"Нетерпение мысли, или Исторический портрет радикальной русской интеллигенции" - читать интересную книгу автора (Романовский Сергей Иванович)

Глава 13

От Думы до «Вех»

В 1894 г. Александр III умер, передав престол сыну Николаю Александровичу. Ему суждено было «закрыть» династию Романовых, правивших Россией три столетия. А мученическая смерть последнего русского монарха наложила и своеобразный «му-ченический ореол» на все его царствование. По крайней мере глазами многих историков Николай II видится теперь только как мягкий, порядочный и либеральный правитель, павший жертвой неуправляемой политической стихии [350].

Конечно, с характером Николая II «управиться» с этой стихией было немыслимо, но такой царь – беда России. В очередной раз сработала уже отмеченная нами печальная историческая закономерность в смене «жестких» и «мягких» царей, и Николай II стал последним, чья «мягкость» обернулась для страны непоправимой катастрофой.

Кстати, не исключено, что Николай с его наклонностью к мистике прожил свою жизнь под дамокловым мечом неизбежного убийства. Почему? Потому только, что он наверняка знал жесткую историческую последовательность в том, кaк окончили царствование представители «голштинской династии» Романовых: Петр III (убит) Þ Екатерина II (умерла) Þ Павел I (убит) Þ Александр I (умер или «ушел?») Þ Николай I (умер) Þ Александр II (убит) Þ Александр III (умер) Þ Николай II (?). Знак вопроса потому, что этот мистический пасьянс, как нам думается, постоянно держал в напряжении Николая Александровича.

Да и начало его правления было симптоматичным для мистика [351]: венчался он в дни траура по отцу, дав тем самым своим подданным неподражаемый пример «эмоциональной тупости» [352], во время коронации оторвалась и упала на землю цепь ордена Святого Андрея Первозванного, что было дурным знаком. А Ходынка, а десятилетнее мучительное ожидание наследника, который родился неизлечимо больным? Затем уже не «рок», а его собственный управленческий «талант»: война с Японией, 9 января 1905 г., бесконечные, во многом обязанные тем же мистическим предчувствиям, уступки.

Одним словом, «все, к чему прикасалась рука этого человека, не знало удачи и носило печать эгоизма, неискренности, обмана, жестокости и равнодушия к судьбам России». Такой приговор вынес один из героев нашей книги, русский интеллигент_общественник И. И. Петрункевич [353].

А вот слова другого человека, Л.Н. Толстого, причем доверенные не интимному дневнику, а высказанные в письме императору: писатель прямо обвиняет Николая II в том, что тот своим крайне неуклюжим руководством уронил престиж царской власти. Престиж этот «упал в последнее время так, что во всех сословиях никто уже не стесняется смело осуждать не только распоряжения правительства, но самого царя и даже бранить его и смеяться над ним» [354].

Не есть ли подобное отношение к царю, для православного человека ранее не мыслимое, неизбежным инерционным следствием насильственной смерти Александра II, который впервые в российской истории пал не от руки дворцовых заговорщиков, а в результате примитивного убийства, организованного рядовыми подданными, что привело – мы уже отметили это – к полной десакрализации монаршей власти.

Личной драмой Николая II было и то, что его, человека мягкого и не злого, обвиняли (и заслуженно!) в жестокости и произволе. Правительство лютовало, а царя не боялись, более того, как видим, смеялись над ним; чиновников же его вновь, как при Александре II, стали одного за другим убивать. Страну опять захлестнула волна митингов, демонстраций, протестов. Активизировались террористы. Теперь это были не народники, а главным образом члены нелегальной еще партии социалистов_революционеров [355].

… В феврале 1901 г. студент Московского университета П. В. Карпович убил министра народного просвещения Н. П. Боголепова, в 1902 г. убили министра внутренних дел Д. С. Сипягина, в 1904 г. его преемника В. К. Плеве, в 1905 г. московского генерал_ губернатора, Великого князя Сергея Александровича, сына Александра II. Это, разумеется, далеко не полная статистика.

И что поразительно: вновь интеллигенция и даже высшая знать одобряли террор, считали чуть ли не благом, когда с помощью откровенного убийства устраняется с государственного поста нелю-бимая ими личность. Так, князь М. В. Голицын вспоминал в своих мемуарах про московского генерал_губернатора: «Признаться, никто его не пожалел. Он душил всякую самую невинную инициативу общества» [356]. А дочь Л. Н. Толстого Т. Л. Сухотина 18 июля 1904 г. записывает в своем дневнике: «15-го убили бомбой министра внутренних дел Плеве. Трудно этому не радоваться» [357]. Товарищ министра финансов В. И. Ковалевский отметил, что когда убили Д. С. Си-пягина, то радовались, почти не скрывая, все. «Он был защитник насилия и произвола» [358].

Похоже, что З. Н. Гиппиус поставила верный диагноз: нача-ло века оказалось временем «первоначального накопления зла» [359]. А такое общество ничего хорошего впереди ждать не могло.

Наступило время очередной «исторической хляби». Не уберегли от нее и знаменитые экономические реформы начала века, которые нынешняя непутевая Россия вспоминает с любовью и неприязнью одновременно. Они не могли дать положительного социального эффекта потому, что были задуманы не вовремя, когда общественно_политический маятник уже раскачался и остановить его одними экономическими новациями, к тому же запоздавшими, было невозможно.

Первая реформа – это экономические придумки министра финансов графа С. Ю. Витте, которые сегодня мы бы назвали попыткой стабилизации российской финансовой системы [360]. Вторая – крестьянская реформа П. А. Столыпина. И вновь – поздно. Сначала взрыв 1905 г., потом реформа.

П. А. Столыпин задумал ликвидировать общину, сделав тем самым труд крестьянина более производительным, а самого крестьянина превратить в зажиточного собственника. Это должно было стать основой и экономического благополучия и политического умиротворения страны. П. А. Столыпин спешил. Он как будто чувствовал, что у него не будет времени, чтобы самолично контролировать реформу. Он конфликтовал с Думой, вырывал у царя нужные указы, сам вникал во все конфликтные дела по земельным переделам. Поэтому довольно быстро реформа набрала внушительные обороты.

Но Господь рассудил по-своему. Значит, не все грехи Россия еще искупила, не все сделала, чего ей недоставало для взлета, не все круги ада еще прошла. Оказалось, что годы надежды, годы «столы-пинского чуда» – лишь обманчивый вираж перед спуском страны на следующий адов круг.

И это – не мистика. Это подлинная историческая реальность.

П. А. Столыпин проводил свои реформы не в обстановке понимания, сочувствия и поддержки, не в атмосфере деловитости и порядка, а в условиях резкой поляризации настроений русского общества. И более всего это проявилось в позициях российской интеллигенции.

Сын П. А. Столыпина, А. П. Столыпин, справедливо заме-тил, что «разрыв, происшедший еще в прошлом веке между государственным аппаратом и либеральной интеллигенцией, приносил свои горькие плоды» [361].

Уже в самом начале века обозначился губительный процесс взаимной непримиримости и отчуждения разных слоев общества. Он еще более усилился, когда в 1905 г. поднялась разноголосица множества политических партий, каждая из которых признавала только свою правду и звала за собой «спасать Россию». Непримиримость и нетерпимость как сущностные черты российской интеллигенции в эти годы проявились с максимальной отчетливостью. И все это усугублялось крайне непоследовательной и неумелой политикой царя.

Николай II всегда опаздывал, он не упреждал события, а реагировал на свершившиеся факты. Он крайне боялся подъема общественных движений и в то же время делал им одну уступку за другой, пытаясь расширением демократических прав подчинить общественную стихию законности. Но расширение свобод в такой ситуации напоминало тушение пожара бензином.

… После убийства в 1904 г. министра внутренних дел В. К. Плеве его преемник на этом посту князь П. Д. Святополк_Мирский, сумевший проработать около полугода, успел тем не менее прослыть чуть ли не либералом. Он объявил «эпоху доверия» между обществом и правительством, видимо, полагая, что она приведет к полному взаимопониманию и устранит противоречия. А что на деле?

На деле русская интеллигенция поспешила поделиться с властями своим вuдением будущности России, которая ей рисовалась в образе законопослушной конституционной монархии. Развернулись так называемые «петиционная» и «банкетная» кампании. На Высочайшее имя полетели сотни петиций с требованием немедленного введения в стране представительной формы правления, а для легализации массовых скоплений озабоченных интеллигентов, стали снимать рестораны и проводить там разноголосые собрания под видом «банкетов». То был настоящий «детский сад», в котором взрослые дяди и тети, законспирированные под обедающих, играли в шумные и крикливые игры; полиция же, наученная работать бесшумно еще Александром III, прекрасно знала не только места проведения этих самых «банкетов», но и имела полные списки приглашенных [362].

Пресса подняла вокруг петиционных кампаний невообразимый гвалт, все вдруг поверили, что только народные избранники умиротворят Россию.

На повестке дня в 1905 г. стоял главный вопрос: ограничение самодержавия путем введения конституции и представительной формы правления. А что значит ограничить самодержавие с по-зиций самого Николая II? Для него, как впрочем и всех его предшественников, абсолютная монархия – дело сугубо семейное, такая форма правления дарована России самим Господом и никто не имеет права совать носа в эти дела и уж во всяком случае ненавидимая им интеллигенция (петиции-то подписывала именно она). Народ, в чем Николай был убежден твердо, любит его, а ежели иногда и «бунтует», то потому, что его, темного, совратили с пути истинного все те же интеллигенты да еще инородцы: евреи и поляки.

… О конституции в России говорили давно, чуть ли не все XIX столетие. Но страх перед ограничением прав самодержца удерживал осторожных русских царей. И хотя во времена Александра III даже саму возможность введения в России конституции сравнивали с неизбежным разгулом в стране «нечистой силы», все же ближе всех к принятию основного закона подошел именно Александр III. Но не успел.

Разные pro et contra конституции муссировались нескончаемо. Даже М. Е. Салтыков_Щедрин не выдержал и сказал однажды: не поймешь, чего они хотят – то ли конституции, то ли осетрины с хреном.

В разговоре с предводителем московского дворянства князем П. Н. Трубецким Николай II сказал пророчески: «…при малой культурности народа, при наших окраинах, еврейском вопросе и т.д. одно самодержавие может спасти Россию. При этом мужик конституции не поймет, а поймет только одно, что царю связали руки, тогда – я вас поздравляю, господа» [363].

Россия разрешилась от бремени конституцией в самый неподходящий момент – в разгар наивысшего противостояния правительства и непримиримой оппозиции в лице разбросанной по многочисленным партиям радикальной интеллигенции. Массы радовались обретенными «свободами», а политические экстремисты тому, что они почувствовали реальную слабость трона.

Следует, вероятно, сказать, что 1905 г. явился рубежным в российской истории XX века, но совсем не как год «генеральной репитиции Великого Октября», что нам усиленно вдалбливали, а как веха, за которой начался бурный и практически неуправляемый процесс распада монархии.

Год этот к тому же стал пиком невиданного ранее обще-ственного возмущения, столь сильного, что власти от растерянности совсем потеряли голову, и император Николай II, уступая настоятельным рекомендациям премьер_министра С. Ю. Витте и ряду приближенных царедворцев, Высочайше даровал российскому народу конституцию.

Это был акт отчаяния. Подписав Манифест 17 октября, Николай II подписал смертный приговор российской монархии, ибо конституция не явилась закономерным итогом либеральных российских реформ, начатых еще Александром II, она стала чисто тактической уступкой разбушевавшейся России, а потому ее восприняли не как добрый знак, а как расписку в недееспособности власти.

Мгновенно вышли из подполья десятки политических партий, и Россия отдалась во власть своих «спасителей». Партии были на все вкусы, как меню в хорошем ресторане: и левые (социалисты _революционеры, социал_демократы), и правые (союз русского народа), и центристские («октябристы»); националисты и антисемиты могли возбуждать свои зоологические инстинкты в «Союзе спасения», а интеллигенты тянулись к конституционным демократам, где можно было блеснуть эрудицией и своим оригинальным вuдением будущности России.

В общем, штурвал государственного корабля лишь номинально оставался в руках Николая II. Фактически же стал набирать инерцию процесс необратимого распада властных структур, что для громадной России было гибельно. А когда в 1906 г. заработала I Государственная Дума, над страной отчетливо замаячил призрак политического хаоса.

Почему же Николай II пошёл на эти уступки? Предположения высказывались разные: и потому, что его «переиграл» С. Ю. Витте, буквально «вырвав» из царя «Манифест 17 октября», и потому, что этим актом он пытался искупить свой грех «кровавого воскресенья», и потому еще, что, будучи натурой мистической, он верил, что желанная народом конституция успокоит террористов, и его не постигнет участь Великого князя Сергея Александровича.

Чтo все же сыграло решающую роль, теперь уже мы ни-когда не узнаем. Ясно одно: подписанный царем «Манифест» стал классическим примером не планируемого, а лишь «вынужденного» реформаторства, которое до добра никогда не доводит [364].

Предостережений же великого К. Н. Леонтьева Николай II скорее всего не знал: «Я осмелюсь даже, не колеблясь, сказать, что никакое польское восстание и никакая пугачевщина не могут повредить России так, как могла бы ей повредить очень мирная, очень законная демократическая конституция» [365]. Но, к сожалению, никогда никакие предостережения в России реального значения не имели.

Николаю конституционной уступки показалось недоста-точно. В 1906 г. он вводит парламентаризм (объявляются выборы в I Государственную Думу), давая возможность облеченным народным доверием «бесам» открыто раскачивать государственный корабль, и без того уже опасно накренившийся.

С благословения монарха «спасители России» приступили к ее похоронам.

Такой вывод мы делаем не по реальным последствиям де-ятельности народных избранников, которые прекрасно известны, а на основе фундаментальных истин демократии. Парламентаризм как один из неотъемных демократических институтов вырастает из экономической свободы общества, когда нацию цементирует, делает ее монолитной так называемый средний класс. В подобной ситуации парламент вынужден быть сдерживающим рычагом властных струк-тур, страхующим их от непродуманных решений. В России никакой экономической свободы не было, а развивавшийся рынок представлял собой в чистом виде бюрократический капитализм. Он привел не к становлению среднего класса, а к резкому расслоению общества, балансирующего на грани социального взрыва.

Поэтому спущенный сверху, росчерком монаршего пера, российский парламентаризм представлял собой опасную карикатуру на демократию. Государственная Дума стала пристанищем партийного и хозяйственного лобби. Она была не в состоянии не только управлять политической ситуацией в стране, но даже сколько-нибудь позитивно влиять на нее.

Думу Николай II возненавидел сразу. Всякую. И не только потому, что она стала постоянным укором его слабости, он понимал, что реальной пользы для развития страны от нее не будет никакой.

Многие люди, умевшие смотреть чуть дальше, чем позволяли застланные слезами умиления от приобретенных демократических свобод глаза, полностью разделяли такую позицию императора. Л. Н. Толстой, не любивший Николая II, тем не менее писал 20 сентября 1906 г., что «нынешние комические партии и комитеты» не что иное, как «несерьезная, шумная, раздраженно_самолюбивая орава». Если она не угомонится, «мы непременно придем к военной диктатуре». Мудрый писатель оказался прав. Ибо, чтобы заменить отживший порядок новым, нужен идеал, понятный всем. «А у интеллигенции, – пишет далее Толстой, – и у настреканного ею пролетариата нет ничего похожего, – есть только слова, и то не свои, а чужие». [366]

Вновь приходится повторить: в условиях тоталитарной монархии абсолютно все зависело от воли и решительности императора. Отсутствие этих качеств у последнего российского самодержца только усугубляло внутренние противоречия. А дарованная Николаем II конституция не сделала монархическое правление конституционным: в глазах народа российский государь по прежнему обладал абсолютной властью, да так оно и было на деле. Воздействие конституции на неподготовленные русские умы было скорее негативным: она лишь возбудила общественные страсти и ослабила российскую государственность.

Века полной закрепощенности страны не могли пройти для нее бесследно, а потому следовало не буравить в государственном котле конституционные и парламентские дыры, ускоряя тем самым социальный взрыв, а терпеливо, последовательно и не поспешая снимать с людей одну за другой нравственные оковы и постепенно повышать число степеней свободы, т.е. уменьшать зависимость отдельного человека от государства.

Александр III пытался реализовать именно этот процесс. Он верил в свои силы, а потому без труда убрал с политической сцены экстремистов, развязал руки деловым людям России, а на чисто либеральные течения не обращал серьезного внимания. Он говорил, что «либералы не страшны ему, потому что он знает, что всех их можно купить не деньгами, так почестями» [367].

К сожалению, его наследник оказался слишком мягок, нерешителен и непоследователен. В отличие от своего отца он растерялся перед навалившимися на него проблемами и заметался между бессмысленным расстрелом мирной демонстрации 9 января 1905 г. и конституционной уступкой взбунтовавшейся России 17 октября того же года. Однако давно известно, что одна слабость неизбежно тянет за собой другую, а в России слабые государи никогда не пользовались ни почтением, ни любовью [368].

В России на рубеже веков обозначилась достаточно пара-доксальная ситуация. С одной стороны, сама жизнь как будто подводила мысль к тому, что абсолютизм себя изжил, он стал реальным тормозом не только рыночных отношений, сложившихся в стране, но и путами, сковывающими всяческое нормальное развитие. Наиболее рельефно это выявилось в связи с провалом российской военной доктрины в Русско_японской войне 1904 г.

С другой стороны, переход от тоталитарной к конституционной монархии оказался крайне сложным самостоятельным политическим процессом, осилить который российская государственная машина так и не смогла. Если «слабый» царь не владел ситуацией, когда в его руках была абсолютная власть, то он и вовсе перестал влиять на нее после конституционного манифеста 17 октября. Помимо этого, конституция 1905 г. не привела к становлению конституционного монархизма еще и потому, что даже самые красивые декларации не в состоянии в одночасье изменить веками складывавшийся менталитет нации. В итоге решающие уступки Николая II 1905 г. (конституция) и 1906 г. (парламентаризм) ввергли Россию в революционную пропасть и похоронили тысячелетнюю российскую историю.

Россия встала на тропу взрывного развития, когда преемственность и традиции, разрушаемые при очередном революционном взрыве, подменялись идеологическими новоделами, и каждый новый шаг поневоле отрицал предыдущий. При таком «развитии» страна утрачивала исторические корни и, строго говоря, превращалась лишь в некое отдаленное подобие былой России.

Между тем люди, умевшие видеть последствия конкретной политической ситуации чуть далее сугубо личной неудовлетворенности от положения дел в стране, прекрасно понимали, что развитие России не может идти взрывным путем, что оно несовместимо с революционными потрясениями, ибо насилие может рождать только еще большее насилие.

В 1896 г. Л. Н. Толстой писал одной даме по этому поводу следующее: «…Новый, установленный насилием порядок вещей должен был бы непрестанно быть поддерживаемым тем же насилием, т.е. беззаконием, и, вследствие этого, неизбежно и очень скоро испортился бы так же, как и тот, который он заменил» [369].

Но даже такие, в общем-то банальные, истины историей в расчет не принимаются. Когда обстоятельства складываются так, что противоречия начинают разрешаться насилием, никакие доводы уже не действуют. Исторический рассудок помрачается, и страна погружается во власть иррациональных сил.

Реформы Александра II и последовавшая затем экономи-ческая и политическая стабилизация в стране во время правления Александра III подобного трагического финала, прямо скажем, не предвещали.

Массовое революционное возмущение 1905 г., как известно, принесло свои горькие плоды. Но интеллигенция, судя по всему, ими была удовлетворена. То, что в целом революция была подавлена, что после ее поражения страна вступила в полосу реакции и полного властного беспредела, интеллигенцию не очень-то и заботило. Ведь она, как писал философ Е. Н. Трубецкой, «спасла свою формулу» [370]. Она своего добилась.

Пребывавший в эйфории от достигнутых успехов В. И. Вернадский писал 23 июня 1906 г. жене: «Я с какой-то непоколебимой верой смотрю в будущее. Я не верю в возможность дикого и бессмысленного конца этому движению, ибо… великая новая демократия выступила на мировую арену» [371].

Но не все радовались подобным «успехам». Не все ликовали по поводу вырванных из рук растерявшегося царя либеральных свобод, ибо видели, что эти самые «свободы» не укрепляют, а расшатывают российскую государственность.

Часть интеллигенции, прежде всего люди гуманитарных зна-ний, по инициативе М. О. Гершензона объединили свои перья для нравственного покаяния и в 1909 г. выпустили в свет тоненький сборник статей «Вехи». Его авторы публично заявили, что именно интеллигенция должна взять на себя ответственность за беды, обрушившиеся на Россию после поражения революции 1905-1906 гг.; что именно интеллигенция повела за собой общество, променявшее традиционно русское представление о «духовной жизни» на сиюминутные и вовсе непонятные по своим последствиям мифические выгоды так называемых «общественных форм» русского движения; что только духовная жизнь человека может стать надежным фундаментом для возведения здания новой российской государственности. Примат же «общественных форм», по утверждению авторов «Вех», ни к чему, кроме насилия, привести не может, что и показала революция 1905 г.

И еще. Как только наступили реальные «дела» 1905 г., мгновенно были прекращены все разговоры об интеллигентских идеалах, для достижения которых каждый звал в свою сторону. Теперь борцы за «идеал» погрязли «в отталкивающей борьбе за власть и склоках вокруг тактических вопросов» [372]. Само собой, что идеалы тут же обернулись примитивными «интересами». Как только интеллигенция почувствовала, что часть идеала уже у нее в кармане (конс-титуция и будущая Дума), властные аппетиты «общественников» тут же поглотили мораль, и вчерашние идеалы стали обычным фиговым листком, неуклюже прикрывающим политическую алчность спасителей России. И об этом заявили авторы «Вех» своим бывшим единомышленникам_интеллигентам.

С. Н. Булгаков был убежден, что революция 1905 г. была «интеллигентской». «Духовное руководительство в ней принадлежало нашей интеллигенции, – писал он в «Вехах», – с ее мировоззрением, навыками, вкусами, социальными замашками» [373].

Подобные слова звучали как обвинительное заключение в адрес российской интеллигенции. Свое «духовное руководительство» в проигранной революции она, разумеется, не признала и каяться в каких-либо прегрешениях отказалась. Более того, на авторов «Вех» обрушилась лавина резких, несправедливых, агрессивных статей, из коих следовало главное: не в чем российской интеллигенции каяться, она свое дело делала и будет продолжать делать в том же духе.

За честь «своей формулы» встали в один ряд В. И. Ленин, П. Н. Милюков, Д. С. Мережковский, П. Д. Боборыкин, А. В. Пешехонов и многие, многие другие. Менее чем за год после выхода этого сборника в печати появилось более 220 «ругательных» статей. Тут же было издано несколько сборников, направленных против «Вех»: писатели во главе с П. Д. Боборыкиным издали свой сборник «В защиту интеллигенции» (М., 1909), социал_демократы – сборник «На рубеже» (М., 1910), эсеры – “«Вехи» как знамение времени” (М., 1910), кадеты – «По вехам» (М., 1909) и «Интеллигенция в России» (СПб., 1910). Да и сами «Вехи» всего за 6 месяцев выдержали 5 изданий. Популярность этого сборника была беспрецедентной.

Горстка авторов «Вех» (М. О. Гершензон, Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков, А. С. Изгоев, В. А. Кистяковский, П. Б. Струве и С. Л. Франк) не убоялась того, что на Руси всегда играло существенную роль, – суда общественного мнения. Эти же авторы не испугались сказать вслух свое мнение еще раз, уже в 1918 г., выпустив своеобразное продолжение «Вех» – сборник «Из глубины (статьи о русской революции)» [374].

Русская интеллигенция легко воодушевляется красивой идеей и быстро охладевает к ней, как только чувствует, что она в чем-то перестает ее удовлетворять. Воодушевление сменяется раздражением, и то, за что вчера еще готовы были «идти на бой», сегодня с тем же пафосом проклинают.

Прекрасный портрет оппозиционной интеллигенции образца 1910 г., времени всеобщей апатии и разочарования, нарисовал Ф. А. Степун. Он заметил, что в ее среде «ненависти к правительству было не меньше, чем раньше; презрения к отцам_либералам было, по крайней мере на словах, пожалуй, даже больше; о преддумской “банкетной” кампании 1906 года вспоминали с такою же озлобленностью, как и о “кровавом воскресенье”… но во всем этом оппозиционном кипении уже не было прежней воли к наступлению и уверенности в его успехе» [375].

Не последнюю роль в охлаждении радикализма русской интеллигенции играли позитивные процессы, которые хоть и медленно, но все же смещали жизнь в разумном направлении: стали много и добротно строить не только в обеих столицах, но и в провинции; открылись сотни новых магазинов и гостиниц, десятки фабрик и заводов; быстро набирала силу кооперация, взявшая на себя снабжение крестьян всем необходимым; строились и открывались в провинции больницы, школы, библиотеки и театры.

Создавалось впечатление, что Россия наконец-то начала прочно вставать на ноги, она набирала достаточную инерцию, чтобы идти по тому же пути и далее, но разразившаяся в 1914 г. война перечеркнула все надежды, и Россия, как полуглухой тетерев, выпорхнувший из-под ног охотника, едва успев взлететь, рухнула, сраженная безжалостной пулей.

Но это была лишь одна сторона медали. С противоположной четко обозначились процессы совсем иной ориентации: интеллигенция, что мы уже отмечали, не приветствовала бурную капитализацию русской жизни. В этом были едины все, вне зависимости от партийных пристрастий. Культ денег никогда не почитался на Руси, а потому новые стороны жизни поневоле шли вразрез с многовековыми традициями. К тому же приобщение к цивилизации нового слоя так называемых деловых людей, которых еще вчера было не разглядеть на горизонте российской жизни, а сегодня всплывших на поверхность и благодаря своему богатству ставших чуть ли не законодателями моды в искусстве, литературе и журналистике, крайне огорчало старую «породистую» интеллигенцию. Они видели, как новые экономические реалии отрицательно влияют на русскую культуру, резко понижая ее планку, высотой которой всегда гордилась Россия, и не знала, как этому можно противостоять.

В. В. Розанов в одном из писем 1912 г. заметил: «Тут дело не во мне: а как-то страшно, за все будущее русское страшно: “ничего не надо, кроме Вербицкой и философии от Леонида Андреева до Павла Милюкова”. Вот это ужасно страшно. Где Киреевские, Герцен (даже), их задумчивость и глубина. Вот это “всеобщее обучение”, переходящее во “всеобщую литературу” и наконец “всеоб-щее мнение”, это Ужасное Безликое – оно ужасно, ужасно» [376].

А Александр Блок в том же году сочинил драму «Роза и крест». Там есть такой призыв к «товарищам»: