко и для такого усердного слуги.

Произнося эту тираду, Дженни сделалась необыкновенно безобразной. Её обычно бледное лицо покрылось багровыми пятнами, рот скривился на сторону, глаза метали молнии. У Тендля мелькнула мысль, что она когда-нибудь сойдёт с ума. Выслушав столь приятную отповедь до конца, он поклонился, сказав Дженни на прощание:

— Я спросил вас об этом только потому, что лорд Бенедикт дал мне письмо для вас, но с условием: если вы окажетесь в ином настроении, чем ваша мать. Быть может, вы бы ещё поехали со мною к нему в деревню. В противном случае письма не передавать. Честь имею кланяться.

Тендль хотел выйти, но Дженни очутилась у двери раньше него и, став спиной к ней, всё с тем же безобразным лицом сказала, шипя от злобы:

— Письмо — документ. Не выпущу вас отсюда до тех пор, пока вы мне его не отдадите. На какие-то условности мне просто наплевать. Письмо — или так и будете сидеть здесь с нами!

Даже пасторша пыталась урезонить дочь, но Дженни уже потеряла всякое самообладание, всякое здравое понимание текущей минуты. При всём своём хладнокровии Тендль в первую минуту даже растерялся и молча стоял перед девушкой, не понимая, как ему быть. Несколько минут прошло в напряжённом молчании, и Тендль всей силой мысли воззвал к своему адмиралу, моля его о помощи. Вдруг с Дженни произошло нечто совершенно необычайное. Она точно осела книзу, закрыла лицо руками и в страхе закричала: "Нет, нет, лорд Бенедикт, я только пошутила, я сию минуту выпущу вашего поверенного, только не входите сюда и не смотрите так строго". Пораженные пасторша и Тендль смотрели по сторонам, не понимая, с кем говорит Дженни, так как в комнате никого, кроме них, не было. Дженни опустила руки, и Тендль увидел лицо действительно больного человека. Казалось, Дженни мгновенно пережила нечто страшное, от чего постарела и похудела на глазах. Пасторша бросилась к Дженни, но та жестом не то отвращения, не то отчаяния отстранила её от себя и подошла, с трудом переставляя ноги, к дивану. Со стоном девушка повалилась на него, и в том, что она больна, Тендль теперь уже не сомневался. Он готов был предложить свои услуги и бежать за доктором, решив, что у Дженни начинается горячка, как услышал её голос:

— Уходите, пожалуйста, мистер Тендль. Я не могу больше выносить вас. Мне всё чудится рядом ваш лорд Бенедикт с его ужасными глазами. Прошу вас, уходите скорее, только заберите с собою это видение.

Совершенно разбитый голос Дженни звучал слабо. Тендль с удивлением слушал её бред и невольно посмотрел на пасторшу, желая спросить, стоит ли послушаться Дженни или всё-таки бежать за доктором. Он боялся, что Дженни сходит с ума. Взгляд пасторши поразил его не меньше. Она точно шипящая кошка готова была броситься на Тендля и тем не менее не двигалась, точно была приклеена к полу.

— Уходите же, умоляю вас, как можно скорее, я задыхаюсь, — снова раздался голос Дженни.

Подавленный всем пережитым, Тендль ушёл из пасторского дома, будучи не в состоянии привести свои мысли в порядок. Бедняге было очень тяжело. Он перебирал всех, к кому бы мог сейчас пойти. Он мог пойти к Дории и, наверное, нашёл бы подле неё относительный покой. Но Дория была загружена поручениями выше головы, и он не смел обременять её ещё собою. Он мог отыскать капитана, который разрешил беспокоить себя в любое время, но он знал, что капитан встречает свою невесту, а Тендль вовсе не собирался портить его лучезарное настроение. "Сам себе помоги", — подумал Тендль. И так как никого из посторонних он видеть сейчас не мог, не мог и появиться таким расстроенным у своего горячего дяди, то он вспомнил, что Артур должен был сейчас высаживать цветы на могиле своего господина и друга. "Самое подходящее место и общество, чтобы освежить мозги и прийти в равновесие", — решил Тендль и, почувствовав себя капитаном своего адмирала, двинулся на кладбище.

Покинув Дорию у двери квартиры Генри и дав распоряжение кучеру быть при ней до самого вечера, капитан в первом же попавшемся ему кэбе поехал к себе домой. Здесь он застал мать и сестру в большом волнении, так как накануне вечером на имя капитана пришла телеграмма, извещавшая, что его невеста и её родители прибывают в Лондон в три часа, а капитана вот уже несколько дней нет дома. Обе женщины накинулись на него с выговором, что надо же было предупредить их заранее, что дом следовало бы приготовить к приёму будущей жены, что жених должен сидеть дома и ждать, а не пропадать, как вырвавшийся на волю школьник.

Всё это было оснащено улыбочками и нежными ужимками, цену которым капитан давно разгадал. Поморщившись, он спросил с удивлением, какое отношение к их дому имеет приезд его невесты и её родителей, для которых давно заказан отель. Сказав, что до трёх часов ещё достаточно времени, капитан хотел было пройти к себе, но мать задержала его. После затяжной туманной преамбулы леди Ретедли высказала желание патронировать свою будущую невестку и её родителей в лондонском свете, где новички, — она произнесла это слово с некоторым презрением, — могут повредить себе и заодно всем Ретедли в общественном мнении. Капитан весело рассмеялся, представив себе гордую чету графов Р., патронируемых его матерью, женщиной доброй, но несносной и мало тактичной.

— Вы, матушка, понятия не имеете о русских князьях и графах. Русские вообще народ независимый и очень оригинальный. Их характеры и отношения с миром лишены нашей кастовой узости. А уж если они считают себя аристократами у себя на родине, то им решительно безразлично мнение о них в чужом обществе. И граф, и графиня — люди высокообразованные и чрезвычайно воспитанные. Круг их интересов очень широк, и уж если кому-то придется подтягиваться, то это вам и сестре, чтобы не попадать впросак и суметь ответить на их вопросы или поддерживать беседу. Кроме того, у графов R много друзей и приятелей среди высшей аристократии, куда вы не вхожи до сих пор и о чём всю жизнь мечтали. Что же касается моей невесты, то это особа, гениально одарённая музыкальными способностями. И как почти все таланты, характера довольно строптивого. Не советую вам докучать своими советами и наставлениями, если желаете провести с ней и её семьей в мире то короткое время, которое они пробудут здесь.

Капитан говорил очень спокойно и вежливо, но тон его был новым. Во все свои прежние, короткие и редкие наезды в Лондон капитан бывал очень снисходителен к своим родным, никогда не спрашивал, как тратились его деньги, и мать с сестрой привыкли не ограничивать свои расходы. В этот же приезд капитан дал своему банкиру распоряжение ввести в рамки расходы своей семьи. Он объявил матери, что они с сестрой должны жить только на свои капиталы, завещанные им отцом и дедом. Обе дамы тратили его средства и растили проценты на свои капиталы.

— Я не понимаю тебя, сын мой. Конечно, ты женишься, и твои потребности увеличатся. Но всё же, куда вам двоим такая уйма денег?

— Надо полагать, матушка, что всё же не меньше, чем вам двоим. А между тем эту уйму денег, как вы изволили выразиться, вы ухитрились истратить до последнего фунта за эту зиму. Если бы у меня не было ещё капитала в запасе, в хорошем бы я был положении перед свадьбой. Мой банкир давно предупреждал меня, что вы играете и даже ввели в искушение мою сестру. Но чтобы не остановиться при том, что все проценты уже прожиты вами, и желать коснуться моего капитала, — этого я не понимаю! Живите на свои капиталы и, если таковы ваша воля и вкус, спускайте их в карманы проходимцев. Мои же деньги, результат честных трудов деда, отца и моих, для вас больше не существуют.

— Но ведь ты же знаешь, что Ревекка ещё не замужем, что она числится одной из самых завидных невест, и её капитал должен целиком составить её приданое.

— Ревекке скоро тридцать пять лет, вряд ли теперь ей придется выйти замуж. Поменьше бы выбирала и характер имела получше, тогда можно было бы ещё на что-то надеяться. Теперь же, каковы бы ни были ваши возражения и недовольство, — мои распоряжения вам известны, и говорить больше об этом не будем. Я очень счастлив, что сумел сохранить неприкосновенным капитал брата, хотя обе вы так настойчиво его требовали.

— Ты положительно напоминаешь мне мою бабушку с её жёлтыми глазами. Её рассуждения были так же фантасмагоричны. Ты всё ещё воображаешь, что пропавшая без вести жена Ричарда объявится, — насмехалась вконец раздражённая мать.

— Всё возможно. А главное, вы прекрасно знали, что Ричард был женат, что жена его в положении, а отцу и деду сказали, что он спутался с какой-то девчонкой. Вы ведь знали, что она из хорошей семьи. Я был слишком мал, чтобы разобраться в этой истории. Но теперь думаю, что вы сами очень чего-то боялись и оклеветали, оскорбили и выгнали жену брата, когда она пришла к вам после его внезапной смерти.

Леди Ретедли хотела что-то возразить, но капитан простился с нею и, сказав, что должен приготовиться к встрече невесты, вышел из комнаты.

— Как тебе это нравится? Нашего Джемса точно подменили, — обратилась мать к дочери, подслушивавшей весь разговор.

— Это ужасно. У нас была доверенность, мы могли взять весь капитал.

— Да что ты понимаешь! Капитал, капитал! В том-то и штука, что на капитал у меня доверенности не было. А из процентов этот мошенник банкир дал мне только половину, уверяя, что остальные перевёл Джемсу в Константинополь. И куда ему столько денег — не пойму.

— Я вот понимаю только, что ваши планы не состоялись. Вы хотели везти невесту Джемса к своим портным и портнихам и, кстати, по тому же счёту обновить и наши туалеты. Как мы теперь покажемся в старье перед светом! Вы, мама, стали так неосторожно играть, что за вечер спускаете по десяти тысяч.

— Уж не нравоучения ли ты собираешься мне читать? Слово за слово, между прекрасными дамами разгорелась война, и когда час спустя капитан выходил из дома, он всё ещё слышал их взаимные упрёки.

"И где были мои глаза? Ведь я прежде полагал, что мои мать и сестра самые отличные женщины", — печально думал капитан, садясь в экипаж, чтобы ехать на пристань. Взволнованный предстоящим свиданием с Лизой, которую он любил самой чистой любовью, огорчённый печальной судьбой Цецилии и Генри, весь перевёрнутый с самой встречи с Анандой и И. и оживший подле Флорентийца, капитан вспоминал сейчас его заветы для молодой семьи. Мысли его повернулись к Флорентийцу. На сердце сразу стало легче. Вспомнил он, что и понедельник, когда он привезёт к нему Лизу, не за горами; стал совсем весел и, улыбаясь, подкатил к пристани. Пароход уже подходил, и у капитана не было времени сосредоточиться, так как он увидел множество знакомых; вопросы, поздравления по поводу его неожиданной женитьбы на русской сыпались на него со всех сторон.

Первое, что увидел капитан, было милое, но очень бледное и похудевшее лицо Лизы, стоявшей у самого поручня. Девушка не сразу обнаружила его в толпе, и глаза её, печальные и потухшие, равнодушно скользили по берегу. Капитан поднял руку с букетом красных роз и махнул им несколько раз над головой. Лиза тотчас же заметила его, улыбнулась, глаза её просияли, и лицо стало таким прекрасным, как в те мгновения, когда она собиралась играть. За нею стояли её родители, тоже увидевшие теперь капитана и посылавшие ему улыбки и приветствия. Все они показались капитану изменившимися к лучшему в своих парижских костюмах.

В первый раз он испытывал такое нетерпение, и ему показалось, что слишком долго между берегом и пароходом не прокладывают сходни. Но воспользовавшись своим чином, капитан стоял рядом с Лизой задолго до того, как пассажирам было разрешено сходить. Капитан радостно смотрел на свою невесту и, поднося её узкие и длинные пальчики к губам, вспоминал, что говорил Флорентиец о его будущей жене. С трудом овладев собою, он приветствовал своих будущих тестя и тёщу, едва успевая отвечать на их вопросы. Лиза же, стоя под руку с женихом и прижимая к себе его цветы, молча смотрела на него, сияя глазами.

Отвезя свою будущую родню в отель, капитан сказал, что заказал на веранде ранний обед, с тем чтобы потом показать им Лондон, которого его невеста совсем не видела, а старики были здесь очень давно. Капитана тяготила невозможность переговорить с Лизой с глазу на глаз. В его новом душевном состоянии ему хотелось хотя бы отчасти посвятить невесту в свой духовный мир, в созвучном отклике на который он не сомневался, а также рассказать ей о Флорентийце, о его приглашении к завтраку в понедельник. Радушные и весёлые старики так любили свою дочь, что уже не отделяли в своих сердцах капитана от дочери. При всей своей культуре они не понимали, что жизни их разные, что отцы и дети только тогда могут пребывать в гармонии, когда отцы живут своею собственной полной жизнью, а не пытаются жизнью детей заполнить отсутствие собственного интереса к жизни.

Всё же капитан сказал невесте, что завтра в два часа он заедет за нею, чтобы показать вначале ей одной их будущее жилище. Затем они вернутся за родителями, отдадут все вместе визит его матери и сестре, и тогда уже проедут вместе в тот маленький особняк, который капитан заново отделал для себя и своей жены. Не слишком довольные таким планом, поскольку они привыкли за время путешествия быть постоянно вместе, старики, однако, почувствовали, что надо привыкать к одиночеству.

После осмотра Лондона капитан отвёз графов Е. в отель и, к общему удивлению, откланялся. Лизе он шепнул, что завтра объяснит ей многое. Взгляд капитана был так серьёзен и любящ, он поцеловал ей руку так горячо и искренне, что Лиза, сияя улыбкой радости, проводила его спокойно и сейчас же ушла к себе, сказав, что у неё болит голова. На самом же деле под шалью она спрятала объёмистое письмо капитана, которое он, как дневник, писал девушке каждую ночь, когда гостил у лорда Бенедикта. Он вложил туда же и маленькую записку, полную нежной любви, в которой просил её вникнуть в его слова, так как многого, что он будет ей говорить, она не поймёт, если не вдумается в дневник. В письме он описывал Флорентийца, его семью, а также самое важное из пережитого в Константинополе.

Покинув Лизу, капитан поехал к Дории, в дом лорда Бенедикта. Дом был приготовлен к возвращению хозяев и поразил капитана необычностью своего убранства, какой-то новой для него гармоничностью, уютом и особенно тонким изяществом. Дория, которую до сих пор капитан видел только мельком и на которую мало обращал внимания, удивила его не меньше. Впервые он разглядел, что она очень красива. Удивила его и та объективность, с которой она подробно рассказала ему о леди Цецилии, прибавив, что завтра сама леди Ретедли решила ехать с первым утренним поездом, и если капитану это почему-либо неудобно, она может обойтись и без него. Но леди Цецилия готова принять брата своего мужа. Капитан улыбнулся, напомнил Дории её же слова о доле каждого в поручении лорда Бенедикта и сказал, что так устроил свои дела, чтобы быть свободным всё утро, что доставит их до самой станции, усадит в экипаж, а сам встречным поездом вернётся в Лондон.

Условившись, что он будет ждать Дорию у подъезда леди Цецилии в шесть часов, капитан собрался уходить. И тут слуга подал Дории несколько писем. Разобрав их, она отдала капитану то, на котором значилась пометка: "Прошу прочесть тотчас же". Письмо было от Флорентийца, и лорд Бенедикт писал:

"Мой друг, прошу Вас, не спешите огорчать свою будущую родню, графов R, известием о Вашем скором отъезде в Америку. Дайте им привыкнуть к мысли о жизни без дочери, создающей свою собственную семью, в которой не они играют первые роли, к чему давно привыкли. И если доверяете мне до конца, предоставьте мне подготовить их к возвращению в Россию, что, думаю, я сумею сделать безболезненно для них и для Вас.

Чтобы Вы не показались старикам бестактным, передайте им моё прилагаемое здесь приглашение посетить меня вместе с дочерью в понедельник. Не разочаровывайтесь, пожалуйста, графиня, наверное, будет себя ещё плохо чувствовать после путешествия по Парижу, граф не покинет её одну, хотя страстно будет желать ехать, — и Вы получите возможность побыть вдвоём с будущей женой у нас.

Чтобы не стать камнем преткновения между женой и её родными, с одной стороны, и чтобы вам обоим жить полной и свободной жизнью, надо сейчас собрать весь свой такт и весь свой дар приспособления. Не старайтесь оградить себя от чьего-то нажима, но подымайтесь выше в своей любви к независимости не только собственной, а также Вашей жены. Не предрешайте вопроса, как избавиться от интимного вмешательства в Вашу семейную жизнь. Но представайте перед всеми в таком внутреннем единении, чтобы никому и в голову не могло прийти рассуждать о ваших взаимоотношениях.

Что касается леди Цецилии, предоставьте всё мне. Когда, где и в чём будет нужна Ваша помощь — я Вас тогда позову. О Флорентийце, как о человеке Ваших мечтаний, — никому ни слова. Здесь завет молчания".

Прочитав письмо, капитан сказал Дории, что ответа не пошлет, что, как договорились, будет ждать её у леди Ретедли.

Возвратившись домой, капитан ещё и ещё раз перечитал письмо Флорентийца. Он вспомнил разговор с ним в деревне и лег спать несколько обеспокоенный тем, не слишком ли много он сказал Лизе в своём письме.