"От каждого – по таланту, каждому – по судьбе" - читать интересную книгу автора (Романовский Сергей Иванович)

Сергей Есенин

Сергей Есенин прожил всего 30 лет. По современным меркам – почти юноша. Однако по справедливому заключению многих наших есениноведов, жизнь его, в сравнении с другими крупными поэтами первой пореволюционной поры, оказалась наиболее изломанной.

Причем излишне говорить о том, что жизнь ему покорежила и сломала советская власть: она в этом смысле «любила» все неординарное одинаково и ей было безразлично – пользовалась ли ее «любовь» взаимностью. Она вгоняла в гроб или забвение любой талант и, конечно, ей было легче это делать, когда талант был мягок, податлив и не сопротивлялся ее давлению.

По мнению Н. Клюева, Есенин сам выстроил свою судьбу: окружил себя «плотным кольцом тьмы», дразнил его, играл с ним, думая, что это он диктует то, что ему надобно, а на самом деле это «кольцо» взяло его в смертельный полон и не выпустило до конца, пока не вышло так, как угодно было силам зла.

Есенин думал, по наивности скорее всего, что партийные бонзы искренне сочувствуют ему и его творчеству и старался быть к ним поближе – к Л.Д. Троцкому и Г.Е. Зиновьеву, Н.И. Бухарину и Л.Б. Каменеву. Но то было сближением со смертельно раненным опасным зверем. Они вели свою игру, и Есенин стал им в какое-то время мешать. З. Гиппиус, которая, как известно, доброжелательностью не грешила, отметила, что наиболее интересна в Есенине «не поэзия» (? – С.Р.), но «его история». И уточняет: «Его история – в нем самом. Большевики лишь выявили ее».

Что же они выявили? Главное безошибочно определил Л.Д. Троцкий: Есенин оказался фатально «несроден революции», потому и погиб. Или, по мысли Н.В. Устрялова, Есенин «не осилил революции», что и привело его к гибели. Мысль, как видим, почти тождественна словам Троцкого. (Заметим в скобках, что подобное заявление человек, «заказавший» Есенина, никогда бы не сделал. Так что уже этот факт, сам по себе, в значительной мере девальвирует версии тех, кто считает главным виновником в гибели Есенина Троцкого. О них – чуть далее).

«Каждый несет в себе пружину своей судьбы, – писал в той статье Троцкий, – а жизнь разворачивает свою пружину до конца… Творческая пружина Есенина, разворачиваясь, натолкнулась на грани эпохи». Так мог писать только Троцкий: цветисто и бессодержательно. Высказанная им сентенция применима абсолютно к любому человеку, к нему самому – в первую очередь.

Запомним пока всего два слова: «несроден революции». В них – смысл, в них – ключ к загадочной судьбе С. Есенина. М. Цветаева душой женщины и интуицией поэта также почувствовала главное: Есенин из-за того и погиб, что «заказа нашего времени выполнить не мог – из-за чувства очень близкого к совести: между завистью и совестью». Написала она эту статью в 1932 г.

Однако хотя слова это все верные, но все же слишком общие. А хотелось бы понять динамику взаимоотношения Есенина с революцией, ведь не сразу он стал ей «несроден». Поначалу – напротив, он упивался революцией, купался в ней, возлагал на нее большие надежды, жил ими. Разочарование и, как следствие, непреодолимый конфликт между желанием творить и невозможностью донести до читателя то, что хочешь, пришли позднее.

Чтобы разобраться во всей этой сложнейшей психологической многоходовке, начнем знакомство с поэтом.

Выходец из деревни, он и остался деревенским – там и корни, там для него единственный «момент истины» пролетарской революции: поможет она селу, значит, не зря вспороли «буржуазное брюхо», не поможет – значит, всё к чёрту! Воспитанный в среде с глубинными православными традициями, он вошел в мир неверующим, отсюда и поверхностность корней его крестьянских – они скорее почвенные, чем духовные; отсюда и чисто поселковый масштаб восприятия вершившихся вокруг него событий, отсюда же неумение разобраться в них и противостоять той игре, в которой с некоторого времени игрушкой избрали его. А он долго не только не понимал, но даже не замечал этого унижения.

Еще в январе 1922 г. Н. Клюев писал Есенину: «Страшная клятва на тебе, смертный зарок». По этому мистическому предвидению судьба Есенина выглядела ясной и неотвратимой: он ляжет на заклание за отошедшую в небытие Россию и одновременно его принесут в жертву России новой, во всем ему чуждой.

Жизнь он выстроил себе не просто тяжкую, жить такою жизнью было невозможно. Не затрагивая чисто политические подоплеки его трагедии (о них – отдельно), отметим пока лишь то, что лежало на поверхности и всем бросалось в глаза: его характер, прямодушный и взбалмошный, его натура обидчивая, легко ранимая и нетерпимая ко всему, от чего «с души воротило», его поведение, часто диктуемое размером выпитого, его «друзья», для которых он был гарантом их известности, за что они же его и ненавидели.

Друзья стали его врагами, число же врагов изначальных множилось в геометрической прогрессии. Есенину постоянно кто-то грозил, его часто избивали (и не всегда в пьяных драках), грабили, ему писали издевательские письма, неоднократно покушались на его жизнь; он имел массу «приводов» в милицию, на него завели несколько уголовных дел. Его, как «деревенщину», «лапотника» травили поэты-пролетарии из РАППа и из ЛЕФа, их пасквили охотно печатали, его стихи проходили со скрипом, а в печати появлялось зачастую совсем не то, что ему хотелось бы.

Побывав в США («большое видится на расстоянии»), он окончательно понял: большевики надули Россию и его заодно. «Страна негодяев» Есенина – обличение не только гражданской войны, но и пролетарской революции в целом. Уже одной этой поэмы хватило бы (по большевистским нормативам) на «стенку». Но он поплатился не только за нее…

Если выразить свою мысль кратко, то судьбой Есенина стала полная несовместимость (несродность) его огромного дарования со слишком уж заземленными им идеалами и с естественной для поэта политической близорукостью. Что стало спусковым крючком его трагического конца, достоверно выяснить невозможно, да это и не суть важно: при любых раскладах этого заведомо несходящегося пасьянса исход один – смерть.

К тому же к тридцати годам уже наступила усталость от жизни (не в переносном, а в прямом смысле слова), полное разочарование во всем и крах долго тлевших в его душе идеалов. Владислав Ходасевич заметил точно: «Той Руси деревянной, из которой должна была возникнуть Инония, – нет. Есть – грубая, жестокая, пошлая “Русь советская”, распевающая “агитки Бедного Демьяна”. И Есенину впервые является мысль о том, что не только нет, но, может быть, никогда и не было той Руси, о которой он пел, что его вера в свое посланничество от “народа” – была заблуждением».

Путь мессии всегда один – на Голгофу.

Живой Есенин был привлекателен. Небольшого роста (168 см), с плотной, ладно сбитой фигурой «он как-то физически был приятен. Нравилась его стройность; мягкие, но уверенные движения; лицо не красивое, но миловидное. А лучше всего была его веселость, легкая, бойкая, но не шумная и не резкая. Он был очень ритмичен. Смотрел прямо в глаза и сразу производил впечатление человека с правдивым сердцем». Такой портрет поэта оставил нам другой поэт Влад. Ходасевич.

Родился Есенин в рязанской деревне и большую часть жизни прожил там. В 17 лет он приехал в Москву и устроился в типографию И.Д. Сытина. Было это весной 1912 г. Приехал не «пустой», со стихами. Они нравились, и ему это льстило. Он стал сознательно изображать из себя этакого лубочного мужичка с рождественской открытки. В Петрограде Есенин появился 9 марта 1915 г. и был, как вспоминал Влад. Ходасевич, «послушным спутником Клюева и Городецкого. Вместе с ними разгуливал он сусальным мужичком, носил щегольские сафьяновые сапожки, голубую шелковую рубаху, подпоясанную золотым шнурком».

Было ему всего 20 лет. И был он, как вспоминал Г. Иванов, «дерзким, самоуверенным, хвастливым». Писал эти воспоминания Г. Иванов аж в 1950 г. и, скорее всего, в них больше традиционного отношения к Есенину, чем личных впечатлений.

Уже в начале 20-х годов Есенин был одним из любимых русских поэтов. Причем важно, что любили его не столько собратья по цеху, не снобы, воспитанные на лирике С. Надсона и К. Бальмонта, любил его простой люд, те, для кого бесхитростные строки поэта и предназначались: они грели душу и казались родными.

А он… Он даже угла своего не имел, даже комнаты в знаменитой советской коммуналке. Жил, где придется: у часто сменявших друг друга жен, любовниц, друзей, случайных знакомых, даже на чердаке здания Пролеткульта.

Когда началась I мировая война, Есенина призвали в армию. Служил санитаром в «Царскосельском военно-санитарном поезде № 143 Ея Императорского Величества Государыни Императрицы Александры Федоровны». Царица с дочерьми часто наведывалась в свой поезд. По таким случаям устраивались концерты. Иногда на них читал свои стихи и Есенин. За участие в концерте в честь именин Великой княгини Марии Николаевны Есенина наградили золотыми часами с царским гербом и цепочкой. Стихи он читал, скорее всего, из своего первого сборника «Радуница», вышедшего в 1916 г.

После Февральской революции Есенин присягать Временному правительству не стал и из армии дезертировал, уехав с З. Райх в Вологду. Вскоре, кстати, вышел и второй сборник Есенина «Голубень» (1917). С Высочайшего соизволения сборник этот он хотел посвятить императрице. Но, сориентировавшись в ситуации, посвящение успел снять.

Итак, Зинаида Райх. Впервые в нашем тексте рядом с именем поэта промелькнуло и имя женщины. А женщины в жизни Есенина, как и в жизни любого подлинного поэта, значили многое.

(Заметим в скобках, что некоторые не очень расположенные к поэту исследователи его жизни связывали многочисленные романы Есенина с его бытовой неустроенностью: мол, у него никогда не было своего жилья, а потому он рад был почти любой юбке, лишь бы ее обладательница смогла приютить его у себя. Всё, по моему убеждению, с точностью до наоборот: у него никогда не было своего угла потому, что и жены его, и любовницы жильем были обеспечены, и ему было просто не нужно заниматься «квартирным вопросом», да еще в годы расцвета советской бюрократии, которой непременно пришлось бы низко кланяться).

И все же знакомство начнем с другой женщины, с первой. Мы уже упоминали, что в Москве Есенин начал работать у И.Д. Сытина. Там он и познакомился в 1913 г. с Анной Изрядновой. Она стала его первой «гражданской» женой, родив ему в декабре 1914 г. сына Юрия.

Расстались они быстро. Уже через четыре месяца после рождения сына Есенин удирает от семьи в Петроград. Вскоре сближается с эсерами – партией русского крестьянства – и начинает сотрудничать в их газете «Дело народа». В редакции газеты в марте 1917 г. он знакомится с миловидной секретаршей Зинаидой Райх, как всегда, без памяти влюбляется, и вскоре она становится его следующей женой. Дезертировав из армии, Есенин в августе 1917 г. вместе с вологодским поэтом Алексеем Ганиным и своей новой, пока также «гражданской», женой едет, о чем мы уже упоминали, в Вологду, где 4 августа и состоялось их венчание. В мае 1918 г. З. Райх родила Есенину дочь Татьяну, а в 1920 г. сына Константина. 5 октября 1921 г. в Орле, где жила Райх, они развелись. Как вспоминают знавшие эту семью, они совсем не подходили друг другу, ссорились постоянно. Есенин, однако, обладал счастливым даром: как бы ни вел он себя в семье, он умел оставить о себе добрую память. После разводов отношения с его бывшими женами даже теплели, он с каждой из них поддерживал добрые отношения, а уж о детях и говорить не приходится: он был от них без ума.

В 1921 г. в советскую Россию из США приезжает на работу очень известная и популярная в те годы танцовщица Айседора Дункан. В Москве она основала свою танцевальную школу. Есенин, само собой, с ней познакомился и тут же без оглядки влюбился. Она была старше его на 17 лет и вполне бы могла (биологически) его родить.

Нам не обойтись без небольшого отступления. В советской России, особенно в первые годы, перед иностранцами советское чиновничество просто млело от избытка чувств. Если кто-либо из заморских специалистов приезжал к нам, то это тут же преподносилось как несомненное преимущество советского строя, куда «лучшие люди» бегут из загнившего Запада. А чтобы заезжему гостю жилось комфортно, комфорт этот без промедления создавали за счет своих безответных граждан. Иностранцы – и Дункан не исключение – делали вид, что ничего такого не ведают.

По распоряжению Н.И. Подвойского Дункан предоставили «пустовавшую» дачку на Воробьёвых горах, «где, – как писал ее импрессарио И. Шнейдер, – жила лишь какая-то (? – С.Р.) старуха». Еще любопытный штрих. На Пречистинке был особняк балерины Балашовой. Она эмигрировала. Ее комнаты опечатала ВЧК, в остальных разместились «какие-то учреждения». Дункан этот особняк понравился. Она попросила его для своей школы и для себя. Всех в 24 часа выгнали, и она въехала со своей свитой: импрессарио, еще несколько человек, а через какое-то время к ним присоединился и Есенин.

Послушаем далее Влад. Ходасевича: «Из кремлевских складов везли ей награбленные в магазинах меха, шелка, духи, вина, всякую всячину. Оторопелые большевики искренне думали, что Дункан заложит какие-то основы какого-то необыкновенного, красивого “нового быта”: тут же, среди сугробов, разобранных домов, коптилок, печурок, портянок, валенок, голодных животов, солдатских шинелей, пишущих машинок и конских трупов начнется “освобожденное тело”, забьют фонтаны небывалого, ослепительного искусства. Но фонтаны не забили. Роскошь Дункан, ее попойки, ее романы, ее дом, с утра до вечера и с вечера до утра набитый комиссарами, имажинистами, кокаинистами, пьяными актерами и пьяными чекистами, – все это мозолило глаза обнищалой и обозленной Москве.

Ее звали “Дунька Советская”».

2 мая 1922 г. Есенин оформил брак с Дункан по советскому обряду: «расписался». 10 мая они вылетели в свадебное путешествие в Германию, более четырех месяцев путешествовали по Европе, затем отплыли в США. Вернулись в августе 1923 г., а уже осенью разбежались в разные стороны.

Женитьба на Дункан, несмотря ни на что, оказалась для Есенина очень, если можно так сказать, полезной. Прежде всего, только благодаря своей третьей жене он получил загранпаспорт, смог посмотреть мир и издалека прочувствовать свою нынешнюю родину, советскую Россию. Да и себя смог показать во всей красе и русской удали, когда столкнулся лицом к лицу с тем, что русский человек назвал бы американским миросозерцанием. А сводилось оно к тому, что издревле было противно русской душе, – к культу денег, к выстраиванию своей жизни так, чтобы обязательно «иметь свое дело» и больше «денег делать». Америку по этой причине Есенин сразу и безоговорочно не принял, она стала противна ему с первых шагов по заморской земле. 12 ноября 1922 г. он написал А. Мариенгофу в Москву: «Я понимаю теперь, очень понимаю кричащих о производственном искусстве». Явный намек на В. Маяковского. Как не кричать, если только за такое искусство платят, если только оно нужно.

И в знак протеста Есенин развернулся в Америке во всю российскую ширь: пил, скандалил, дрался, говорил обидное для американцев. Итог суров: Дункан лишили американского гражданства и заставили их обоих срочно покинуть Америку. Свое скандальное путешествие по Америке Есенин описал в очерке «Железный Миргород».

В Америке, однако, он не только пил и дебоширил. Он много работал: продолжил так его возбуждавшую «Страну негодяев». А начал сочинять эту поэму Есенин, скорее всего, в свой медовый месяц с Дункан, ибо отрывки из нее он читал еще 1 июня 1922 г. в Берлине в Блютнерзале. Там же он, по версии некоторых исследователей, писал и «Чёрного человека». А по пути в Россию Есенин на полгода задержится в Париже и напишет там в преддверии свидания со своим любимым городом «Москву кабацкую». И лишь 3 августа 1923 г., использовав все мыслимые способы оттяжки, он возвращается в СССР. Уезжал из России (пусть и советской), а вернулся в принципиально новую страну – СССР!

В СССР его сразу стало раздражать всё – и Дункан, прежде всего. Долго любить он вообще не умел, а тем более иностранку, с которой русскому поэту и поговорить было не о чем, да и «не на чем»: русский язык она толком не освоила, он же к английскому и не прикасался. Летом 1923 г. они с Дункан расстались – он просто ушел от нее, не подавая на развод.

Брак с Дункан привел поэтическую натуру Есенина в состояние крайнего исступления. Она не была его женщиной. Они были разными во всем. И он готов был бежать от нее куда угодно. И побежал к женщине, которую никогда не любил: к Галине Бениславской.

Как видим, в никуда Есенин не ушел. Бениславская же дождалась своего часа. Летом 1923 г. Дункан от американских скандалов Есенина отдыхала в Ялте, там она и получила категорическую телеграмму: «Писем, телеграмм Есенину больше не шлите. Он со мной. К вам не вернется никогда. Галина Бениславская».

С Бениславской Есенин познакомился еще до А. Дункан, в конце 1920 г. на одном из вечеров имажинистов в кафе «Стойло Пегаса». Была она журналисткой, а работала в секретариате ВЧК. Влюбилась в Есенина сразу и жизнь для нее началась мучительная вдвойне: мало того, что Есенин не ответил ей взаимностью, она еще должна была выполнять задание своих шефов и следить за человеком, которого любила. Правда, иногда она получала и своеобразное удовлетворение от этой двойственности, когда на ее глазах поэт флиртовал с другой, а она все это была вынуждена наблюдать, запоминать, а потом обо всем этом докладывать, «где надо».

Ей, конечно, тяжело было переживать его роман с Дункан, но она как будто чувствовала, что продлится эта связь недолго, и все ему простила, как прощала Есенину его многочисленные связи с другими женщинами, все его пьяные выходки и бессмысленные скандалы. Не простила лишь однажды, когда он женился на Софье Толстой, внучке великого писателя. Есенин, конечно, не жил с Бениславской, как живут в семье. Ее дом не стал для него своим. Он лишь «бывал и живал» у нее, когда было настроение или просто деться было больше некуда. Уже с конца 1923 г. Есенин имел еще и тесную связь с переводчицей Надеждой Вольпин. 12 мая 1924 г. она родила ему сына.

А когда все же жил с Бениславской, не любя ее (она-то в чем виновата?), черствел душой и становился безжалостным. В марте 1925 г. он пишет ей: «Милая Галя! Вы мне близки как друг, но я нисколько не люблю вас как женщину». Почему столь прямолинейно и грубо? Не знал он, видимо, о ее работе в ВЧК. Друзья же нашептали. Поверил. И таким манером решил отомстить за свое унизительное положение «подследственного любовника». От Бениславской ушел к будущему мужу своей сестры В. Наседкину, тоже поэту. А уж от него – к С.А. Толстой.

Женщина, которая любит, в гневе беспощадна и, поверяя свои думы дневнику, она пытается убедить себя, что ненавидит того, кого все еще любит: «Я думала, – пишет Г. Бениславская, – ему правда нужен настоящий друг, человек, а не собутыльник. Думала, что Сергей умеет ценить и дорожить этим… Думала, для него есть вещи ценнее ночлежек, вина и гонорара. А теперь усомнилась. Трезвый он не заходит, забывает. Напьется – сейчас же. С ночевкой. В чем дело? Или у пьяного прорывается?… Или оттого, что Толстая противна, у пьяного нет сил ехать к ней, а ночевать где-нибудь надо?… Была бы комната, поехал бы туда». И далее: «Наконец, погнался за именем Толстой – все его жалеют и презирают: не любит, а женился… Он сам себя обрекает на несчастья и неудачу… Ведь он такая же блядь, как французенки, отдающиеся молочнику, дворнику и прочим. Спать с женщиной, противной ему физически, из-за фамилии и квартиры – это не фунт изюму… Я не знаю, быть может, это вино вытравило в нем всякий намек на чувство порядочнос- ти».

Что тут скажешь? Лучше помолчать и подумать.

Итак, в последний год своей жизни, а точнее, 16 сентября 1925 г. Есенин женился на Софье Толстой и переехал к ней, где на него со всех стен, во всех комнатах смотрела (как ему казалось, с презрением) бородатая голова классика. О любви, тут Бениславская права, речи не было, хотя Толстая, как и все его предыдущие жены, любила его вполне искренно. И все же эта его семья распалась почти мгновенно. Незадолго до своего рокового отъезда в Ленинград Есенин написал Софье Андреевне из больницы довольно резкое письмо. Оскорбил женщину явно незаслуженно. Взбешенная, она пришла в больницу и дрожащей рукой навела на него пистолет. Выстрелила. Но, слава Богу, промахнулась. «Дело» даже не возбудили. Есенин в тот же день сбежал из больницы и, зайдя домой за вещами, ушел в никуда, послав свою последнюю жену по ему одному известному адресу.

Перед отъездом в Ленинград зашел проститься с детьми. Был у А. Изрядновой и З. Райх. Изряднова вспоминала позднее: «На мой вопрос, что, почему, говорит: “Смываюсь, уезжаю, чувствую себя плохо, наверно, умру”».

Как видим, женщины – и те, о которых мы вспомнили, и многие, нами упущенные, – никакого вреда Есенину не принесли. Скорее он им. Но вот… друзья. К ним стоит присмотреться внимательнее, ибо в роковой судьбе поэта их роль далеко не последняя.

Г. Бениславская, как будто точно зная, что предстоит ему пережить, 16 июля 1925 г. предупредила Есенина: бойся «друзей» своих, они всё сделают, чтобы не только уничтожить тебя физически, но и память о тебе испоганить. Не зря она это святое для каждого мужчины слово «друг» закавычила: иначе о друзьях Есенина писать было невозможно. Кто же они, эти так называемые друзья, когда и зачем они объявились в его жизни?

Вновь – небольшое отступление. Различные направления в русской поэзии: символизм, футуризм и другие возникли, что мы уже отметили во вводном разделе, в период очередной исторической хляби в начале XX века и объединили они лучшие литературные силы того времени. После же захвата власти большевиками было позволено легальное существование только тем из этих направлений, которые были «сродны» коммунистической идеологии. Так футуризм обернулся ЛЕФом, да еще возник в 1919 г. имажинизм (от image – образ), утверждавший примат образности над смыслом.

По словам Влад. Ходасевича, «Есенина затащили в имажинизм, как затаскивали в кабак». В кабак, как известно, ходили бродяги, босяки. В известном смысле литературными босяками были и те поэты, которые навязали Есенину имажинизм. Они не имели за душой ни грана таланта, зато с избытком обладали амбициозностью, которая вполне удовлетворяла уровню их поэтических притязаний. Но никакая амбициозность на самом деле не могла заменить поэтического дарования, отсюда – их агрессивность и озлобленность на весь мир. Таков image поэтов, которые стали вместе с Есениным эпатировать публику разного рода вывертами и скандалами.

Частыми выступлениями на поэтических вечерах Есенин прикрывал собою откровенно никчемное творчество своих новоявленных друзей: Мариенгофа, Шершеневича, Кусикова, Старцева, Аксенова и др. «Они, – продолжает Влад. Ходасевич, – питались за счет его имени, как кабацкая голь за счет загулявшего богача».

И.И. Шнейдер, импрессарио А. Дункан, нашел в своих воспоминаниях схожий образ: все эти имажинисты «вились вокруг Есенина, подобно мошкаре в солнечном луче». С появлением Есенина имажинистская ватага сразу приобрела имидж «литературной», ее уже не стыдно было сравнивать с футуристами, где тон задавали В. Маяковский, В. Хлебников, В. Каменский. Да и жизнь самого Есенина с началом имажинистского показного кривлянья «разитель-но переменилась»: теперь он в центре внимания, он – лидер, если хотите – вождь, ходят именно «на него» (он это сразу понял), ему теперь было позволено почти всё. Жить он стал как «новый русский» в период военного коммунизма, когда все обычные люди (поэты – не исключение) голодали, когда у М. Цветаевой умерла от голода дочь, когда в Питере создали ЦеКУБУ, чтобы спасти от голода русских ученых, но многих так и не спасли.

По словам И. Бунина, благодаря имажинизму и в русскую литературу пришли «окаянные дни». Ничего нового литературе это надуманное течение не дало и дать не могло, ибо слушать стихи, не имеющие смысла, долго невозможно – зачешутся руки и возникнет желание заехать такому сочинителю в ухо. Поэтому имажинизм и подавался публике как откровенный эпатаж, кривлянье и поэтическое хулиганство. На соответствующую поэзию и публика ходила «соответствующая». Этот поэтический выпендраж политики не задевал, большевистской идеологии не перечил, а даже воспевал наиболее гнусные их деяния. И потому власти не только снисходительно терпели это литературное бесчинство, но даже поощряли его: дали отдельную квартиру для «имажинистской коммуны», помещение для кафе «Стойло Пегаса» в самом центре Москвы. Вы – нам, мы – вам.

Что же столкнуло Есенина в имажинизм? Одна из исследовательниц его жизни и творчества Л.В. Занковская отвечает на этот вопрос так: «Главная причина ухода поэта в имажинизм… определялась его страстным желанием найти разрешение самого важного конфликта своей жизни: революция, о которой он так мечтал, которой верил и которой отдавал свое искусство, все больше и больше озарялась “бешеным заревом трупов”. В новой жизни не было места ни крестьянству, ни интеллигенции, ни его поэзии».

Думаю, что данное толкование несколько надуманно, и все «отходы» революции к этой стороне жизни Есенина непосредственного касательства не имеют. Я бы подошел к ответу на заданный вопрос с несколько иных, более приземленных позиций.

На самом деле, Есенин – поэт по самому складу своей натуры не мог существовать без общения с другими поэтами и, само собой, со слушателями. Проще говоря, он физически не мог, что предпочитают иные поэты, «прятать в себе» написанные стихи. Каждый из них у Есенина рождался как бы в два этапа: сначала стихотворение записывалось поэтом на бумагу, потом ему было необходимо прочесть его и знать реакцию тех, для кого оно и писалось. Слушатель ему был нужен постоянно.

К тому же к 1917 г. он был уже достаточно известным и – что важнее – любимым многими поэтом. Все, что-либо понимавшие в поэзии, видели: перед ними подлинный и очень крупный самородок. Поэтому именно громадный талант поэта и стал тем барьером, который лег на пути Есенина к уже «обжитым» другими талантами легальным течениям в поэзии. Ничего, кроме имажинизма, Есенину по этой причине достаться не могло, ибо «вторым» он быть не хотел. И хотя само это поэтическое течение было надуманным, и собрало оно под своей кровлей личностей так же надумавших о себе, что они – поэты, для Есенина, повторяю, выбора не было. Да и общая культура, которой он обладал, была не столь изысканной, чтобы разбираться во всех хитросплетениях теоретиков от поэзии, высасывавших из пальца эти экстравагантные направления.

Есенин же стал для имажинистов бесценной находкой. Кому они были интересны без него?

А он? Ему было поначалу безразлично, что они проповедуют на бумаге, ибо он ни под какие направления перенастраивать свою лиру все равно никогда бы ни стал. А чисто внешний антураж его новоявленных друзей, изображавших из себя этаких денди в окружении воняющих махрой пролетариев, Есенину даже нравился. На многих фотографиях начала 20-х годов поэт именно таков. А рядом с ним утонченный профиль всегда щеголеватого А. Мариенгофа.

О. Мандельштам назвал имажинизм «дикарским и хищническим» явлением в русской поэзии. Но именно по этой причине оно было любо большевистским вождям, таким как Л.Д. Троцкий, Л.Б. Каменев, Г.Е. Зиновьев и А.В. Луначарский. Пока Есенин был в имажинистской среде, ему ничего не грозило, его лишь осаживали иногда за «антисемитизм», да за излишнюю драчливость, чтобы знал свое место и не очень-то выбивался из стаи. Да он поначалу и не выбивался. Компания «друзей», кормившаяся из одного «стойла», сделала всё, чтобы образ Есенина в глазах поклонников его поэзии перелицевался из златоглавого и звонкого соловья в крикливого, драчливого и пьяного поэта-хулигана. В этом они, надо отдать им должное, преуспели.

Однако шло время, и Есенин начал потихоньку прозревать: он уже трезво оценивал и само это поэтическое направление, лишь глумившееся над русской поэзией, и поэтический дар окружавших его друзей, да и их моральное обличье.

… В августе 1921 г. от нервного истощения умер А. Блок. Имажинисты не придумали ничего умнее, как собраться в клубе поэтов на Тверской, чтобы произнести «Слово о дохлом поэте». Со сцены несло зловонием из ртов Шершеневича, Мариенгофа, Боброва, Аксенова. Есенин подобную запредельную низость своим «друзь-ям» не простил.

Надо отметить, что многим большевистским лидерам не нравилось, что Есенин (а это было заметно) своими стихами никак не скреплял родство с имажинизмом. Его стихи были чужды этому надуманному течению. Весной 1921 г. в левоэсеровском журнале «Знамя» (его вскоре закроют) Есенин печатает статью «Быт и искусство», она воздвигла непреодолимую стену между ним и его друзьями по поэтическому хулиганству.

Они поняли, что теряют основную карту – больше ставить было не на кого. Без Есенина все они – лужа, которая в первый же солнечный день испарится.

В октябре 1923 г. группа крестьянских поэтов (П. Орешин, С. Клычков, С. Есенин, А. Чапыгин, Н. Клюев, П. Радимов, П. Карпов, А. Ширяевец, Ив. Касаткин) обратилась с письменной просьбой в ЦК РКП(б), они хотели самостоятельно издавать свои книги, вне официально существовавших литературных объединений. А 31 августа 1924 г. «Правда» печатает открытое письмо Есенина: в нем он объявил группу имажинистов «в доселе известном составе» распущенной. Этим письмом он публично признался в том, что считал себя руководителем этой группировки, ибо кто еще имеет право на подобные действия?

Друзья его тут же скинули маски и возопили, перебивая друг друга, что Есенин вообще – не имажинист, ибо – не теоретик, а лишь стихотворец. Да и, право же, кто он такой? Он «безнадежно болен психически и физически» и только этим можно объяснить его бредовый поступок. Традиционное (в будущем) большевистское клише: «против – значит болен» эти запевалы красного террора изготовили, как видим, еще в 1924 году.

Есенин мог и не порывать публично с имажинизмом, ибо его творчество, что мы уже отметили, и так не было с ним связано, но схлестнулись два характера: его и Мариенгофа. Разорвал он с ним, а заодно и с имажинизмом. История эта сегодня малоинтересна, ибо ее анализ неизбежно бы свелся к финансовой нечистоплотности Мариенгофа. Более интересен другой разворот вопроса.

Есенин еще в 1923 г. при поддержке Л.Д. Троцкого решил издавать альманах «Россияне». Мариенгофа (а это было задолго до разрыва) он даже в известность об этом не поставил. Доискаться до истинной причины было несложно: Есенин своего друга вообще не почитает как поэта, поэтому и не нашлось тому места под обложкой задуманного альманаха. Да и вообще ни одного имажиниста там не значилось. Так все его бывшие заединщики, узнав об этой профессиональной пощечине, в одно мгновенье оборотились его кровными врагами. Теперь Есенин для них – красный сигнал светофора, запрещающий им въезд в поэзию. А ведь они все, как на подбор, гении…

Обидно, очень обидно. Ведь совсем еще недавно, когда они плотным клубком вились вокруг Есенина, он для них был светочем: он светил им, и они на его фоне все же были хоть чуточку различимы. Поэтому они оберегали своего Есенина от дурного глаза «ново-крестьянских поэтов». Для них все эти Клюевы, Клычковы, Орешины были «лапотниками», им даже в «Стойло Пегаса» входить было не велено.

Есенин очень переживал все эти дрязги. Он месяцами был на грани нервного срыва. В декабре 1923 г. он даже в клинику лег поправить нервы. Но и там люди Л. Сосновского и А. Мариенгофа не оставляли его в покое. Ему же они все давно опротивели. Он работал, писал «Страну негодяев» и иметь дело с негодяями живыми было выше его сил.

Разобиженный Мариенгоф вцепился в Есенина как клещ. В феврале 1924 г. в «Стойле Пегаса» его люди легко устроили Есенину очередной скандал с «антисемитским уклоном», и его ждал суд. Но… пронесло. Чья-то рука упрятала его «дело» под сукно (он еще был нужен), а на интриги Мариенгофа эта «рука» внимания не обратила.

Г. Забежинский отметил в своих заметках о Есенине, что он постоянно был «окружен группой оригинальничающих поэтов, из которых талантливым был, кроме него, один лишь Городецкий. Кто теперь читает Мариенгофа и Шершеневича? А от вечно чихающего Рюрика Ивнева только и останется блестящая карикатура, написанная с него Георгием Ивановым». Всё так…

И все же читают. Например, «Роман без вранья» Мариенгофа – откровенное и бессовестное враньё о своем великом «друге». Роман этот стал бездонным источником слухов и «фактов» для современных пасквилянтов. А они не перевелись до сих пор. Лишь один образчик из этого сочинения: Есенин «высасывал из пальца своих врагов и каверзы, которые против него будто бы замышляли». И далее с еще большей теплотой: к родне Есенин относился «с одышкой… как от тяжелой клади». Ворчал: «Сдохну – поплачете о мошне, а не по мне». И так далее. В том же духе.

Разумеется, Есенин не был ангелом и даже отдаленно его не напоминал. Он пил? Пил, и порою много и часто. Дебоширил? Как только напьется. Во всех бедах российских видел происки евреев? Видел, ибо для него с его чисто крестьянским миросозерцанием и кругозором все надежды и разочарования после революции связывались с личностями (вождями). А это Л.Д. Бронштейн (Троцкий), Л.Б. Розенфельд (Каменев), Г.Е. Радомысльский (Зиновьев). Иного взгляда на происходящее у него не было.

И однако же всё, что мы пока перечислили, – лишь эпизоды его бедовой жизни. Это – не слова адвоката, это – факты биографии. Достаточно сопоставить объем им написанного (а это, по большей части, поэзия высочайшей пробы) с немногими отпущенными ему для жизни и творчества годами, чтобы понять, сколь насыщенно он жил и сколь напряженно трудился *. Как говорится, «с бодуна» «Клен ты мой опавший» не напишешь. Я уж не касаюсь поэм, принесших Есенину наибольшую беду, – «Песнь о великом походе» и «Страна негодяев».

А что расходятся наши оценки и восприятия современников Есенина, неудивительно. Мы ведь его лично не знали, зато можем наслаждаться его творчеством в полном объеме. Читатель же начала 20-х годов мог прочесть лишь «избранное»: то, что печатать дозволяли и то, что ходило «в списках». А это преимущественно «хулиганская» и «кабацкая» лирика поэта. Зато они могли при желании лицезреть и его дебоши, и читать о них в газетах более чем скандальные статьи. Оттого и образ соответствующий. Оттого и в воспоминаниях поэтов-эмигрантов он предстает как пьяница и скандалист. «Гениальному Сереже всё можно», – со снисходительной завистью замечает поэт-акмеист Н. Оцуп.

С большим трудом, но все же мы продрались к тем событиям, которые оказались определяющими в драматической судьбе поэта.

Прежде всего – революция. Ее Есенин ждал с нетерпением, как ждут любимую после долгой разлуки. Ему было абсолютно безразлично, как она будет выглядеть, в какие наряды рядиться: в буржуазно-демократические или в социалистические, лишь бы она «сде-лала хорошо» его деревне, его быту крестьянскому, его избяному миру русскому. На ее идеи ему было плевать. Если после революции его страна сразу не расцветет, как сказочная страна Инония, то пошла она «ко всем чертям с матерями…».

Есенин дружил и с Февральской революцией (был душою с эсерами – они за крестьян), он сразу же влюбился и в революцию пролетарскую (она – за рабочих и крестьян также). Он писал в «Иорданской голубице»

Прав Влад. Ходасевич: Есенину «было безразлично, откуда пойдет революция, сверху или снизу. Он знал, что в последнюю минуту примкнет к тем, кто первый подожжет Россию; ждал, что из этого пламени фениксом, жар-птицею взлетит мужицкая Русь». Почему так примитивно? От корней мужицких, от того, что родина малая у того лишь, у кого и культура – малая. Для Есенина же «родина – свои деревня, да те поля и леса, в которых она затерялась. В лучшем случае – ряд таких деревень: избяная Русь, родная сторонушка, не страна: единство социальное и бытовое, а не государственное и даже географическое… Россия – Русь, Русь – деревня».

И еще один нюанс. Его не скроешь, да и незачем. Речь пойдет о примитивном национализме, который (особенно в пьяном виде) поэту было не сдержать. У Есенина он не только от той же культуры малой, но и от традиций российских: он был только за власть мужицкую, а значит – русскую. Он не допускал, что Россией после революции будут руководить евреи. А именно они, по его разумению, и верховодили.

Роман Гуль, мемуарист русского зарубежья 20-х годов, вспоминал, что после бала по случаю годовщины «объединения русских студентов», на котором был Есенин, все они большой компанией гуляли затем по Берлину. Было это 11 марта 1923 г. «Мы шли медленно. Алексеев (литератор, с 1921 г. в эмиграции. – С.Р.) держал Есенина за руку. Но на воздухе он быстро трезвел, шел тверже и вдруг пробормотал:

– Не поеду я в Москву… Не поеду туда, пока Россией правит Лейба Бронштейн». При этом поэт с жаром доказывал, что он – не антисемит, он равно может любить или ненавидеть русского или еврея. Но Россия!… Но управлять Россией евреи никак не могут. И в этом был убежден, скорее, упрям по-крестьянски.

Ленин в то время был еще жив, но делами практически не занимался. Ленина же Есенин поначалу боготворил, не потому, само собой, что ценил его идеи (он, скорее всего, не знал их), а все по той же русской привычке ждать чуда от царя-батюшки. Есенин и ждал от Ленина осуществления, прежде всего, собственной мечты, которая, как писал в своих воспоминаниях Г. Иванов, «красной нитью проходит через все его ранние стихи, исконно русской, проросшей сквозь века в народную душу, мечты о справедливости, идеальном, святом, мужицком царстве, осуществиться которому не дают “господа”».

В «Анне Снегиной», написанной уже после смерти Ленина, есть такие строки:

В 1924 г. Есенин даже начал писать поэму о Ленине. Отрывки из нее он читал, как вспоминал Н.С. Тихонов, в присутствии М.В. Фрунзе, А.С. Енукидзе, А.К. Воронского. Но поэму эту не закончил.

А в 1918 г. произошел такой, характерный для взрывной натуры Есенина, эпизод в сложной эволюции его взаимоотношений с большевистским режимом. В том году поэт написал восхищенную тарабарщину «Небесный барабанщик». В восторге он, само собой, был от революции. Так довосторгался, что даже в ряды потянуло. Заявление, по воспоминаниям Г.Ф. Устинова, будто бы написал. Думал, что «Правда» напечатает эти его крикливо-радостные рифмы. Но Н.Л. Мещеряков (член редколлегии «Правды» и заведующий Госиздатом. – С.Р.) наложил вето: «Нескладная чепуха. Не пой-дет». Есенину тут же расхотелось и в большевики записываться.

От отчаяния, что ничего из обещанного большевиками не выполняется, надежда на лучшее только крепла. У русского человека так всегда и бывает. Он надеется «до последнего», но если этот крайний рубеж перейден, а надежды не сбылись, он становится невменяемым.

Так и у Есенина. Сначала всё несбывшееся он объяснял затянувшейся гражданской войной. Но идеи-то их такие правильные, что и возразить нечего, не хочешь, а полюбишь ты власть нежданную. Тем более, что в 1918 – 1920 гг. Есенин кожей чувствовал, как он большевикам люб. А как иначе: один из ярких и самобытных российских поэтов, а главное – любимых народом поэтов! – и с ними. Это ли не доказательство подлинно народной сути большевистской власти? А то что этот недалекий (как они думали) паренек еще будет петь своим чистым звонким голосом, но по их нотам, большевики не сомневались. Тем паче, что окружение Есенина (после возникновения группы имажинистов), воспевавшее революционный террор, этим и занималось; они уже были готовы каждую минуты расстрелять любого, хоть отца родного, если это будет нужно революции. Все преданны революции безоглядно и все, как один, поэты, и все – гении…

Хотя где-то подспудно, в неведомых тайниках есенинской души зрели все же сомнения, не давали покоя, ибо многое, что творилось вокруг, было непонятно, от этого душу выворачивало, а от некоторых большевистских начинаний так просто – мороз по коже. Тут уж не до любви безоглядной.

На самом деле большевики в 1918 г. блокировали Москву и Петроград. Установленные ими заградотряды не пускали в города обозы с хлебом. В урожайном 1918 г. начался голод. Кто виноват? Само собой: кулаки-мироеды. Всего за один год всевластья большевиков население Петрограда сократилось на 1 млн человек, Москвы – на 300 тысяч. Цифр, разумеется, тогда не знали, но пустующие дома да заколоченные квартиры были перед глазами. С теми, на кого возлагал основные свои надежды Есенин, с эсерами покончили фактически в том же 1918 г. Н.И. Бухарин тогда еще шутил – мы за двухпартийную систему: одна партия у власти, другая – в тюрьме. В июле 1918 г. ввели классовый паек. Если ты не рабочий и не красноармеец, то пока еще ноги тянут, иди-ка по добру по здорову на кладбище. Там твое место. Понять всё это было несложно.

В Красную армию призывали так. 9 июня 1918 г. вышел соответствующий декрет. Уклонился, скрылся – за тебя ответит твоя же семья своими жизнями. Не достать семью? Достанем друзей, знакомых, и их – к стенке. Чтобы дезертировать при таких условиях, надо было быть законченным подонком.

И в том же месяце еще один декрет: «Об искоренении антисемитизма». Зачем он? Причина очевидна: значительная часть боль-шевистского Олимпа была заселена евреями. И они хотели, чтобы народ русский не крыл их как совсем недавно еще, а любил… пусть и декретно (за антисемитизм ведь та же стенка полагалась). По этому декрету Есенина привлекали много раз, он его наизусть выучил. Хотя, как мы уже отмечали, Есенин антисемитом не был.

Доказательство это, конечно, шаткое, а скорее всего то, о чем мы собираемся рассказать, вообще ничего не доказывает, но все же: одним из лучших друзей Есенина, еще с юности, был Л. Каннегисер. Это он 31 августа 1918 г. застрелил начальника Петроградской ЧК Моисея Урицкого. По приказу наместника Ленина в Петрограде Г.Е. Зиновьева за одну ночь арестовали 500 заложников и всех расстреляли.

Зачем Каннегисер сделал это? Почему поэт стал террористом? Хотел же он доказать самую малость: не все евреи – Троцкие, Зиновьевы или Урицкие. Если бы знал этот искатель правды, что за одного Урицкого в могилу лягут 500 человек, думаю, что от ужаса застрелился бы сам.

В 1922 г. новость особенно для Есенина «приятная»: в стране организовали Главлит, т.е. создали институт тотальной цензуры. Он почувствовал это мгновенно. Его стихи стали печататься все реже, а те, что все же пробивались в печать, оказывались урезанными до неузнаваемости. Особенно пострадала его крамольная поэма «Страна негодяев». Еще до недавнего времени не входили в публиковавшийся вариант, к примеру, такие строки:

Есенин перестал восторгаться, он более не пророчил лучезарное будущее. Он изучал настоящее. А оно ужасало. Ни одно из его чаяний не сбылось. Русь деревенскую, крестьянскую цивилизацию большевики прихлопнули. Ее более не было. А что взамен? Взамен деревня новая, где работящий крестьянин стал именоваться кулаком, а пьянь да голытьба пошла служить новой власти и, одевшись в кожанки с маузером на боку, стала терроризировать своих сельчан. Очень быстро поняла русская деревня, что хлеб большевикам был нужен не для того, чтобы поддержать население страны, с его помощью умело разжигалась социальная вражда в деревне.

Так Россия уступила место новой наднациональной конструкции – СССР.

Социализм, что также понял Есенин, спасло полное разорение русской деревни. А такая революция была ему не нужна. Этот строй он невзлюбил с той же страстью, с какою ранее воспевал. Страна, строящая светлое будущее, прямо на глазах превращалась в «страну негодяев». А он? Что мог он? Только одно: вынести свой поэтический приговор этой бесчеловечной системе. Что он и сделал в поэме «Пугачев», написанной сразу по кровавым следам кронштадского восстания да небывалого голода 1921 г.

Мертвые, мертвые, посмотрите, кругом мертвецы,

Вон они хохочут, выплевывая сгнившие зубы.

Даже на расстоянии, будучи в Америке, он кожей чувствовал эту свою страну, которую он уже не любил, но и жить без нее не мог.

В 1922 г. Есенин писал из Нью-Йорка поэту А. Кусикову: «… Сандро, Сандро! Тоска смертная, невыносимая, чую себя здесь чужим и ненужным, а как вспомню про Россию, вспомню, что там ждет меня, так возвращаться не хочется… Тошно мне, законному сыну российскому, в своем государстве пасынком быть. Надоело мне это блядское снисходительное отношение власть имущих, а еще тошней переносить подхалимство своей же братии к ним, не могу! Ей-Богу не могу. Хоть караул кричи или бери нож да становись на большую дорогу.

… Слушай, душа моя! Ведь и раньше еще там, в Москве, когда мы к ним приходили, они даже стула не предлагали нам присесть… Я перестаю понимать, к какой революции я принадлежал. Вижу только одно, что ни к февральской, ни к октябрьской».

На самом деле, если припомнить слова из монолога его Хлопуши в «Пугачеве», то светлое будущее, которое уготовили России большевики, обернулось «сумасшедшей, бешеной кровавой мутью». 28 января 1922 г. Н. Клюев писал Есенину: «… порывая с нами (крестьянами, поэтами. – С.Р.), советская власть порывает с самым нежным, с самым глубоким в народе». Да, это так. Есенин, по словам литератора В. Чернявского, как только начинал пить, сразу мрачнел и говорил о том, что всё, «во что он верил, идет на убыль, что его, “есенинская” революция еще не пришла, что он совсем один».

Не зря в его голову лезли дурные мысли. 14 апреля 1921 г. в «Известиях» разгромная статья против имажинизма и Есенина. Ему дали понять – более он большевиков не устраивает.

Команда «фас!» прозвучала. Теперь можно было начинать планомерную травлю поэта. Отношения с большевистской властью были выяснены, а попытка угадать, на кого из большевистских вождей он сможет опереться, закончилась для Есенина катастрофой.

Мы подошли к трагическому финалу загадочной судьбы великого русского поэта: умер ли он насильственной смертью или наложил на себя руки? 13 января 1926 г. М. Горький писал Валентине Ходасевич: «Есенина, разумеется, жалко, до судорог жалко, до отчаяния, но я всегда, т.е. давно уже думал, что или его убьют, или он сам себя уничтожит». Будем думать, что это искренне, ибо хорошо известно, как Горький не любил ни «крестьянскую поэзию», ни крестьян русских. Это óн советовал Н.И. Бухарину 13 июля 1925 г. дать «мужиковствующим литераторам» «умный подзатыльник». Прислушались. Может и не очень «умный», но зато крепкий – дали.

М. Цветаева с присущей ей глубиной отметила, как нам кажется, абсолютно точно: Есенин погиб «потому что не свой, чужой заказ (времени – обществу) принял за свой (времени – поэту)».

Факты, которыми мы сегодня располагаем, дают возможность уверенно ответить лишь на часть трагической загадки, связанной с гибелью поэта. Его убили. Но почему и кто? – об этом можно лишь рассуждать, выстраивая авторские версии. Не более того.

Версия самоубийства сразу стала официальной. О ней писали газеты, о ней рассуждали высокие партийные начальники, о ней с большой охотой писали и так называемые «друзья» поэта, многие из которых вполне могли знать и нечто иное. «Писучие» большевики А.В. Луначарский, Н.И. Бухарин и примкнувшие к ним Л. Сосновский, Л. Авербах, А. Крученых и многие другие тут же «обнаружи-ли» у покойного поэта наркоманию, алкоголизм, развратные действия, злостное хулиганство (Если бы Есенин знал, каким букетом «достоинств» он якобы обладает, он тут же бы и повесился).

В версию самоубийства сразу поверили практически все поэты-эмигранты. Логика их проста: допился мужик до белой горячки и руки на себя наложил. Так писали Ю. Трубецкой, Г. Иванов, Влад. Ходасевич, Г. Забежинский, З. Гиппиус, И. Бунин и другие.

Любопытно, но факт. Многие современные «специалисты по Есенину» и сегодня яростно отстаивают официальную версию гибели поэта. Я не знаком ни с кем из них лично, но, как говорят в Одессе, «сильно подозреваю», что свою научную карьеру они делали еще в период господства исторического материализма, а тогда учили не менять своих взглядов – это было признаком большевистской твердости и принципиальности.

Лишь один пример. А. Лагуновский пишет в респектабельном журнале «Вопросы литературы» с явно нескрываемой злостью: чтобы разрешить вопрос «сам или его?», создали «есенинский комитет» во главе с Ю. Прокушевым. Четыре года работала комиссия из 18 специалистов и не одну из версий убийства она не подтвердила. Но это, мол, не убедило тех, кто хочет внести свой, криминальный вклад в «есениниану». И невдомек специалисту, что исследователи хотят докопаться до истины, знать правду и в этом нет ничего «кри-минального». А конкретные версии убийства подтвердить на самом деле трудно – фактов не хватает. Архивные же материалы либо недоступны, либо давно бесследно исчезли, либо их и вовсе не было. «Политические килеры», как правило, следов не оставляют.

Крайне ненадежной соломинкой выглядит и ссылка сторонников самоубийства на предсмертное стихотворение Есенина «До свиданья, друг мой, до свиданья». Как будто оно (само по себе) может либо что-то доказать, либо опровергнуть. Тем более надо уж совсем ни в грош не ставить мыслительный аппарат разработчиков разных версий убийства поэта, думая, что они сознательно проигнорировали этот факт, либо вообще «отторгли» это стихотворение от Есенина.

Ничего нет удивительного в том, что об убийстве поэта первые публикации появились только с началом «гласности» и понятно, что поначалу писали об этом главным образом не те, кто уже изучал жизнь и творчество Есенина ранее, а просто любители есенинской поэзии. Материалы и свои соображения об этом злодеянии опубликовали следователь, полковник в отставке Э. Хлысталов, журналист С. Куняев, а также В. Кузнецов, Л.В. Занковская, С. Каширин, Н. Сидорина. В Махачкале в 1991 г. выпустили небольшой сборник «Убийство Есенина. Новые материалы», где доказывались пять различных версий убийства поэта.

Очень не хочется делать наш текст натуралистичным и включать в него доказательства самого факта убийства Есенина, запечатленные на его теле. Они все дотошно перечислены в публикациях только что упомянутых авторов. Исключение сделаем лишь для поэта В. Князева. Прямо в морге, глядя на покоившееся перед ним тело Есенина, он написал:

Достаточно уже тогда было прочесть эти строки и задуматься.

Не будем мы также сколько-нибудь подробно останавливаться и на выдвинутых версиях убийства поэта. Причину мы уже указали: все они – вещь в себе и не могут быть приняты как окончательно установленные. Поэтому отметим лишь то, что лежит в основе каждой из них и хотя бы позволяет отличить их друг от друга. Сделаем это в «порядке поступления» различных версий, т.е. хронологически.

Полковник Э.А. Хлысталов, как профессионал, понимал, что фактов для обоснования конкретной версии у него нет. Поэтому ограничился доказательством главного: убили. И. Лысцов, как «истинно русский патриот», доказывал, что Есенина убили евреи: «заказал» его Троцкий, а исполнил заказ Я. Блюмкин * (Эту версию поддержал писатель В. Белов). С. Куняев, как и Э. Хлысталов, ограничился доказательством факта убийства, а в подоплеку не вникал. К. Расулов считает, что убили Есенина агенты ГПУ по команде «сверху». Причина: поэма «Страна негодяев» и вообще его крайне негативное отношение к гражданской войне, которая и помогла большевикам удержаться у власти. Близкие соображения и у С. Дру-жининой с ее соавтором, профессором медицины Ф. Мороховым, – Есенина убили за то, что он «раскусил» антикрестьянскую политику большевиков. Но ее и раскусывать было не надо – делалась она легально и масштабно.

Журналист В. Костылев в газете «Вечерний Ленинград» от 28 декабря 1991 г. напечатал заметку «Версия», которая, по мнению Н. Сидориной, «стоит многих книг». Отчего такая, явно избыточная, оценка? От оригинальности версии. В. Костылеву пришло в голову то, о чем другие не додумались. Вот его озарение: 27 декабря в своем гостиничном номере Есенин ждал Н. Клюева. Тот пришел, но его не впустили в отель. Даже пригрозили: иди, мол, отсюда, не то… Он и пошел на Б. Морскую к Н.И. Архипову и выложил свои подозрения, свой страх за Есенина. На следующий день Клюев вновь у входа в гостиницу столкнулся с бдивыми охранниками. Опять не пустили. Понял Клюев – плохо дело. И пошел домой…

Версия С. Каширина хотя и страдает зоологическим антисемитизмом, тем не менее фактологически кажется вполне убедительной. Он полагает, что не надо залезать уж очень высоко «наверх», достаточно вспомнить, сколько окололитературной шушеры постоянно вилось около Есенина. А он не скрывал от них, что ни в грош не ставит их дарования. Скорее всего, с санкции Я. Блюмкина (кто стоял «за ним», мы уже знаем), а возможно, что и с его помощью и осуществили свое злодеяние Г. Устинов * и В. Эрлих. Сделали все крайне непрофессионально, пришлось Блюмкину дать команду милиции, чтобы ничего такого в номере не заметили и дело закрыли: самоубийство. Похоже на правду, ибо, по крайней мере, двое из трех – злейшие враги Есенина.

Н. Сидорина полагает, что Есенин «заплатил неблагодарностью и за интерес к его творчеству (следственного отдела ОГПУ. – С.Р.), и за возможность печататься, и даже за такие заслуги Блюмкина, как вызволение с Лубянки (октябрь 1920 г. – С.Р.). Подобная неблагодарность и ведет к “самоубийству”». Конечно, автор не лишена остроумия, но к нему бы еще что-либо повесомей…

Наконец, последнее по времени публикации исследование В. Кузнецова. Его версия наиболее, если можно так сказать, изысканна: 24 – 27 декабря 1925 г. Есенин в «Интернационале» (так тогда называлась гостиница «Англетер») не жил. А жил где-то в другом месте. Там его и убили «люди Троцкого» во главе с Блюмкиным, а потом перевезли тело в гостиницу и устроили в номере необходимую инсценировку. Красиво. Но… Уж больно много действующих лиц (более 10). Так не бывает.

Мы не будем добавлять к уже существующим версиям убийства поэта еще одну, ибо заранее ясно, что она не будет достовернее своих предшественниц. Мы сделаем попытку вкратце проанализировать сложившуюся вокруг Есенина ситуацию с тем, чтобы ответить только на один вопрос: кому конкретно он стал более всего мешать, причем настолько, что решено было его убрать, и чьими руками это было исполнено (Если хотите, это и будет нашей версией).

Скажем сразу, что с революцией оказалось «несродным» только творчество поэта, а его характер и привычки, коими он не умел управлять, с определенного момента стали несовместимы ни с ближайшим, ни с дальним его окружением. Он стал мешать всем и раздражать всех. Если сразу после революции большевики гордились тем, что всенародно любимый поэт с ними, то именно это стало их в дальнейшем пугать.

Судите сами: в 1924 г. Есенин пишет поэму «Песнь о великом походе». В ней он дает свое понимание революции и роли в ней Ленина, Троцкого и Зиновьева. А в это именно время его герои сцепились в подковерной схватке за власть. Эта поэма, по мнению Л.В. Занковской, стала для Есенина «роковой». Вцепившись друг в друга, Троцкий и Зиновьев проморгали усиление другой пары: Сталин – Бухарин. К лету 1925 г. это противоборство перешло на уровень борьбы центра (Сталин, Бухарин) и Ленинграда (Зиновьев). В эту борьбу всосало всех: от партийной прессы до ОГПУ.

Привело это, в частности, к тому, что историю революции надо было срочно переписать: убрать из ближайшего окружения Ленина Троцкого и рассадить вокруг него других лиц. В такой ситуации и сам Есенин, и его «Песня о великом походе» стали опасны: в его поэме рассказывалась совсем другая «история». Литературные бездари, которых в окружении Есенина, как мы знаем, было более чем достаточно, очень чутко отреагировали на эту ситуацию: не надо было даже указания сверху спускать, достаточно им было сличить тексты новейших газетных и журнальных публикаций с содержанием его поэмы, чтобы понять, в каком направлении и как надо действовать. Они эту конъюнктуру чувствовали кожей, а Есенин был далек от образовавшейся вокруг него смертоносной возни: он даже не понял, что сбежал в Ленинград как раз в тот момент, когда Зиновьев на XIV съезде партии потерпел сокрушительное поражение, и, таким образом, Ленинград стал не местом уединения, а логовом смертельно раненого зверя.

Но и это не все. Есенин мешал не только тем, кто боролся за место Главного вождя. Его люто ненавидели партийные идеологи всех уровней. Об этом почему-то забывают. Как им было воспитывать советскую молодежь «в духе», коли любимым их поэтом был Есенин, а из его стихов чаще других упоминались «Годы молодые с забубенной славой…», «Гори, звезда моя, не падай», «Исповедь хулигана», «Клен ты мой опавший», «Листья падают, листья падают». Пройдет совсем немного времени, и эти, и еще многие другие стихи Есенина назовут упадочными и даже антисоветскими. И поэт будет долгие десятилетия неиздаваем и, следовательно, не читаем. Его как бы и не станет…

Пенять поэту за политическую недальновидность и за неразборчивость в выборе друзей так же неразумно, как корить ребенка за плаксивость. Поэтому не будем удивляться тому, что Есенин часто навещает редакцию «Правды» и с простодушной откровенностью спорит с Бухариным, не замечая его зубовного скрежета; что он тесно сблизился с партийным публицистом Г. Устиновым, который вскоре организует смертельную травлю поэта в центральной печа- ти, а через короткое время окажется в роли «главного свидетеля» загадочной смерти поэта; что Есенин тесно сошелся с Я. Блюмкиным, не подозревая, что тот просто «на задании» и сам поэт – лишь «объект» для охоты органов.

Разве мог он просчитать все последствия своей встречи с Л.Д. Троцким в августе 1923 г., на которой тот активно убеждал поэта (да он и сам знал это), что он, Троцкий, и никто другой, наследник Ленина в партии, что он против искажения истории революции. Так Есенин оказался в самом центре политического террариума. Сталин, Бухарин, Каменев и Зиновьев, разумеется, были проинформированы об этой встрече. А Есенин беззаботно писал о Троцком: «Мне нравится гений этого человека». Это в его очерке «Железный Миргород». Но уже осенью 1923 г., когда окончательно рухнула доктрина Троцкого о мировой революции и его позиции как главного идеолога строителей коммунизма резко пошатнулись, Троцкому сразу стало не до Есенина и он, само собой, забыл, что обещал поэту помочь в издании альманаха «Россияне».

Как только этот «покровитель» Есенина политически скис, в игру вступили идеологические шакалы от литературы во главе с Л. Сосновским. 20 ноября 1923 г. после очередной попойки Есенина и еще троих поэтов арестовали. В «Рабочей газете» Л. Сосновский отметился статьей «Испорченный праздник» (в тот день в той же пивнушке отмечали 5-летие «Союза поэтов»). Через две недели эту статью перепечатал журнал «Жизнь искусства» – начался очередной виток травли Есенина. Он потребовал открытого третейского суда, ибо никакой вины за собой не чувствовал. Ему пошли навстречу, и 5 декабря того же года суд состоялся. Главный обвинитель на нем – все тот же Л. Сосновский. Суд «поставил на вид» всем четырем поэтам.

Главная гнусность: не стесняясь, обвиняли Есенина в том, что он громогласно Троцкого и Каменева называл «жидами». Рассчитывали на примитивную двухходовку: они сказали, вожди прочли и пусть далее решают сами, что делать с этим антисемитом. Да и русский читатель прочтет и лишний раз вспомнит, что Троцкий на самом деле Лейба Бронштейн. И это не вредно.

Есенин стал инородным телом, по крайней мере, в столице. Но есть еще Питер. А там – не менее амбициозный вождь Г.Е. Зиновьев. Он решает прикрыть своим авторитетом опального поэта, но… не бескорыстно: тот должен продолжить работу над темой «революция и ее вожди», но глянуть на всё это другими глазами. Есенин понял – он в капкане. Деться некуда.

Весна и лето 1924 г. – зенит карьеры Зиновьева. В мае на XIII съезде РКП(б) он с Каменевым поддержали Сталина. Зиновьев выступил еще и с основным докладом и уже прикидывал кадровый пасьянс «на себя». Тут же, зная, что Есенина приветил сам Зиновьев, вокруг поэта образовался литературный змеюшник: Г. Устинов, В. Эрлих, Г. Шмерельсон. Теперь все они «верные зиновьевцы». Уже очень скоро они поймут, в какую лужу сели, и не простят это Есенину.

9 мая 1924 г. Есенин вместе с другими литераторами подписал письмо в отдел печати ЦК РКП(б). Заверили любимую партию, что они просто обязаны «соответствовать эпохе». Все это было приурочено к совещанию по литературной политике партии. На совещании тон задавали не писатели. Там учили литературную братию, о чем писать и как это делать Л.Д. Троцкий, Н.И. Бухарин, А.В. Луначарский, К.Б. Радек. Они-то знали подлинную цену таким письмам, понимали, что пока за письменным столом сочиняет свою «кабацкую лирику» Есенин, пока ему в голову приходят омерзительные строки типа этой: «Конечно, мне и Ленин не икона», молодежь в нужном им духе воспитывать будет очень и очень трудно. Ведь и совещание затеяли не для себя – «для народа». Но Есенину всё это было невдомёк.

В июне 1924 г. выходит брошюра Троцкого «О Ленине». В ней четко и ясно сказано, кто после смерти Ленина должен наследовать большевистский трон. Это сочинение стало окончательным политическим приговором Троцкому. На него сразу оскалились все, кто также задумывался о собственном будущем.

Есенин в это время в Ленинграде. Сочиняет «Песнь о великом походе». Лучше бы он этого не делал. Но… сочинил. А журналы «Звезда» (№ 5) и «Октябрь» (№ 3) напечатали. В его поэме о гражданской войне два главных героя: Троцкий и Зиновьев. Уж извините за банальность: поэту вляпываться в политику категорически не следует – он опять поставил «не на тех». Ведь смешно думать, что строки, посвященные Троцкому и Зиновьеву, – от сердца, они – от ума, точнее – от конъюнктуры политической, в которой Есенин ничего не смыслил. Редакторы, которые «смыслили» в конъюнктуре, переделали поэму в нужных им местах, и имя Троцкого теперь там отсутствовало. Так, Есенин «исказил историю революции в угоду Зиновьеву», а заодно стал злейшим врагом Троцкого. Но Зиновьев-то читал поэму еще до правки и понял, что в глазах поэта Троцкий – фигура столь же масштабная, как и он сам. Так Есенин еще и как кур в ощип попал.

19 ноября 1924 г. в «историю» впервые открыто вмешался Сталин. Его постановка вопроса была, как всегда, прямой: ленинизм или троцкизм? Уже в январе 1925 г. на очередном пленуме ЦК Зиновьев и Каменев требовали исключения Троцкого из партии. Но заступился… хитрый горец. Так, перессорив всех, Сталин без лишнего шума стал фактическим лидером партии.

Есенин все это время на Кавказе. Там он пишет «Персидские мотивы», «Анну Снегину», много стихов и среди них «Русь бесприютную». А там

Своим творчеством поэт множил число всемогущих врагов. Теперь к Троцкому добавился тот, чью фамилию он срифмовал со словом «хари».

В 1925 г. схватка на вершине политического олимпа возобновилась с новой силой. После снятия со всех постов Каменева сильно ослабли позиции Зиновьева против пары: Сталин – Бухарин. В апреле отдельным изданием выпустили «Песнь о великом походе» Есенина в удобной Зиновьеву редакции, и борьба за власть перешла на новый уровень: в противостояние двух столиц. В Ленинграде освобождались от ставленников Кремля, в Москве – от сторонников Смольного.

После выхода книги Есенин, возможно впервые, с ужасом осознал – в какую яму он свалился. Он, великий русский поэт, стал заводной игрушкой в руках политических временщиков. Он понял отчетливо: кто бы там ни победил, его дни сочтены.

Почувствовали это и бывшие его «друзья», которые давно завидовали Есенину и ненавидели его. Пришло их время, можно было безнаказанно действовать. Там поймут всё правильно. Надо только выбрать подходящий момент.

Есенин в ужасе. Ему кажется, что его поджидают за каждым углом, он на грани психического срыва. 26 ноября ложится в московскую клинику. И не ведает, что пока он лечил нервы, два заединщика (Сталин – Бухарин) добивали Зиновьева и его команду. И делали это прилюдно: на XIV съезде партии. На нем впервые с основным политическим докладом выступил Сталин. Есенин всего этого, конечно, не знал. Он бежал из клиники 21 декабря (съезд еще продолжал работать) после истерической ссоры с женой (мы упоминали об этом). И бежал не куда-нибудь, а в Ленинград – самый опасный (после свержения Зиновьева) город для крамольного поэта. Туда же направились и агенты ОГПУ для окончательной «зачистки» города. Есенин, можно в этом не сомневаться, не значился в их первоочередных списках. Но когда враги поэта проявили «инициативу снизу», они возражать не стали и дела об убийстве даже не возбудили. В стране уже прорезался анфас Хозяина, а хозяин в России всегда – барин.

Когда в 90-х годах на коммунистов стали вешать все «политические глухари» прошлых лет, «дело о самоубийстве поэта Есенина» смогло ответить всего на один, но зато главный вопрос: его все же убили, но явных следов этого злодеяния, которые бы указывали на тех, кто его совершил, найти так и не удалось. Поэтому и не смогли признать за достоверную ни одну из многочисленных версий убийства. Не сомневаюсь – не признают и ту, которую я все же решусь высказать.

Поэта убили не сотрудники ОГПУ, ни милиция, ни нанятые заказчиком килеры (тогда такое вообще не практиковалось). В номере гостиницы, где остановился Есенин, орудовали свои для него люди, те, кого он знал *. Если был там Г. Устинов (а был-таки!), то хотя и значился он троцкистом и все это прекрасно знали, но действовал он не по заданию Троцкого, а для того лишь, чтобы убийством поэта снять с себя это политическое тавро. Злобы у этих килеров было с избытком, а опыта – ноль. Потому и сделали все столь топорно, «органам» же было некогда заниматься еще и уборкой в том злосчастном гостиничном номере. Сойдет и так. И сходило в течение 65 лет.

В «Метели» Есенина, написанной в 1924 г., есть строки:

Всё точно. За то, по большому счету, и жизнь отдал.

А как же «До свиданья, друг мой, до свиданья»? Именно так, как в только что приведенных строках. Поэты всегда знают, что будет. Еще в поезде «Москва – Ленинград» во время бессонной ночи ему пришли эти строки. Под рукой ничего пишущего не оказалось, и он (что делал и ранее в схожих ситуациях, о чем вспоминала, к примеру, Н. Табидзе), наколов палец, спичкой нацарапал стихотворение, оказавшееся прощальным.

Было, наверное, так. Поэта убивать его гости не собирались. Все вышло неожиданно. Потому и такой погром в номере. Есенин был взвинчен до крайности и мог наговорить чего угодно. В него могли запустить чем-то тяжелым (вспомним об отчетливой вмятине во лбу) и этот удар оказался смертельным. «Гости», перепугавшись до смерти, уже собрались бежать, но… обнаружили в нагрудном кармане пиджака поэта то стихотворение. Оно и подсказало им инсценировку самоубийства, но и ее сделали крайне неумело.

Первые не казенные, но человеческие слова о смерти Есенина высказал 30 декабря 1925 г. в «Красной газете» Борис Лавренёв в статье «Казненный дегенератами». О ней предпочитали молчать более 60 лет:

«Есенин был захвачен в прочную мертвую петлю. Никогда не бывший имажинистом, чуждый дегенеративным извергам, он был объявлен вождем школы, родившейся на пороге лупанария и кабака, и на его спасительном плоту всплыли литературные шантажисты, которые не брезговали ничем… Дегенеративные от рождения, нося в себе духовный сифилис, тление городских притонов, они оказались более выносливыми и благополучно существуют до сих пор, а Есенина сегодня уже нет… Я знаю, что перед этой раскрытой могилой будет сказано много сладких слов и будут писаться “дружеские” воспоминания. Я их писать не буду. Мы разошлись с Сергеем в 18 году – слишком разно легли наши дороги. Но я любил этого казненного дегенератами мальчика искренно и болезненно… И мой нравственный долг предписывает мне сказать раз в жизни обнаженную правду и назвать палачей и убийц – палачами и убийцами, черная кровь которых не смоет кровяного пятна на рубашке замученного поэта».

Тут же возопил А. Мариенгоф, посчитав, что один из тех, кого имел в виду Б. Лавренёв, – он *. Написал жалобу на Лавренёва в Союз писателей, членами которого были в основном «попутчи-ки». Лавренёв, конечно, ему ответил:

«Анатолию Мариенгофу.

Я очень обрадован, что на Вас немедленно загорелась шапка и что самым фактом составленного письма и своей подписью на нем Вы расписались в получении пощечины…» И далее о его творчестве: «Мое мнение о них (сочинениях Мариенгофа. – С.Р.) может не сходиться с другими мнениями и Союз не правительственная партия, имеющая единую литературную и общественную идеологию. Я же считаю себя в полном праве считать Ваше творчество бездарной дегенератской гнилью и никакой союз не может подписать мне изменить мое мнение о Вас… В Вашем праве путем печати доказать, что не Вы… а я создал вокруг Есенина ту обстановку скандала, спекуляции и апашества, которая привела Сергея к гибели…»

Б. Лавренёв был не одинок в своем мнении. Столь же резко написал об окружении поэта и драматург В. Киршон. По его мнению, основная цель окружавшей Есенина литературной бездари – его именем «напомнить о своем существовании».

И еще один интересный факт. 4 января 1926 г. в Московском Камерном театре состоялся один из первых, как бы мы сказали сегодня, несанкционированных вечеров памяти Есенина. Обстановку в зале собравшаяся интеллигенция накалила до предела, требовали немедленного удаления из зала убийц Н. Гумилева и Есенина. «Наверху», само собой, тут же учли этот недочет и приняли постановление, запрещающее впредь проводить прилюдные вечера памяти Есенина.

«Мы потеряли великого русского поэта», – написал 7 февраля 1926 г. М. Горький. Открытое письмо Троцкого «Памяти Сергея Есенина», напечатанное в газете «Известия» 20 января 1926 г., Горький считал лучшим, что до сих пор «написано о нем».

Н. Бухарин 12 января 1927 г. в «Правде» впервые печатает откровенно злобную, несправедливую в отношении поэзии Есенина статью под названием «Злые заметки». Творчество поэта он обозвал «шовинистическим», а большую часть его стихов «пьяно рыдающими». Цель его проста: своей статьей он намеревался дать «хоро-шенький залп» по Есенину. В этой статье он запустил во всенародный оборот гнусное словцо «есенинщина» (С. Эйзенштейн чутким ухом художника уловил социальный заказ и тут же бросился снимать разоблачающий «есенинщину» фильм) *. М. Пришвин в своем дневнике назвал статью одного из большевистских идеологов «хулиганской».

Верно понял тот же социальный заказ и В. Маяковский:

Более теплых слов в арсенале «лучшего и талантливейшего» не нашлось. И как-то не вяжутся эти его строки с тем, что якобы сказал В. Маяковский, узнав о смерти поэта: «Мне плевать после смерти на все памятники и венки… Берегите поэтов!»

С 13 февраля по 5 марта 1927 г. в Коммунистической академии проходила дискуссия на тему «Упадочное настроение среди молодежи. Есенинщина». Нужную тональность на этой дискуссии задавал А.В. Луначарский. Не скрывали своей злобы в отношении поэзии Есенина К. Радек, П. Преображенский, Л. Сосновский, В. Полонский, В. Фриче, В. Маяковский, В. Ермилов и многие другие. Основной «фактический материал» участники дискуссии, как это было заведено, черпали не из творческого наследия Есенина, а только из установочной статьи Бухарина. Им этого было достаточно. Мнение Бухарина о том, что «есенинщина это самое вредное, заслуживающее настоящего бичевания, явление нашего литературного дня» стало для всех руководящим.

Чуть ранее критик А. Воронский (в 1925 – 1928 гг. он был идейным троцкистом) написал предисловие к I тому «собрания стихотворений» Есенина (М.;Л., 1926). В нем этот интеллигентствующий большевик назвал одну из лучших поэм Есенина «Черный человек» прекрасным материалом для «психиатра и клиники».

Похоже, что Есенина при жизни не так боялись, как после смерти. Бездарная, никчёмная поэзия пролетарских писателей могла нравиться разве что литературным чиновникам, да и то из соображений политической конъюнктуры. Имя же Есенина становилось все более популярным и любимым. Один из литературных функционеров тех лет, А.А. Фадеев, для которого власть над пишущими всегда была много важнее его собственного творчества, говорил в 1929 г.: «Мы сдаем свои позиции С. Есенину, который не боялся заниматься человеческими чувствами и переживаниями и который именно поэтому захватывал большие кадры нашей молодежи, в то время как пролетарские поэты добросовестно вертели языком всяческие картонные динамо-машины».

Парадокс и одновременно дичь данной ситуации в том, что, объявись среди так называемых пролетарских поэтов некто, хоть отдаленно напоминающий того же Есенина, его тут же обвинили бы в мещанстве, вульгарной интимности, хулиганстве и альбомности. А потом бы благополучно вытерли бы о него свои гегемонские кирзачи.

И все же упомянутая дискуссия была лишь началом массированной атаки на творчество Есенина. Он действительно оказался «несродным» не только революции, но и всей советской системе. Она его отторгла. Пена от поносящей Есенина литературы так и не смогла осесть до конца 80-х годов. Стихи Есенина совсем не издавались более 30 лет. Имя его было вынуто из советской литературы и выброшено в забвение.

Есенина возвращали читателю мучительно долго. Первый его двухтомник после тридцатилетнего перерыва был издан в 1955 – 1956 гг. Затем в 1961 – 1962 гг. и в 1966 – 1968 гг. два издательства выпустили «Собрание сочинений» поэта в 5 томах. В 1977 – 1980 гг. издательство «Художественная литература» выпустило шеститомник Есенина. Наконец поэт удостоился чести, которая выпадает в России далеко не каждому, даже великому, поэту: Российской Академией наук было издано его «Полное собрание сочинений» в 7 томах (1995 – 2000 гг.).

Итак, Есенин без преувеличения был самым неудобным поэтом для советской власти, никто столь откровенно и резко, как он, об окружающей его жизни не высказывался. Но и после смерти у поэта остался еще один «грех», который точно подметил другой поэт Георгий Иванов: «Из могилы Есенин делает то, что не удалось за тридцать лет никому из живых: объединяет русских людей звуком русской песни, где сознание общей вины и общего братства сливаются в общую надежду на освобождение» (курсив Иванова. – С.Р.).

Добавить можно лишь одно: для советской власти только-только начавшей в начале 20-х годов тотально менять привычное для населения страны миросозерцание, поэзия Есенина была той же «идеологической отравой», что и авторские песни поэта Владимира Высоцкого в 70-х годах, когда та же самая власть перешла в последнюю стадию идеологической деградации.