"Рыжая магия" - читать интересную книгу автора (Соколовский Владимир Григорьевич)

ИСТОРИЯ ВТОРАЯ

Дядя Миша, Михаил Иванович Мохнутин, считал себя человеком не простого, но государственного ума. Неуклонно и неустанно выискивая недостатки в окружающей жизни, он как путем непосредственного обращения в соответствующие инстанции, так и иными доступными способами бичевал их и требовал устранения. Оставшись сегодня на дежурство, он не стал заниматься разной чепухой, вроде борьбы с шастающим через стройку людом, а сразу засел в будке и начал писать бумагу известному работнику областного масштаба товарищу Соловью. На тему о гвоздях. Ведь, как известно, опалубка для фундаментов и прочих бетонных сооружений сколачивается из досок, посредством скрепления их гвоздями. После же того как фундамент готов, бетон застыл, надобность в опалубке пропадает, и она просто выбрасывается. Сколько тратится зря дефицитного материала — гвоздей! Предложение дяди Миши исходило из того, чтобы внедрить на первый раз хотя бы в разрезе области массовое, организованное выдергивание гвоздей из досок силами бригад, с установленным процентом потерь и обязательной отчетностью в отдельной графе, заполняемой мастерами. Сначала, когда пришла в голову такая идея, дядя Миша предложил осуществить ее в своей бригаде. Личный состав, однако, отнесся к этому весьма прохладно: вот, была еще нужда дергать гвозди из грязной опалубки! Тоже, нашел дурачков. Бригадир же Костя сказал: «Надо тебе, так вытаскивай, а народ не буровь. Что тебе гвозди? Есть так есть, хорошо, нет — так привезут, куда денутся?» — «Но ведь економия!» — вскричал Мохнутин. «Економия!» — усмехнулся бригадир. Дядя Миша сам было начал выдергивать гвозди из опалубки, однако скоро бросил, потому что понял, как это тяжело — без моральной поддержки, без прямых указаний начальства. Притом при втором использовании гвозди гнулись, ломались. Но дядя Миша, взявшись за дело, уже не бросал его. Что такое, в конце концов?! Должно же быть им какое-то применение, этим гвоздям! Совсем негодные можно сдавать в металлолом, привлечь к важному делу пионеров. А годные — исправлять специальным прессом, и в создании пресса должна сказать свое слово наука. Таким образом, все новые и новые слои общества включались в реализацию идеи плотника-бетонщика Мохнутина. Правда, только в его мыслях, мечтах. А на самом деле никто пальцем о палец не ударил. Совсем обюрократились, отгородились от жизни некоторые руководящие товарищи. Дядя Миша ходил по конторам, отделам, управлениям, канцеляриям, требовал скорейшего разрешения вопроса, а ему показывали его заявления с такими резолюциями: «Нецелесообр.»; «Рассм. Ответ получить у тов. Онисько»; «ОТиЗ! Подсчитать экон. неэффективность предложения, с уведомлением товарища»; «Тут что-то есть! Предлагаю вынести вопрос на коллегию»; «Клара Конст.! Вы забыли, что я не решаю подобных проблем! Возмутительно! Переправьте Кукуеву» — и т. д., т. д., т. д… Постепенно, однако, круг сужался, сужался, сужался — и вот теперь в центре его маячил только один ответственный работник — товарищ Соловей. От него зависело, дать или не дать ход дяди Мишиному предложению, а значит, будут ли правильно использованы средства, будут ли задействованы школьники в столь важном деле, получит ли наука соответствующее задание на разработку? Плотник-бетонщик уже состоял с ним в заочной переписке, и она проходила весьма благополучно. Последняя резолюция руководящего товарища на заявлении гласила: «Автору! Тов. Мохнутину! Подготовьте более развернутое обоснование идеи! Запишитесь на прием!»

Прием этот предстоял сегодня, в семь ноль-ноль вечера, дядя Миша записался на него еще месяц назад. А пока он, пыхтя и напрягая мозг, зачем-то слюня кончик шариковой авторучки, писал то самое «развернутое обоснование идеи». Сначала он написал про общий подъем строительства, упомянув некоторые руководящие документы по этому вопросу, затем: «Однако, наряду с серьезными достижениями, имеются существенные недостатки. Так, в частности…» Чтобы иметь образец стиля, он специально ездил в трест, взял в постройкоме один нестарый доклад. В описании недостатков особый упор сделал на несовершенство снабжения в строительстве, на расточительное отношение к отпускаемым материалам. А когда пришел черед излагать самую суть, дядя Миша яростно заскоблил затылок. Ну что тут можно написать еще, кроме того, что уже написано? «Развернутое обоснование»! Политическую подкладку он вроде уже дал, какое еще надо обоснование? Вот, значит, вытаскивай из опалубки гвозди, сортируй, негодные сдавай в металлолом, чтобы возместить потери металла, а годные отправляй в изобретенную конструкторами для выправки машину. Разве не ясно? Описав, как мог, подробно процесс повторного использования гвоздей, дядя Миша витиевато расписался, поставил число и начал переодеваться — пора было готовиться к встрече с товарищем Соловьем. В предвидении ее он уже утром явился на работу в бостоновом костюме, в скромном синем, но дорогом плаще — точно таком, в каком ходил сам товарищ председатель постройкома треста Репин, Аскольд Трофимович, — и в добрых, до ужасного блеска начищенных туфлях. В обед сходил в магазин, купил галстук, без помощи бывшего студента и Толика Рябухи — ну их, новомодных! Чай, не на гулянку идти. Купил синий, в горошек.

Дядя Миша переоделся, причесался, перед маленьким зеркалом в будке придал лицу деловитое, внимательное выражение и, стараясь не запачкать туфель, кратчайшим путем, через дыру в заборе, пошел со стройки. Идти до учреждения, где ждал его могущественный товарищ Соловей, было совсем недалеко, а времени до встречи еще оставалось порядочно — около часа, поэтому плотник-бетонщик решил предварительно покушать. Он зашел в ближнюю столовую, снова (днем уже был здесь) поприветствовал раздатчиц и кассиршу, взял холодное блюдо — ставриду обыкновенную с огурцом соленым, луком зеленым, первое — суп особый с фрикадельками отдельными, второе — биточки пикантные с соусом основным, два стакана чаю, три кусочка хлеба, и точнехонько отдал кассирше деньги, прежде чем она сама успела сосчитать.

— Как это у тебя всегда так получается? — весело воскликнула кассирша.

— Уметь надо! — так же весело откликнулся дядя Миша.

Он любил пошутить с простыми людьми — такими же, как он. Покуда он кушал, приятные мысли посещали его. Вот принято и утверждено его предложение, и все завертелось. На глазах у начальства. А начальство не беспамятное, оно помнит, кто был инициатором этого ценного начинания. И вполне может статься, что его вызовут и предложат должность. Нет, он не претендует куда-нибудь в верха — маловато грамотешки, но вот в СМУ, в производственно-технический или в диспетчерскую… Там он, пожалуй что, справится. Видел, как они трудятся в поте лица. Только болты болтают, анекдотики травят. Показал бы им… Живо! Быстро! Одна нога здесь, другая там! Р-разговоры! Обнаглели!.. Такое отношение к подчиненным было по душе дяде Мише. Когда не касалось его самого. В этом случае он умел поставить на место. Недаром семь лет служил на сверхсрочной службе. Так что, в случае удачи, вполне могло получиться и с должностью. В самом деле, не в бригадиры же ему стремиться! Не для того ему дана государственная голова, способная к правильной оценке событий не только внутреннего, но и международного масштаба!

Неторопливо, хорошо покушав, дядя Миша зашагал к высокому, давно и крепко построенному зданию — месту служебного обиталища товарища Соловья. Он вежливо, приветливо поздоровался со швейцаром, сказал, к кому идет. Тот позвонил, осведомился, действительно ли товарищу такому-то надлежит следовать туда-то, провел посетителя в открытую комнатку, где стояло несколько вешалок, и сказал:

— Разденьтесь, пожалуйста.

На такое предложение Мохнутин выдал вопрос:

— А не украдут?

Швейцар только крякнул, выпучил рачьи глаза и ничего не ответил.

— Со мной вот в армии был такой случай…

И дядя Миша рассказал: когда он служил сверхсрочную, у него на полигоне украли почти новый полушубок, и ведь он нашел было похитителя, а чем все кончилось? Тем, что в характеристике написали: «Ставит личные интересы выше общественных» и не подписали очередной контракт. А то разве бы он ушел? Служил бы себе да служил.

Швейцар слушал его с огромным интересом и несколько раз взмахивал руками, собираясь перебить посетителя и начать свой рассказ, но тут дядя Миша вспомнил, кто его ждет, и поскучнел. Он бы с гораздо большим удовольствием постоял тут, внизу, поговорил о том о сем с простым человеком, чем взбираться сейчас наверх, где еще неизвестно, что его ждет. Он прижал к боку белую картонную папочку, с вложенным в нее «обоснованием», и двинулся к лестнице.

— Постой! У нас ведь лифт! — догнал его и взял за локоть швейцар.

Он отпер железную дверцу, затолкнул дядю Мишу в объемистый лифт с открытым, железной сеткой забранным верхом, и тот медленно стал возноситься вверх, на самый последний этаж. По мере подъема нарастали страх и тревога. Давно затверженная формула приветствия: «Плотник-бетонщик Мохнутин прибыл с целью доклада и обоснования, как было письменно указано, поданной ранее записки-заявления, для совместной беседы по данному вопросу!» — как-то скомкалась, перекувыркалась в мозгу, и теперь дядя Миша даже не знал, с какого слова начать. Выскочив на площадку этажа, он побежал по длинному коридору, отыскивая кабинет товарища Соловья. Нашел его; проник, слабо скребнувшись, в большую приемную. Там было пусто и прохладно. Массивная дубовая дверь в кабинет — плотно прикрыта. Мохнутин оторопел. «Хос-поди…» Тут в приемную из коридора вошла высокая, красивая брюнетка и грозно спросила:

— Куда, товарищ?

Дядя Миша назвал себя, и женщина, уже с радушными нотками в голосе, сказала:

— Ну, пожалуйста! Он ждет вас!

Дядя Миша потянул на себя ручку двери — она открылась неожиданно легко — и ступил, задом вперед, на мягчайший, нежно провалившийся под его ногами ковер. Обернулся, вскрикнул во весь дрожащий голос:

— Совместного плотника-бетонщика Мохнутина, заявившего целеуказание-обоснование, считать отсутствующим, как поданного ранее! Я прибыл!

В глубине кабинета раскинулся огромный стол с многими папками, бумагами, телефонами. Но за столом никто не сидел. Посередине его стояла клетка с серой, весело посвистывающей птицей. И никто не расхаживал по помещению, поджидая дядю Мишу. В общем, было пусто.

— Вот так фокус! — воскликнул плотник.

— Фю-фю-фю! — откликнулась ему птица.

Дядя Миша подозрительно глянул на нее, придвинулся ближе к клетке:

— А ты-то как здесь оказался?

— Фю-фю-фю-фю-у!.. — залился соловей.

— Смотри у меня! — Сердце у Мохнутина дрогнуло, он нерешительно погрозил птице пальцем и бросился обратно к двери.

— Как? Ка-ак? — заволновалась, заплескала руками секретарша и тут же исчезла.

Из кабинета доносились ее крики:

— Ну как же, как же, как же так? Ведь я на секунду, буквально ну на секунду… Ах, замолчи, Фомка, Фомка, Фомистый!..

Она выбежала с перекошенным в рыдании лицом, перегнулась через подоконник, и вскрикнула истерически-радостно:

— Вон же он, вон!

Дядя Миша тоже перегнулся и посмотрел вниз. Там, внизу, у подъезда, некто с ослепительно рыжей головой, ничем не покрытой, в таком же, как у дяди Миши и у председателя постройкома треста товарища Репина, Аскольда Трофимовича, плаще, садился в большую машину.

— Товарищ Солове-ей! — пронзительно зазвенела секретарша.

— Това-а-а!.. — рявкнул вслед ей плотник-бетонщик.

Но чернильный прямоугольник уже сдвинулся, легковуха отъехала от тротуара. Женщина разогнулась, стала закрывать окно, задергивать шторы. Попудрила лицо, спросила:

— А вы чего ждете, товарищ? Рабочий день кончился.

— Так што… значитца… Я назначенно! Обоснование… изряднейшее заявление…

— Надо было являться раньше! Разве не видите — уже три минуты восьмого.

— А когда я входил, было без двух семь! Вы тут мне не говорите! Дело государственное, по расписанию у него прием граждан, а он меня, выходит теперь, обманул? Вот так-та-ак…

— Ну и товарища Соловья можно понять! — чеканила секретарша. — Все время на нервах, такая напряженная работа, масса строительных объектов, при этом больная мать, и еще тут разные неприятности по службе. Сегодня вот у него — я вспомнила — бассейн в семь ноль пять. А там попробуй опоздай! Так что вы должны понять товарища Соловья. Но как же он выскочил, убежал? Ведь я на секундочку, буквально ну на секундочку… — Она шмыгнула, готовая снова заслезиться.

— Я вот тоже кумекаю: как он со мной-то мог разминуться? — произнес дядя Миша.

— Не знаю! — сурово сказала секретарша, подняла сумку, и взялась за дверную ручку.

— Что же мне теперь с этим делать? — каменно отваливая челюсть, печально спросил Мохнутин и показал свою папку из белого картона.

— Не знаю, не знаю.

Оказавшись по другую сторону приемной, она обрадованно завертела ключом в скважине.

— Приходите, приходите в другой раз. Я вас запишу. Я ведь теперь вас знаю, запомнила. Может быть, в другой раз лучше получится. Вы позвоните, и я вас запишу на прием, да?

Однако телефона почему-то не назвала.

Плотник вздохнул, смиряясь.

— А что это за чудо у вас в клетке посвистывает?

— А! Смучилась я с ним. Гадит, да еще дух такой дает… фу! И не убрать, не унести: земляки, видишь, подарили. Была тут делегация…

Она засмеялась и тут же оборвала смех, потому что лифт уже спустился вниз и надо было выходить Секретарша упорхнула на улицу, а дядя Миша задержался возле швейцара.

— Вот так-то! — сказал он, поднимая вверх и показывая тому папку с «обоснованием».

— А… кх-ха-а!.. — весело зазевал швейцар. — Это… что т-ты, брат! У нас так-то в пятьдесят шестом или седьмом, помню, был случай…

— Что мне тот случай! — отмахнулся дядя Миша, минуя настроенного на воспоминания мужика. — Важнейшее дело, считай, пропало…

Покинув высокое, крепко построенное здание, плотник постоял на тротуаре, раздумывая: куда теперь идти? Одет он был — хоть в ресторан. Но с какой радости? Притом дядя Миша отличался скуповатостью, денежка у него лежала к денежке, зря не расходовалась. По этой причине отверглась мысль о том, что неплохо было бы выпить. В нем прочно до сих пор сидел хитрый, озорной, хваткий и бережливый парень, ушедший тридцать лет назад из деревни в армию и навсегда покинувший с того времени родные места, потому как было решено: это — не его масштаб, не его условия, и вообще там не место предприимчивому, деловому, обладающему государственным суждением человеку. Чужбина тоже жгла и стегала сурово, но никогда Мохнутин не пожалел о старом решении. Когда ездил в родные края в последний раз, видел: только развалины остались от его дальней, лесной деревеньки. Даже родного духа жителей ее он не почуял. Сгоняли их в большое село, да только раздернули, сбили с места, и разлетелись они во все стороны, тоскливо крича и суетясь крыльями, словно больные птицы. Дядя Миша вспомнил соловья в клетке на столе у руководящего товарища и снова удивился: что за чудо? Держит птицу в кабинете, источник вони и шума, предмет для отвлеченных мыслей, разговоров. Нет на них управы! Он подумал о собственной неудаче, прижал крепче к себе картонную папочку с обоснованием использования вынутых из опалубки гвоздей и потопал на стройку. Хотел еще съездить домой, да отказался от этого намерения. Кто там так уж особенно его ждет? Сыновья — один пристроен в ПТУ, по мясному делу, другой — шестиклассник, люди самостоятельные, без него управятся со всем. А хозяйки у него нет. Потеряли ее три года назад. Она работала продавцом в гастрономе; однажды пришла с работы и сказала: «Миша, что-то тяжело мне…» Прилегла на диван и через два часа умерла. С той поры он жил вдовцом. Правда, ходила тут одна… Но это было уже не то. Ребят он воспитывал сурово, без потачки, хоть и с пониманием, а они платили равнодушием, никакой благодарности, и так горько становилось иной раз…

Нет, домой он не пойдет.

Дядя Миша вспомнил вдруг, что он пожилой, кадровый, заслуживающий уважительного отношения рабочий человек, и, строго и требовательно поглядывая на прохожих, долго стоял у дыры в заборе, решительно пресекая попытки пройти к дому незаконным путем.

Потом пришли сумерки, поток нарушителей иссяк тихонько, и дядя Миша удалился на скамеечку возле будки. Зажглась жидкая лампочка; где-то защелкал, запосвистывал соловей. Услыхав его, дядя Миша сразу же вспомнил своего руководящего обидчика. Нет, такое спустить нельзя! Гибнет государственное дело. Он открыл будку, нашел в бумагах бригадира Кости чистый лист, положил его на папку с «обоснованием» и, снова пристроившись на скамейке, стал писать:

— Чего это ты тут строчишь?! — каркнул кто-то у него над ухом; дядя Миша оторопел и замер. Узкая кисть в темных нитяных перчатках легла на бумагу.

— Не отдам! — взвизгнул плотник.

— Тебя никто не спросит, — произнесли сверху.

И тут же белая папочка из тонкого картона с лежащим в ней «обоснованием» была вырвана из его рук и брошена вниз, прямо в зубы неведомо откуда взявшемуся черному пудельку, который порскнул во мглу.

«Так вот кто это!» — подумал Мохнутин и, повернув голову, убедился в правильности мысли: рядом, за плечом, стояла Комендантша. Горесть об утраченных бумагах перешла в ненависть, заледенила:

— Вы что это, гражданка, позволяете себе? Поч-чему на объекте?! Смирно! Равняйсь! А-т я тебя-а!.. — И он бросился к старухе с намерением заломить ей руки и представить куда следует. Но она с несвойственной возрасту легкостью ускользнула от него, отбежала в сторону, на бегу стаскивая с себя плащ. Словно тореадор, вытянула руку и подняла его вверх, — теперь только он белел в темноте да старухино лицо, неестественно бледное. И когда дядя Миша снова побежал на нее, она выбросила плащ вперед себя. Плащ опутал тело, повис непонятной тяжестью, однако стряхнуть его оказалось непросто. С ужасом плотник почувствовал, что плащ намертво висит на нем, и не только висит, но и упруго борется, крутит, пытается уронить на землю. Ах, ах ты!.. Вроде сил в нем было и не шибко много, но — куда девать сковавший тело страх? Плащ и упасть не давал: вертелся, в обнимку гнул туда-сюда шею, словно баловался, а Комендантша бегала рядом и подзадоривала:

— Одолевай, обарывай! Жми его, дави! Одолевай обарывай!

Наконец плащ, словно выдохшись, распластался по грязи, потянув на себя дядю Мишу. Он шлепнулся на него, сел и стал что есть мочи отползать назад, подальше от старухи. Одной рукой помогал себе двигаться, другую же вытянул вперед, сделал пальцами рога и завыл трясущимися губами давно, кажется, забытое и вдруг вспыхнувшее в памяти заклинание «Шилцы-вилцы-цыгорцы-ходилцы! Шилцы-вилцы-выгорцы-ходилцы!» Некогда бабушка с этим заклинанием выгоняла веником из избы нечистую силу. «Шилцы-вилцы! Ы! Ы! Ы-ы-ы!..» Как он ни дергался на плаще, сползти с него никак не удавалось: шлепнувшись на середину, так и оставался на ней. И расстояние от него до старухи было прежним.

Комендантша подняла ладонь. Дядя Миша вскинулся и замер, выпучив глаза. Она подошла, погладила по стоящим дыбом волосам, наклонилась:

— Ты отдыхай. Здесь тебе мя-агко будет. Отдохни. Шибко задумался ты. А я пойду. Сын ждет. Он ведь у меня следователем работает.

Тут же она исчезла, а Мохнутин попытался было подняться, но не смог — плащ словно держал его, и он опустился обратно, на его ставшее неожиданно мягким и нежным ложе.

Свистнул, залился и снова повел свою мелодию соловей. Шумнули деревья — где-то за забором, вблизи от стройки, — слышно было, как прошел ветер в их кронах. Затем он опустился, двинулся низом, шурша по земле, и коснулся головы бедного плотника. Дяде Мише показалось сразу, будто он снова стал молодым и таким же вечером в своей деревне, еще не заброшенной жителями, а полной ребят и девок, сидит на лавочке возле своей избы и играет на двухрядке. Чуб вьется из-под козырька фуражки с пуговкой наверху, с вложенной внутрь по кругу картонкой. Сам он чуть хмелен — хватил дома перед тем ковшик бражки. Через месяц ему идти в армию, и он гуляет. Кто подойдет к нему сегодня, он сам не знает. Но кто-нибудь из друзей да подойдет, и они побредут по деревне, горланя частушки, дразня собак:

А залетка выйдет из своего дому, пристроится сбоку и тоже споет:

Забьются, заколотятся в песне соловьи, уснет деревня, тогда он уйдет с милкой за околицу, постелет пиджак на траву…

Дядя Миша лежал, и слезы светились на его лице. Ночь высвистывала, высвистывала, затем свист прекратился, накатилась темнота…

Проснулся плотник на раннем рассвете. Плаща никакого не было на земле, а лежал он на лавочке у будки, прямо на голой доске. Дядя Миша встал, отряхнулся, и тут его взгляд упал на гвоздь, торчащий рядом с дверью будки. На нем, приколотая точнехонько посередине, красовалась папочка из белого картона с обоснованием использования гвоздей из опалубки, а также рапорт-заявление, написанное Мохнутиным после похода к товарищу Соловью. В каждый угол было вколочено по гвоздю из числа тех, какие он в свое время лично вытащил из опалубки и таскал с собой, чтобы демонстрировать заинтересованным лицам. Гвозди теперь погнулись во все стороны, и вид имели весьма жалкий.

Дядя Миша воровато огляделся по сторонам, содрал папку с позорного места и, не заглядывая внутрь ее, скомкал. Все так же оглядываясь, отнес ее в котлован, где уже покоилась погребенная бывшим студентом позолоченная кисть с бахромой; вырыл ямку и положил папку туда. Придавил камешком. Вернулся к будке, вытащил кусачками гвозди и тоже закопал их вместе с папкой. Потом он переоделся, посидел, покурил, удивляясь про себя, как спокойно сегодня с утра на душе: тихо, благостно и не гнетет никакая мысль. Вздохнул, вспомнив всякие вчерашние дела, взял молоток и отправился заколачивать дыру в заборе.