"Нетерпение мысли, или Исторический портрет радикальной русской интеллигенции" - читать интересную книгу автора (Романовский Сергей Иванович)

Глава 4

Кто вы? Откуда вы?

Легко догадаться, что упоминавшиеся нами западники и славянофилы – это как бы две торчащие в разные стороны ветви одного ствола, именуемого русской интеллигенцией. Именно русской, ибо явление это наше, национальное, в нашем столетии почти не знакомое другим народам.

«Я не берусь решить… чудо она или чудовище, – я только знаю, что это, в самом деле, нечто единственное в современной европейской культуре», – писал в 1906 г. об интеллигенции Д. С. Мережковский [87]. В определенном смысле с ним согласен и Г. П. Федотов, назвавший русскую интеллигенцию «единственным и неповторимым явлением истории» [88].

О русской интеллигенции размышляли многие, особенно в конце XIX века и в продолжение всего века XX: писатели и поэты, ученые и политики. Пытались давать четкие (как казалось авторам) определения этого понятия, анализировали характерные черты, коими наделена интеллигенция, выясняли ее роль в многочисленных трагических разворотах российской истории. Однако ни одно из оп-ределений так и не прижилось и в конце концов было признано, что русская интеллигенция – понятие ассоциативно-эмоциональное, допускающее, к сожалению, почти вольное толкование.

Принято считать, что в русский лексикон слово «интеллиген-ция» было введено во второй половине XIX века с легкой руки «торопливого», как его назвал В. О. Ключевский, писателя П. Д. Боборыкина [89]. Прижилось это слово сразу и навсегда только потому, что некий автор (назовем его П. Д. Боборыкиным) обозначил им не интеллект вообще, как переводится Intelligenz, intelligence со всех европейских языков [90], а специфическую социальную группу русских людей, наделенную, помимо интеллекта, еще рядом качеств, что обеспечивает им особое предназначение в жизни общества.

(Подчеркнем еще раз: не оспаривая тот факта, что именно П. Д. Боборыкин ввел в русский лексикон слово «интеллигенция», все же заметим, что сделал он это, вероятно, много раньше, чем принято считать, т.е. где-то в 60-х годах. Можно было бы, конечно, поднять все труды Боборыкина и установить истину, но нам на это занятие отвлекаться не хочется, поэтому ограничимся косвенными критериями своей правоты. И основным является тот, что такой тонкий и чуткий писатель как А. П. Чехов, уже с середины 80-х годов не просто часто употреблял это слово, причем без кавычек и каких бы то ни было оговорок, но и успел невзлюбить тот пласт русских людей, которых по праву называл интеллигентами).

Об особом предназначении интеллигенции мы еще поговорим. Пока лишь заметим, что на Западе русским интеллигентом называют интеллектуала, находящегося в идейной оппозиции к влас-ти [91]. Этим подчеркивается не столько культурологическая, сколько общественно-социальная значимость интеллигенции.

Применительно к XIX столетию можно безошибочно сказать, что и нигилисты, и народолюбцы, и кающиеся дворяне, не говоря уже о широком спектре разночинцев, – все это интеллигенция. Безусловно к интеллигентскому племени принадлежали и первые активные разносчики марксизма по российской земле. Интеллигентами были и такие «интеллектуальные ястребы» как М.А. Бакунин, П.Л. Лавров, П.Н. Ткачев и многие другие.

И. С. Аксаков удачно обобщил все эти социальные группы, назвав их «самосознающим народом». Можно даже сказать – и это не будет большой ошибкой, – что интеллигенция – это народ вне нации. Если же мы попробуем суммировать сказанное, то окажется, что интеллигенция (в широком смысле) – это «совокупность живых сил, выделяемых из себя народом» [92]. А можно и так: «…интел-лигенция есть мыслящая среда, где вырабатываются умственные блага, так называемые “духовные ценности”» [93].

Но и с этим согласятся далеко не все. Ф. А. Степун, к примеру, считал интеллигенцию неким «орденом», ибо входят в него не по сословным, классовым или тем более образовательным признакам, а лишь по установочным, идеологическим [94]. Вот это, пожалуй, наиболее точно.

И. Берлин в книге «Русские мыслители» назвал феномен российской интеллигенции наиболее крупным вкладом России в мировую культуру [95]. Это, конечно, не совсем так, ибо Ф. М. Достоевский, А. П. Чехов, И. С. Тургенев, П. И. Чайковский, М. П. Мусоргский и еще десятки других русских гениев, таланту которых поклоняется мир, не были оппозиционерами, хотя и отражали дух нации. А коли включать в понятие «интеллигенция» просто всех деятелей культуры только по их принадлежности к интеллектуальному труду, то оно легко размывается и перестает быть характерно русским.

На самом деле, чтобы было ясно, о ком пойдет речь в нашей книге, не будем пускаться «в рассуждения мысли», а просто оговорим смысл используемых нами терминов, разумеется, не настаивая на истинности или единственности именно нашего толкования.

Представим себе такой образ. Нарисуем окружность, считая, что она как бы объемлет всю образованную часть русского общества; иными словами, эта окружность будет фиксировать полное множество интеллектуалов, т.е. интеллигенцию в широком (свободном) смысле слова; затем выделим в ней сектор небольшого размера, в него попадут все те интеллектуалы, которые занимаются твор-ческим трудом. Наконец, выделим в этой окружности еще один сектор совсем небольшого размера, в него мы поместим только социально активную часть творческой интеллигенции, главное предназначение которой – использовать свои профессиональные навыки, чтобы «заводить общество». Цель их жизни – непрерывно воевать с существующими порядками, торопить историю и направлять течение общественно-политических процессов в то русло, которое проложено их вuдением будущности страны; одним словом, они непременно желают «выпрыгнуть из истории» [96], ибо их не устраивает та жизнь, которой они живут. Но одним им «выпрыгивать» скучно, поэтому они всегда стремились, да и сейчас стремятся, чтобы вместе с ними сиганула в неизвестность и Россия.

Именно эта часть русских интеллектуалов и являет собой ту интеллигенцию, которая стала чуть ли не главным «баламу-том» российской истории, именно она привлекает к себе внимание специалистов как социально значимая часть населения, и именно о ней мы поведем речь в этой книге. Ее имя – радикальная русская интеллигенция, а основное свойство ее интеллекта – это нетерпение мысли.

К такой интеллигенции отношение в России было, мягко скажем, неоднозначным. Николай II, например, не переносил само слово «интеллигент», он хотел даже поручить Академии наук обосновать изъятие этого слова из русского лексикона. Хотя, если разделять отношение А. П. Чехова к русской интеллигенции, то последний русский государь сам был типичным русским интеллигентом – вялым, безынициативным и безвольным.

Если расставить все точки над i, то надо сказать прямо: никогда в России интеллигенцию не любили. Факт этот бесспорный. Спорны лишь причины подобного отношения. Думаю, что по прочтении нашей книги они станут более ясными. Поэтому, не забегая вперед, пока скажу лишь главное.

Хорошо известно, что народ российский жизнью своей никогда удовлетворен не был. Он желал и боялся перемен, ибо интуитивно – и верно! – чувствовал, что любые изменения лишь еще более ухудшат его жизнь. К радикальным же перетряскам привычной жиз-ни звала только русская интеллигенция. Поэтому на нее смотрели с надеждой, но чаще со страхом и даже злобой.

Есть причины подобного отношения и на более приземленном, почти бытовом уровне. Для властей в интеллигенции непонятно все: и мотивы, и непредсказуемость поведения, и резкость в оценках. Оттого – страх и, само собой, неприязнь. Интеллигенция всегда говорит горькую правду. «Для нее нет запретных тем, нет излишне деликатных вопросов, нет авторитетов, нет сакральной истины. Именно это раздражает. Именно за это ее не любят» [97].

Почитаем воспоминания «На чужбине» Л. Д. Любимова, родовитого русского дворянина: «Между народом и нами существовала еще прослойка… В прослойку входила интеллигенция. Наши отцы презирали этот термин и никогда не применяли его к себе». Чуть далее: «Вот буквально то толкование, которое Плеве (министр внутренних дел. – С.Р.) не раз развивал отцу: «Та часть нашей общественности, в общежитии именуемая русской интеллигенцией, имеет одну, преимущественно ей принадлежащую особенность: она принципиально, но притом восторженно воспринимает всякую идею, всякий факт, даже слух, направленные к дискредитированию государственной, а также духовно-православной власти; ко всему же остальному в жизни страны она индифферентна» [98].

Сравним этот текст с «Воспоминаниями» С.Ю. Витте, где он описывает отношение Николая II к русской интеллигенции.

… В ноябре 1904 г. государь собрал совещание по поводу предложений, сделанных ему министром внутренних дел П.Д. Святополк-Мирским. Касались они значительных послаблений в традиционных сферах государственной жизни. Министр, к примеру, предлагал привлекать в Государственный совет «избираемых» и даже советовал царю даровать «полную свободу вероисповедания старообрядцам».

Далее предоставим слово С.Ю. Витте: «Самый вопрос, поставленный в совещании, для меня был признаком того, что Государь далеко ушел в своем политическом мировоззрении, ибо ранее, когда мне приходилось при докладе говорить: таково общественное мнение, то Государь иногда с сердцем говорил:

– А мне какое дело до общественного мнения.

Государь совершенно справедливо считал, что общественное мнение это есть мнение “интеллигентов”, а что касается его мнения об интеллигентах, то князь Мирский мне говорил, что когда Государь ездил по западным губерниям и задолго до назначения его, Мирского, министром он в качестве генерал-губернатора его сопровождал по вверенным ему губерниям, то раз за столом кто-то произнес слово “интеллигент”, на что Государь заметил: “Как мне противно это слово”, – добавив, вероятно саркастически, что следует приказать Академии наук вычеркнуть это слово из русского словаря» [99].

Скажем еще раз: именно об этой интеллигенции мы и поведем речь в своей книге.

А. И. Солженицын в смрадных 70-х годах пришел к выводу, что коммунистическое общество, вытравившее из России все духовное, полностью уничтожило и интеллигенцию, как дух нации. Осталась, мол, не интеллигенция, а образованщина [100]. Думаю, что это не вполне соответствует действительности, поскольку дух нации можно истребить только вместе с самой нацией. Пока она жива, жив и ее дух, жива и интеллигенция. К тому же в данном случае коммунистическая тирания почти полностью заглушила живой голос интеллигенции, но ее дух, дух противостояния, напротив, только окреп. Ибо сам факт существования такого феномена, как русская интеллигенция, свидетельствует о своеобразной многовековой болезни российского общества. Как только оно станет выздоравливать, влияние на него русской интеллигенции начнет падать [101].

Пришло время спросить: когда и откуда объявился в российской истории этот феномен – интеллигенция?

Сразу выскажу свою точку зрения, хотя с ней, вероятно, согласятся не все. Интеллигенция родилась задолго до реформ Петра, в те далекие времена, когда в людях стало просыпаться общественное сознание и они начинали сверять христианские идеалы с родимой «туземной действительностью» [102]. Время не сохранило имя первого русского интеллигента. Да это и не столь важно. Те единичные «смутьяны мысли», которые осмеливались «подавать голос» власти, были, конечно, и в XV, и в XVI, и в XVII веках и даже много ранее.

Вероятно прав Н. В. Карлов, что и патриарх Никон, и летописец Начального свода (1093 г.), и Нестор («Повесть временных лет», 1100-1118 гг.) принадлежали к тем российским протоинтеллигентам, которые, в частности, ясно видели главное несчастье земли русской в бесконечных княжеских распрях [103]. И еще: интеллигенты-книжники страдали за «Русскую землю» в целом, они не болели «комплексом власти» в отличие от русских князей, которые за милую душу резали друг друга и тешили себя минутным превосходством своей силы. Успокоил драчливых русских князей татарский хан…

Когда же началось освобождение русских земель от татарского ига (длилось оно ровно сто лет) и в особенности когда приступили к строительству единого русского государства, то именно московские книжники XV века «сформулировали идею государственного единства и сильной власти» [104].

Однако даже петровские реформы, вырвавшие Россию из привычного болота и существенно поднявшие культурный уровень образованной части нации, не сделали русскую интеллигенцию влиятельной силой. Внимательный наблюдатель мог лишь зафиксировать потенциально опасное расслоение пока еще молчаливого общества, ибо в условиях жесткого самоправства Петра люди предпочитали работать, не разглагольствуя об общественных благах.

Первые же ростки русской интеллигенции, которые власть предержащим показались опасными, появились в царствование Екатерины II, в годы просвещенного абсолютизма. Власть эти ростки из русской почвы безжалостно вырвала, поместив издателя журнала «Трутень» Н. И. Новикова в Шлиссельбургскую крепость и доведя автора «Путешествия из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева до самоубийства. С них, по выражению Н. А. Бердяева, начался «мар-тиролог русской интеллигенции» [105].

Но главное (в будущем) свойство русской интеллигенции – ее отщепенство – прорезалось именно в XVIII столетии. Ибо с того времени образованный слой русского общества стал иметь «ев-ропейские потребности, европейские взгляды на права личности, свободу совести и разномыслие», но продолжал тем не менее пребывать в российской, т.е. отличной от европейской «обыденности». Ведь этот образованный слой не столько возник естественным путем, сколько был искусственно «создан в границах куда более молодой, чем Западная Европа, государственной и этнической общности. И народ, и отчасти (ибо власть более вестернизирована, чем народ) государственность принадлежат своему хронотопу, а образованный класс другому, в который он рвется. А его – нет» [106].

Реформы Петра не только переворошили в России все традиционно русское, они противопоставили древнерусскому миросозерцанию бесспорные достижения европейской цивилизации, которые Россия стремилась как можно быстрее перенять. Поэтому вне зависимости от энергии и реформаторских талантов преемников Петра Великого, Россия «пробежала» европейский путь всего за несколько поколений. Такая скорость чревата тем, что перенимаемое у Европы не успевало прочно укорениться в российской почве, а потому все новации касались лишь самого верхнего (образованного) слоя русского общества. До народных глубин они доходить не успевали.

Вот основные этапы этой «исторической дистанции» (на каждом из них с той или иной степенью детальности мы остановимся в соответствующих главах книги): «верховники» 1730 г. (ими была сделана первая заявка на ограничение самодержавной власти да и на личные свободы также) Þ указ Петра III о вольности дворянства Þ два «непоротых поколения» Þ вольномысленное поколение декабристов Þ появление славянофилов и западников во время «нико-лаевской зимы», унаследовавших совестливость Радищева в отношении крепостного крестьянина Þ рождение в следующем поколении характерного образа «кающегося дворянина», что и привело, по мнению некоторых культурологов и историков, к активизации на исторической арене русской интеллигенции, в том числе и ее радикальной ветви [107].

Из приведенной хронологической цепочки выделим пока лишь одно звено – первую четверть XIX века, ибо именно в те годы интеллигенция твердо закрепилась на российской общественно-политической сцене, благодаря волне патриотического подъема, которая всколыхнула общество после победы над Наполеоном. А.В. Оболонский точно заметил, что именно с этого времени патриотическое чувство русского человека перестало быть «вернопод-данным» [108].

Серьезно же влиять на жизнь страны русская интеллигенция стала только во время «исторической хляби», когда страна сделала попытку свернуть с наезженной веками колеи на тропу великих реформ и общество закипело в поисках истинно русского пути. Подобному влиянию, конечно, способствовал не столько сам факт реформаторства, сколько либеральная натура царя-освободителя.

Следовательно, с нашей точки зрения, интеллигенция родилась вместе с русским государственным абсолютизмом и сосуществовала с ним. Если идейных оппонентов Ивана Грозного [109] и тех «горланов», которые баламутили общество в период «большой смуты» конца XVI __ начала XVII века, мы назовем интеллигентами, то это не будет слишком большой натяжкой.

И все же некоторые историки предпочитают связывать появление русской интеллигенции с разрушительными реформами Петра Великого [110]. Потому «разрушительными», что они, ломая традиционно русское миросозерцание, не могли не вызвать идейной оппозиции у духовенства и образованной части общества. Д. С. Мережковский, например, со свойственным ему пафосом и категоричностью утверждал, что Петр сам был первым русским интеллигентом. «Единственные законные наследники, дети Петровы – все мы, русские интеллигенты. Он – в нас, мы – в нем. Кто любит Петра, тот и нас любит; кто его ненавидит, тот ненавидит и нас» [111].

До конца XVIII века главным возмутителем спокойствия в стране было казачество. Оно, понятное дело, не рассуждало, оно буйствовало. «Буйствовала» (только на бумаге) и русская интеллигенция, она в политическом смысле и пришла на смену казачест- ву [112]. Свое историческое предназначение она выказала сразу – более всего интеллигенцию возбуждало государство в «его идее и в его реальном воплощении» [113]. Это, к сожалению, так. Именно подобная деструктивная направленность интеллигентского пера оказалась самой катастрофичной, ибо «отремонтировать» порушенную государственность невозможно. На руинах можно возводить лишь нечто новое, ранее невиданное.

Однако помимо факторов социально-политических прекрасной питательной средой для вызревания интеллигенции явились государственные механизмы сословного расслоения русского общества. Один из них – знаменитая петровская «Табель о рангах». Как отметил П. Н. Милюков, чин стал «основой» всех общественных отношений. После личных связей при Дворе именно чин стал главным проводником новой «культурной обстановки» [114].

Внутри сословия каждый имел свой чин: писарь – почетного гражданина, купец – гильдию, чиновник – ранг. Если случалось так, что кто-либо попадал между прутьями этой железной решетки, то он неизбежно становился разночинцем. Число таких людей с развитием культуры, науки, образования, просто с увеличением возможного разнообразия жизни общества, неуклонно росло. Именно как «междусословная культурная среда» и родилась русская интеллигенция [115].

Люди, имевшие университетский диплом, но не попавшие в число «нужных» государству людей, оказывались для него «лиш-ними» (не имевшими чина). Они-то и составили основной костяк разночинной русской интеллигенции [116]. Классические типы «лиш-них людей» И. А. Гончарова, И. С. Тургенева и других великих писателей XIX столетия – прекрасные портреты с натуры русских интеллигентов того времени. Они – порождение «табельной российской действительности» [117].

Численность русской интеллигенции росла лавинообразно: сначала единичные смутьяны мысли в XV, XVI и XVII веках, затем некоторые сотрудники и даже сподвижники Петра Великого, «това-рищи по школе при Дворе Елизаветы, оппозиционеры – масоны и радикалы екатерининского времени, потом военные заговорщики, читатели и поклонники Белинского, единомышленники Чернышевского, учащаяся молодежь, “третий элемент”, профессиональные союзы, политические партии – все это постепенно расширяющиеся, концентрические круги» [118].

Одним словом, русская интеллигенция с ее весьма своеобразным моральным кодексом явилась суммативным результатом нашего исторического развития. Она – интеллектуально-нравст-венный выплеск (протуберанец) нашей истории. Если признать, что интеллигенция – порождение российской истории, то придется также признать, что она – ее мотор и она же – ее выхлоп. А как же иначе, коли она возжелала «выпрыгнуть из истории», предварительно взъерошив ее.

Есть еще одна точка зрения на происхождение русской интеллигенции, явно не лишенная здравого смысла. Суть ее состоит в следующем. Россия в отношении Европы всегда была Двуликим Янусом: одно лицо с завистью взирало на Европу, второе – с брезгливостью и презрением от нее отворачивалось. Именно с Европы Россия якобы и скопировала это уникальное явление – интеллигенцию.

Но даже если это и так, то дело здесь не в обезьяньем подражании, а в объективных реалиях. В свое время интеллигенция и в Европе «мутила воду». Затем, когда экономическая и политическая системы европейских стран стали функционировать согласованно, у интеллигенции не стало почвы для возбуждения народных масс – она сникла и потихоньку сошла на нет, т.е. из социально активной группы населения незаметно превратилась просто в интеллектуальных обывателей.

Когда же настал черед России перенимать экономические новации у Европы (время петровских реформ), в России как бы из ничего объявилась и интеллигенция: под русским соусом она хотела и у себя европейского благополучия, чтобы не щи, а куриный бульон лаптем хлебать [119].

П. Б. Струве еще более заостряет вопрос – он считает, что духовное рождение русской интеллигенции произошло через «вос-приятие русскими передовыми умами западно-европейского атеистического социализма» [120].

Если все это так, то и у России есть будущее без интеллигенции в привычном пока еще смысле. Русские интеллектуалы перестанут быть интеллигентами, т.е. прекратят войну с собственным государством и не будут более «спасать Россию», т.е. они неизбежно утратят деструктивную направленность собственного интеллекта.

Обобщим сказанное. Вывод напрашивается очевидный. Интеллигенция типа русской могла появиться лишь в такой стране, где власть веками была бесконтрольной, а в силу нищенской жизни подавляющей части населения страны и резкой куль-турной и экономической расслоенности общества, так называ-емая духовность русского человека стала не возвышающим его началом, а лишь вынужденной компенсацией материальных потерь, т.е. того, чем реально живет человек.