"Рыжая магия" - читать интересную книгу автора (Соколовский Владимир Григорьевич)

ИСТОРИЯ ШЕСТАЯ

Сегодня привезли на стройку отремонтированный экскаватор. Целый день он рычал, роя котлован сложного профиля и расширяя фронт работ бригаде бетонщиков. Костя-бригадир воспрял духом и не давал покоя ни себе, ни бригаде, ни экскаваторщику: бегал, проверяя уровни, сверялся с чертежами, а остальных послал готовить подъезды для машин. И верно: в конце смены пришла машина с тесом, но ее успели только разгрузить, и рабочий день истек. Ну да ничего, завтрашняя суббота значилась последней в месяце, следовательно, рабочей. Так что можно будет с утра дочистить котлован и начать сколачивать опалубку. Тогда, может быть, поставят наконец сторожа, не придется отрывать людей от бригады. А пока надо дежурить, никуда не денешься, начальство требует. И Костя Фомин, прощаясь, сказал остающемуся диск-жокею Толику Рябухе:

— Ну, ты давай тут… Не журысь…

— Была мне нужда! — откликнулся тот.

На самом деле «журыться» на стройке он никоим образом сегодня не собирался. Сегодня в Толином общежитии проводился вечер «Диско», как он собственноручно намалевал в объявлении. Согласно должности диск-жокея, главная роль здесь отводилась Рябухе. Поэтому немедленно после ухода бригадира он переоделся и через дыру в заборе, уже проделанную неугомонными жильцами, выскочил на городскую улицу. А через полчаса был уже в общежитии. Сразу организовал себе бригаду добровольных помощников и приступил к делу.

Пока таскали в зал, расставляли и налаживали аппаратуру, отбирали пленки, проверяли проектор, цветомузыку, зал стал заполняться. Диск-жокей Толик Рябуха гордо стоял в углу, гонял пленку с легкой музыкой и ждал наступления своего часа. Иногда он останавливал музыку, тогда его помощник, стоящий у проектора, менял слайды и тихим, мяукающим задушевным голосом ворковал в микрофон: «Донна Саммер — сегодняшняя королева секс-рока! Название ее последнего диска „Вандерер“, что в переводе с английского обозначает „Бродяга“, очень точно определяет ее путь к славе. Она 'родилась в большой и бедной негритянской семье, и никто не мог подумать, что голос вознесет ее на вершину славы. Юная Донна пробовала петь в негритянских трущобах, а потом счастье улыбнулось ей, и ее заметили на одном из конкурсов музыки в стиле диско…»

Тут Толик выхватил из его рук микрофон и хрипло, но с теми же мяукающими оттенками взвыл:

— Ка-ампазиция-а из диска «Бродяга», записанная на пластинку «Ай филл лав», что в переводе означает: «Мне нравится любить!»

Тотчас врубилась на полную мощность акустическая система, замигали цветные прожекторы в углах зала, ударили барабаны и синтезаторы, и после небольшого проигрыша знаменитая негритянская дива запела низким контральто:

Зал сразу приобрел вид фантастический: запрыгал, заскакал в разном свете. Толик Рябуха стоял и снисходительно поглядывал на танцующих. Он был здесь богом. Так на него и смотрела подружка Варька, стоя поодаль и не смея приблизиться. Она работала сварщицей в ихнем СМУ, вчерашняя пэтэушница. В модном, купленном на рынке под немыслимые долги комбинезончике, Варька зябко жалась, вздрагивая плечами, постукивая каблучками туфель в такт музыке. Раздавленная ослепительной, только что оглашенной карьерой девчонки из негритянских трущоб, она относилась теперь к Толику так, как будто он лично был причастен к чудесному вознесению на вершины. Метавшийся по залу свет от прожекторов и точечный луч светопушки по-разному озаряли восхищенное Варькино лицо. Ей очень хотелось танцевать, тем более в таком замечательном, новом комбинезоне, и она иногда устремлялась в гущу толпы, но почти сразу же выныривала обратно и снова стояла, глазея на священнодействующего за пультом Толика. Она как бы огораживала его от тоже взблескивающих глазами в сторону диск-жокея девчонок, танцующих в зале: «Не смейте, это мой!..» Хоть и понимала краешком ума, сколь наивны эти движения, ибо знала: у Толика есть другие любушки, и бросать их всех ради нее одной он пока не думает. Но что же ей делать, если и день и ночь в голове только одно: красавец диск-жокей, король общежитского рока? Убери его из головы, и так станет одиноко, холодно, невесело, никакой мечты… А вокруг него всегда музыка, изящная чужая жизнь на цветных картинках, самые красивые, хорошо одетые мальчики, звездная россыпь: Донна Саммер, Сузи Куатро, Аманда Лир…

Толик Рябуха отмечал Варькнно присутствие только мельком, не слишком отчетливо: стоит, и ладно, пускай стоит, дожидается своего часа… Он жил музыкой, под ритм которой балдел и бесился народ в зале, душа его разноцветно мигала, в такт вспышкам установленных по углам прожекторов… Иногда ему хотелось потанцевать самому, пусть хоть с той же пухлой, веснушчатой Варькой, однако Рябуха никогда не сменял бы своего теперешнего места на место среди танцующих. Он был богом, пока стоял за пультом. Здесь — одно дело, а там — совсем другое. Отсюда он управлял толпой. Она — в его подчинении. Нажми он на кнопку, поверни выключатель — будет по-иному, чем прежде. И дает это — подумать только — всего лишь власть над музыкой. Не надо ни метаться, ни орать, надрывать голос. Тут — дело не солдатское, этим не возьмешь. Толик вспомнил бывшее свое ротное начальство — капитана Акалелова, прапорщика Нечитайло — и усмехнулся. Нет, товарищи, есть место, где рядовой Рябуха посильнее вас.

Еще год назад, дослуживая последние недели, Толик и думать не думал о том, что судьба назначит ему быть диск-жокеем. Поигрывал на гитаре, слушал модные записи, несшиеся из окон офицерского общежития, — этим, пожалуй, ограничивалось его общение с музыкой. Его и записи интересовали неконкретно: кто там поет, в чьем сопровождении — это ему было все равно. Толик жил в некотором отдалении от других людей, спокойно и вдумчиво, и хотел так прожить жизнь, не избегая, впрочем, некоторого минимума удовольствий, — они тоже были пропланированы, как было пропланировано тщательно вообще все будущее. Рос и воспитывался Рябуха в детдоме, куда попал со старшим братом после того, как мать лишили родительских прав. Толик тогда учился во втором классе, брат — в четвертом. Мать они видели в последний раз на суде, да и то пьяную, ну, а дальше она как сгинула. Старший брат через год, соскучившись, сбежал из детдома в деревню к матери, но ее там уже не застал, и никто не мог толком сказать, куда она девалась: уехала в один прекрасный день на машине заночевавшего у нее шофера — и все. Брат, вернувшись из побега, неделю ходил сам не свой, а потом, видно, что-то решил для себя и резко изменился: не мешался в озорство, полюбил тихие, развивающие способности игры, налег на учебу, да так, что скоро стал отличником по всем предметам. Из ребят лишь Толика он удостаивал своим вниманием, да и то по-своему; однажды, оттрепав его за двойку, сказал: «Ты понимаешь или нет, зараза, что теперь мы — сами по себе? Никто наверх не потянет, коечку за просто так тоже давить не даст. Это уж, будь добр, сам побеспокойся. Хошь — воняй, хошь — в грязь полезай, хошь — дело делай. Да не зыркай, не тырься, братан, падло, а то пропадешь…» Брата как отличника оставили в детдоме до окончания десятого класса, и Толик жил под его жестким прикрытием, проникаясь постепенно нехитрой братниной философией. Потом их дороги разошлись: брат, кончив школу, поступил в институт, на специальность буровика-нефтяника, а Толик после восьмого класса ушел в ПТУ, учиться на электрика промышленных предприятий. Здесь у них получилось расхождение во взглядах: брат считал, например, что надо сразу определяться в институт, именно на буровое отделение, ибо там после окончания гарантирован хороший заработок и квартира, плюс к тому есть возможность быстро выбиться в люди; Толик же напирал на то, что спешить особенно некуда, есть еще время и свет повидать, людей посмотреть, себя показать. Это пригодится. Надо сказать, уже в то время он хорошо представлял линию своей собственной жизни. В ней, в этой линии, значились такие пункты: «Получить специальность», «Сходить в армию», «Погулять, одеться после армии», «Поступить в институт, на буровика», «Стать начальником управления», «Стать управляющим объединением», «Стать министром», — все четко расписано по времени. Брат в своем стремлении выбиться в люди выглядел бескорыстным идеалистом: случись что, и он за своим дипломом побежал бы голый, в рубище, голодный и холодный. Толик же чувствовал себя человеком похитрее, пообстоятельнее, ситуации и выбирал, и использовал так, чтобы они приносили не только пользу, но и какое-никакое житейское удобство. Так, поступление в ПТУ убивало сразу несколько зайцев: он избавлялся от осточертевшего детдома, получал специальность, среднее образование и некую финансовую самостоятельность в виде стипендии и процентов с получаемой во время практики зарплаты. Он даже сумел к окончанию ПТУ сравнительно прилично одеться и купить магнитофон. Не очень хороший, и все-таки… Однако долго попользоваться им не пришлось: ушел как-то из общежития, и товарищи по комнате спалили с таким трудом нажитую вещь! А еще они носили его одежду, ходили в ней в город, на танцы, на свидания. С тех пор он решил избегать сожителей, стараться по возможности жить одному. И неуклонно стремился проводить этот принцип в жизнь. Даже в армии, где, казалось бы, никуда не денешься, — даже тут Толик нашел выход: сумел понравиться комбату, изобразить из себя хозяйственного мужичка, и тот перевел его в другую роту, на вакантную должность старшины. Сразу стало легче, проще: своя каптерка, коечка в ней, что хочешь, то и делай. Да и продольная старшинская лычка чего-нибудь стоила. Правда, покрасоваться с ней Толику пришлось недолго: оказавшись самостоятельной личностью, Рябуха скоро обнаглел и начал ставить в каптерке бражку, которую затем распивал по ночам с друзьями-старичками. Однажды их застиг дежурный по части, и после отстрижения перед строем продольной лычки и последовавшей вслед за этим отсидки Толику пришлось вернуться в родную роту, на должность стрелка-автоматчика. Долго вспоминал он короткое, но прекрасное время! И на будущее заказал себе быть умнее.

Как он стал диск-жокеем? Истоки следует искать в той же армии, хотя нет, еще раньше, в тех временах, когда он заметил впервые, что тот, кто владеет музыкальным инструментом или имеет голос, — всегда на виду. Позже было взято на заметку и другое: не только! Не только талантливый и умный! Сам Толик, к примеру, голосом никаким не обладал, терпение и слух имел маленькие, каких хватило лишь на то, чтобы научиться бренчать немного на гитаре-шестиструнке. Однако стоило ему приобрести магнитофон, и отношение к нему сразу стало другим. Отсюда он сделал вывод: в центре внимания не только умеющий, но и имеющий! Однако только иметь — это еще не все. Вот эту-то истину Рябуха усвоил на службе. Там с ребятами, знающими толк в модной одежде, ансамблях. записях, дисках, молодые офицеры держались более просто, иногда просили консультации, иногда даже пытались достать через них кое-что. Значит, надо не только иметь, но и быть максимально осведомленным относительно того, что касается предмета твоего владения. Тогда будут уважать, будешь на виду. Отсюда и только отсюда — путь к иным благам. Это все уже знал Толик, демобилизовываясь, не знал лишь одного: каким образом этих благ достичь? Через владение чем? Через какое знание? Ответ пришел довольно быстро и сам собой. Единственной родной душой у Толика, как известно, оставался брат, он к моменту его демобилизации заканчивал институт и жил в студенческом общежитии. Ухаживал за невзрачной институтской же девицей, которую заметил только потому, что отец ее был немалым нефтяным начальником где-то в районе. «Женюсь — и сразу будет квартира!» — радостно говорил он брату. Толик помалкивал: считал, что тот мелконько плавает. Так вот, в общежитии брата он и столкнулся с такой удивительной вещью, как дискотека. Заведовал ею братов однокурсник, и жил он один в маленькой, заставленной аппаратурой комнатке на первом этаже, рядом с залом. К своей невероятной удаче, то есть к собственной комнате, он относился весьма равнодушно и только ночи напролет дулся там в карты, благо мешать, за отсутствием сожителей, было некому. Стоило Рябухе побывать в этой обители, как он немедленно примерил ее к себе и осознал собственные возможности. Безмерно расхвалив и записи, и аппаратуру, он расположил к себе институтского диск-жокея, и тот выболтал ему все нужные сведения о направлениях в рок-музыке, о модных певцах, ансамблях, а главное — свел его со сведущими людьми и указал места, где следует искать то, что нужно.

Толик к тому времени жил в строительном общежитии, в комнате на четверых. Устраиваться после демобилизации на завод электриком, по своей специальности, он и не подумал: слоняться по пыльному цеху, околачивать груши и получать мизер — такое было не по нему. Он пошел на стройку, где можно было подзаработать перед институтом, плюс работа на чистом воздухе и не очень строгая дисциплина. Сейчас, после того как возникла эта мысль, он решил еще избавиться от докучливого чужого присутствия, получить самостоятельную жилплощадь. Сначала поставил вопрос о дискотеке в комитете комсомола треста и получил полную поддержку. Потом стало уже проще: купили по безналичному расчету аппаратуру и поместили ее в комнату, выселив жильцов; осталась только одна койка — для диск-жокея. При помощи друзей-дискофилов он отладил систему, организовал цветомузыку, превратил комнату в картинку, предполагая ее своим жильем и в те годы, когда он будет учиться в институте: никто не посмеет его тронуть, заявить, что он не имеет права здесь проживать, если он докажет, что незаменим. И вскоре действительно стал необходимым, незаменимым. Деньги на первые записи ему нашли и выделили, причем правдами и неправдами — наличные, и он их честно вложил в дело, даже не подумав, что они, по сути, бесконтрольные, и часть их свободно могла бы осесть в кармане. В делах он всегда был честен, знал: достаточно вильнуть глазами, сделать неверный жест, и — все, не будет веры, а без веры ты не человек. Он даже своими деньгами поступался сколько раз, приобретая хорошие диски, и это тоже должно было воздаться сторицей.

К тому времени, о котором идет речь, Толина дискотека сделалась не только лучшей в тресте — о ней уже поговаривали в городе, и ее вечера посещали не только ребята и девчонки из соседних общежитий, но и любители рок-музыки из других районов, даже отдаленных.

…Скрестив на груди руки, выставив вперед ногу, Толик Рябуха стоял возле пульта и смотрел на танцующих. Вот пропрыгал мимо соратник по бригаде Фомина, живущий в этом же общежитии бывший молодой специалист Витька Федяев, биолог. Верткий, веселый, в паре со смазливой крановщицей. Подмигнул: вот, мол, как ты стережешь народное добро! Ничего, Витька не выдаст, он парень свой. Давай, давай, наяривай… Иногда к диск-жокею подходил кто-нибудь из ребят, склонялся к уху и говорил заискивающе: «Пошли, Толян, у нас есть…» — и делал выразительный жест. Толик отрицательно качал головой: «Не могу, старина, видишь — при исполнении…» Сварщица Варька все еще крутилась перед ним, приплясывала, иногда устремляясь в толпу и тут же выныривая обратно. Толик глянул на часы — пора уже было закругляться, думать о близкой ночи. Он согнул руки, постоял какое-то время, приноравливаясь к ритму, и двинулся от пульта к Варьке. Она ахнула восхищенно и запрыгала перед ним, увлекая на середину зала. Так они плясали весь оставшийся вечер, а музыкой управлял один из Толиных ассистентов. Другой менял слайды в проекторе. Когда кончилась возня с занесением аппаратуры обратно в Толину комнату, он привел туда Варьку, и она снова замлела, разглядывая усеявшие стены цветные фотографии, портреты, плакаты: Карлос Сантана, «Кисс», «Блонди», «Клэш», «Бумтаун рэтс»… Они посидели немного, поели наскоро сваренного Толиком на плитке «перлового супа особого» из пакета, выпили бутылку принесенного Варькой сухого вина, а потом он привалился к теплому Варькиному телу и не выпускал его из рук до самого утра. Она все говорила: «Ну скажи, что любишь меня, ну скажи, скажи…» Он молчал, притворялся, что засыпает. Где-то далеко свистели, заливались, умирали от страсти соловьи. «Скажи, скажи, ну хоть соври мне…» — тормошила его Варька. Он молчал. Он не хотел врать в таком важном вопросе. А Варька плакала, ей была обидна его нелюбовь, она чувствовала себя одинокой, хоть ее и касался сильный, неутолимый мужчина. Так, в слезах, девчонка и ушла в свое общежитие, когда забрезжил рассвет, побежали под окнами ранние трамваи и Толику пора было спешить на работу, чтобы успеть раньше всех и сделать вид, что он никуда не отлучался ночью. Варька проводила его до остановки, он рассеянно поцеловал ее и вскочил в вагон.

Еще находясь за забором, он услыхал доносящиеся с территории стройки непонятные металлические стуки и насторожился. Осторожно глянул из дыры в заборе… Кабина экскаватора была открыта, и внутри него кто-то находился. Он-то и постукивал, видимо, и лязгал там. Неужели так рано явился на работу машинист? Сколько времени? Десять минут седьмого. Нет, едва ли это он. Даже точно, что не он. Толик постоял, раздумывая, что же ему теперь предпринять. Связываться с порушителем экскаватора ему совсем не хотелось. Ухватишь его, а он как стукнет в полутьме чем-нибудь железным, и — будь здоров, не кашляй!

— Эй! юноша! — вдруг услыхал Толик знакомый сварливый голос. Со стороны будки к нему шла Комендантша с пудельком на цепочке.

— Не перевелись еще охотники до народного добра! — кричала она, указывая на экскаватор. — Что же вы стоите? Идите, ловите его, а то уйдет!

— Да, да… — бормотал Рябуха, размышляя, повернулся, воскликнул: — Эй, ты… там! Давай… сдавайся! Быс-стро! А то милицию позову!. Впер-ред идут щтррафные батальоны-ы! — бодро запел он и двинулся к экскаватору. Шел он не торопясь, надеялся, что порушитель машины выскочит и убежит: лязг и стук в ней после крика Комендантши прекратился. Тут послышалась негромкая команда старухи, зашлепали сзади собачьи лапы, и Рябуха, шатнувшись, упал на четвереньки, расквасил ладонями застывшую сверху грязь: это пудель вскочил ему на спину и, часто и жадно дыша, стал подбираться клыками к шее. В это время из экскаватора высунулся и спрыгнул, задом к Толику, коренастый человек с непокрытой головой, заросшей длинными буйными рыжими волосами. Одет он был в нечто вроде стеганого узбекского халата, расшитого и подпоясанного кушаком. Пока Толик возился с собакой, пытаясь свалить ее с себя через голову, рыжий отбежал к забору, вскарабкался на него и исчез на другой стороне. Кто-то там пронзительно гикнул, коротко заржал конь, и послышался стук удаляющихся копыт. Толик же, ухватив, наконец, пуделя обеими руками, подбежал к экскаватору и ударил собаку что было сил об гусеницу. Она свалилась мертвой, с залитой кровью головой и оскаленной пастью. И сразу наступила великая тишина. Только — динь-динь-динь! — звякнул бубенчиком трамвай вдалеке. За ним — как продолжение звонка — залился и моментально оборвал свою трель поздний соловей. Рябуха снял замызганный пудельком плащ, покачал головой.

Комендантша сидела на чурбаке возле будки и глядела на забор — на то место, за которым скрылся рыжий порушитель. Лицо у нее было скорбное, нижняя губа вздрагивала.

— Ступай, забирай свою падину! — грубо сказал ей Толик. — И — живо отсюда. Ма-арш! Здесь закрытая территория. И я охраняю! Одна нога здесь, другая там!

Она подняла на него уже тронутые голубоватой мутью слезящиеся глаза, махнула рукой и устало поднялась с чурбака. Почувствовала себя безмерно старой, больной, несчастной и абсолютно ненужной этим людям.

— Ох, болят мои ноженьки-и… — застонала старуха. — Ломит, ломит мои косточки-и… — Кривой нос ее уныло обвис, вздернулся к нему крючковатый подбородок, стала видна дыра на чулке. Тряся сухими руками, она засеменила кругом чурбака, что-то наборматывая. Толику быстро надоело это дело, и он рявкнул:

— Я что сказал — жив-ва! Вперед!

Старуха побрела к домам, даже не оглянувшись на то место, где лежал ее пуделек. Толик вспомнил о плаще, хотел окликнуть Комендантшу и вручить его старухе, чтобы вычистила, но почему-то не сделал этого — то ли постеснялся, то ли побоялся непонятно чего. «Что за чепуха!» — подумал Рябуха и решил перекурить. Уселся на чурбак, только что покинутый Комендантшей. И даже успел вытащить сигарету…

То, что произошло с ним, даже нельзя было назвать видением в полном смысле: просто его телом, мозгом завладел другой человек, которому по возрасту подкатывало уже к шестидесяти, и был это не кто иной, как сам Толик, только уже изрядно постаревший…

Тяжелой трусцой он бежал по окраине дачного поселка, задыхался, и мысли его были таковы:

«Бегом от смерти, бегом от смерти… Надо же так назвать книжку! Да, убежишь, кажется… И остановиться, сачкануть тоже нельзя: увидят домашние, донесут врачу — такой поднимется галдеж! А возможно, и действительно помогает… не все же врут врачи. Вот давление зимой — верхний предел скакал за сто шестьдесят, а теперь — сто сорок стабильно, иной раз и сто тридцать пять… Может быть, и не бег помог, а то итальянское лекарство? Да-а, тяжеленько было его достать. Не дай бог, доберутся ревизоры до некоторых бумаг, подписанных мною в те поры! Аж холодок меж лопаток… Далеко ли до инфаркта и прочей пакости при таких волнениях! Было же плохо на прошлой неделе, вечером, в Наташкиной квартире… А если бы серьезно — скандал, скандал, не дай бог! Умереть на квартире любовницы — такое не забывают и после смерти. Жена — ладно, она и так уже все поняла и сама не зевнет, если тихо, а вот детям какая память? Впрочем, что дети? Живут себе, похохатывают, пока молодые… А если случись такое дело, Наташка не станет никуда звонить и бежать, подумает тоже о своей репутации да тихонько, ночью, втащит в машину, увезет подальше и выбросит где-нибудь на свалке, забросает мусором. Да еще передернется брезгливо, как она умеет. Надо побеседовать с ней, напомнить, кто я все-таки такой… Нет, смерти боюсь. Не надо ее… не надо ее… Хоть бы еще немного… И сразу, если что. Нет, и сразу не надо… вообще не надо. Ох и посуетятся в министерстве, ох и порадуется кое-кто! Грядки топчут… Опять надо идти, разбираться. Раз-два, раз-два, правой-левой, вдох-выдох…»

Здесь все пропало, Толик снова стал молодым, очнулся и содрогнулся от омерзения. Но тут же забыл все, что ему привиделось. Потому что никому не дано помнить свое будущее.

Он переоделся в будке, забрал лопату, взял за задние лапы лежащего у гусеницы, окоченевшего уже пуделька, оттащил его в котлован. Роя яму, выкопал разные предметы: тяжелую золоченую кисть, зазубренное бутылочное горлышко, скомканную папку, несколько гвоздей, мятую цветную сигаретную коробку, грязный расшитый чехольчик, — и все это, не разглядывая, разбросал лопатой кругом себя. Зарыл собаку, отдохнул маленько. Когда стоял над маленьким холмиком, слегка прихватило—дало маленький сбой — сердце, но только чуть-чуть, и сразу все прошло. Он двинулся к будке, чтобы взять в ней молоток и идти заколачивать дыру в заборе.

Честно, с открытыми, горящими глазами Толик Рябуха повинился Косте Фомину и всей бригаде, что не смыкал глаз, караулил государственное добро всю ночь напролет и только задремал под утро, сморенный, как в экскаватор забрался пацан-школьник. Он и пробыл-то там совсем недолго, потому что Толик сразу же, как только услыхал стуки, осуществил преследование с целью захвата. Однако пацан оказался шустрым и убежал. Много он вряд ли успел натворить.

И верно: видимых повреждений на дизеле не обнаружили. Исчезло только магнето с пускового двигателя. Костя Фомин пошептался с машинистом и вынес Толику свой приговор:

— Иди и достань! Не достанешь за два часа — мало того, что не получишь смены за дежурство, заплатишь еще и за убыток, и за простой. Усек?

— Где я его достану? — заужимался было Толик, но Костя сурово бросил ему:

— Нас не касается! Прояви солдатскую смекалку! — и больше не стал с ним разговаривать. Рябуха убежал и довольно скоро, не истекли еще те два часа, явился с магнето. На вопросы, где достал, он только хмыкал и подмигивал. Живо поставили деталь, завели мотор, и снова началась работа.

Однако только успели врубиться, — над стройкой взвился и полетел к небу смерчик из пыли и сухого цемента. Засвистел, загудел мотором еще не подключенный ни к какому источнику электронасос. Треснула опалубка и оттуда полез квашней застывший уже, казалось бы, бетон. Крохотное, единственное на небе, висящее в зените, похожее на детский кулачок облачко вдруг распушилось и быстро побежало к земле. Все заслонили глаза от песка и света, закачали головами.

— Ю-ух, Дербент-Дербент-Калуга-а! Засосала погодушка-а! — ухнул дядя Миша Мохнутин.

— Чтой-то нашей старушонки с собачонкой нынче не видать! — сказал бригадир Костя.

— Да вот же она! — показал Федя Гильмуллин. И бригада увидела идущую по направлению к ним Комендантшу. Только сегодня она была не одна, рядом шел еще кто-то, огромный и рыжий. Старуха бегала, поскакивая, вокруг своего страшного спутника и указывала на бригаду длинным пальцем.

Забежала вперед него и крикнула, приплясывая, сложив трубочкой ладони:

— Ну, всё! Привела, привела-а! Всё теперь, всё!

«Это он! — думал тем временем молодой специалист, биолог по образованию Витька Федяев. — Это он, тот самый, что взял в сберкассе мой диплом!..»

«Ах ты! — думал бывший рецидивист Геня Скрипов. — Так вот кто отбил у меня Полю и избил ночью возле ее дома!..»

«Вот где пришлось увидеться! — думал Федя Гильмуллин. — Ведь это ты, ты встретился мне тогда ночной порой в Неаполе, на площадке за грудой старых ящиков!..»

«Наконец-то пожаловали на стройку, товарищ Соловей! — думал рационализатор дядя Миша Мохнутин. — Обоснование… целеуказание… как поданное ранее…»

«Вор-рюга! — думал диск-жокей Толик Рябуха. — Я тебе покажу, как снимать магнето!..»

Бригадир Костя Фомин, студент-заочник, тоже при виде ужасного незнакомца насторожился и подобрался, но только так, на всякий случай, ибо, как ни прикидывал, никаких грехов ни за собой, ни за кем из членов бригады не мог вспомнить.

Подкатила и остановилась возле стройки легковая машина. Из нее вылез сам начальник СМУ, Илья Иванович Муромцев. Он подошел к доскам, прикрывающим дыру в заборе, легко отодрал их и вступил на территорию.

«Кто же это такой? — подумал он, вглядываясь из-под ладони. — Что-то не разберу… То ли следователь, товарищ Соловьев, по мою душу, то ли Сенька Вайсман… Ну, небось! Бог не выдаст, свинья не съест…»

Он подошел к бригаде и встал рядом со всеми. Машинист заглушил мотор экскаватора, и на стройке стало тихо. Рыжий со спутницей остановились на другом краю котлована. Оттуда донесся тихий, зловещий свист, пригнувший всех к земле и заставивший дрожать доски забора. Восходящим штопором он ввинтился во вновь забушевавший над землей смерч. Маленькое облако чудесным образом всосалось в его воронку, дошло до низу и ударилось об котлован. Жаркая влажная мгла закрыла все вокруг. Свистнуло еще раз — и будка, влекомая бешеным ветром, стала возноситься к небу. За нею пошел экскаватор с жалко суетящимся в кабине человеком. И закрутилась следом вся бригада во главе со всемогущим начальником. Мелькнули тела, болтающиеся ноги, воздетые кверху руки; исчезли. Летели следом за ними распрямленные гвозди, картонная папка, прочие мелкие вещи. Где суждено им приземлиться? Земля велика!

Когда затих смерч, на площадке ничего и никого не было — только ровная почва, окаймленная забором. Некоторое время там было пусто, но вот подошел первый прохожий, отодвинул доску, заглянул в дыру и — бесстрашно пошагал через территорию.