"Евгений Борисович Лапутин. Студия сна, или Стихи по-японски " - читать интересную книгу автора

однозначных подручных приспособлений. Зато глянцевели на книжной полке
альбомы по живописи, этажом ниже, подтверждая российское происхождение
хозяина, стояли сочинения неизменных T&D*, на тумбочке в спальне ничком,
распластав крылья, лежала "Теория познания и самоидентификации" Роберта
Рамма рядом с толстой и бесполезной "Орфографией сновидений" знаменитого
д-ра Менцовича и вычурным сочинением "Как убить и не быть убитым в ответ"
профессора криминалистики Хофмана; в платяном шкафу, выстроившись в очередь,
колыхалась дюжина превосходных костюмов, под каждым из которых гуталиновым
блеском полыхала пара ботинок. Если придираться, то хозяину можно было бы
лишь попенять на присутствие в доме штопора, рукояткой которого был
знаменитый писающий мальчик.
______________
* Толстой и Достоевский.

Хозяин же на заплетающихся от счастья ногах шел прочь от дома, давая
девочкам возможность прийти в себя, оглядеться и привыкнуть к тому, что в
зеркалах именно его квартиры засияют теперь их отражения. Он чувствовал, что
теперь тяжело и неизлечимо влюблен в них.
Это был вид идеальной и безгрешной любви, совершенно естественным
образом исключавший всякие взаимные отирания и поглаживания, подслушивания и
подглядывания, подозрения и прозрения. Он чувствовал, что связь Эммы и Ю
была порочной и прочной, не очень-то предназначенной для постоянного
присутствия некоей дополнительной персоны, роль которой теперь доводилось
ему исполнять.
От волнения ладони его были липкими и холодными, будто только что он
лепил ими снежок из лягушки, зато сердце, сердце все больше наполнялось
восхитительным вязким теплом, которое булькало, переливалось через край и
где-то там, в черной глубине живота, начинало медленно кровоточить, наполняя
всего Пикуса приятной и сладостной слабостью.
Как славно, славно было теперь! Его собственная жизнь, какую он любил
сравнивать с книгой, состояла, оказывается (будто по оплошности заоблачного
типографского наборщика), сплошь из белых страниц, и только теперь, с
сегодняшнего дня, началось наконец-таки повествование и появилось
долгожданное описание главных персонажей.
Их было, несомненно, двое. Они назвали свои имена, и Пикус, бредя по
парку, все повторял их, сначала про себя, затем шепотом, затем вслух,
затем - с ревущей крикливостью, и все наслаждался произведенными звуками, и
все никак не мог поверить, что девочки не зыбкие галлюцинации, не обман
зрения, не какой-то там сновидческий фокус. Наконец-то он и сам стал
казаться себе настоящим.
Только теперь он понимал, насколько долгое ожидание иссушило его. Из
бабника, пьяницы и гуляки, из романтика, авантюриста и поэта он постепенно
превратился в человека, написанного не теплыми разноцветными красками, но
скучной и бездушной тушью. Все было аккуратно - контур, пропорции и
сочленения, но внутри индевела лишь пустота. Еще вчера он был не человеком,
а схемой и поэтому мыслил категориями понятными и однозначными, ничуть не
сомневаясь, например, что всякая невеста должна быть девственной,
"мерседес" - черным, а часы - швейцарскими, и от этого вся жизнь его была
наполнена столь бесконечной, столь неизъяснимой тоской, что буквально
сводило скулы. Ура! Ура! Все в прошлом, все позади; он увидел, как две птицы