"Лондонские сочинители" - читать интересную книгу автора (Акройд Питер)

Глава двенадцатая

Томас де Куинси тоже получил программку: ее вручил ему Чарльз Лэм — на память о премьере. Де Куинси уже сдружился с Лэмом, теперь они частенько выпивали вместе, и Чарльз даже помог ему найти место младшего делопроизводителя в Доме Южных Морей,[113] что на Треднидл-стрит. Де Куинси окончил в Манчестере классическую школу, у него был красивый почерк, и он на удивление быстро считал в уме. Вечерами, после работы, они нередко встречались в «Биллитер-инн». Здесь-то, через пять дней после премьеры, Чарльз и показал Тому программку.

— Нашего общего друга обвиняют в «гнусной подделке», — не без злорадства сказал он.

— Неужели?

— Но Айрленд не сумел бы столько насочинять. Да еще так гладко. Местами стихи просто замечательные. Ты же сам слышал. — Он тронул руку де Куинси и продолжил: — Сдается мне, что пьеса была написана кем-то из современников Шекспира. Скажем, одним из второстепенных поэтов. Айрленд же настолько пленен Бардом, что приписывает ему любую вновь найденную старинную рукопись.

— Я об Уильяме лучшего мнения, чем ты.

— И это, по-твоему, произведение Шекспира?

— Напротив, это произведение Айрленда.

— Невозможно. Разве по силам ему водить всех за нос?

— Вполне, по крайней мере — весь Лондон. Айрленд гораздо умнее, чем это представляется тебе, Чарльз. Когда он о чем-нибудь рассуждает, я всякий раз поражаюсь его природной проницательности. На редкость толковая голова.

— Однако написать целую пьесу в стиле шестнадцатого века, да еще стихами?.. Едва ли.

— Чаттертон же сумел совершить нечто подобное. А он был даже моложе Айрленда. Стало быть, это возможно.

— Сомнительно. Очень сомнительно.

— Пером он владеет. Ты ведь читал его статьи. Словом, мистер Айрленд далеко не так прост, как тебе кажется.

— Надо будет изложить твою теорию сестре.

— Нет, нет, — решительно заявил де Куинси. — Ни в коем случае не говори ничего Мэри.

— Я знаю, что ты имеешь в виду.

— Все равно, выслушай меня. Она сейчас слишком… слишком слаба. — Де Куинси смолк, подыскивая слова. — Как бы это ее не сломило.

— Не разбило бы ей сердце. Ты ведь это хотел сказать? Ерунда.

— Ей-богу, Чарльз, иной раз ты не видишь того, что творится под самым твоим носом.

— Не вижу того, чего нет.

— Но Мэри-то есть, и она живет рядом с тобою. Неужто ты не замечаешь, что она по нему сохнет? Откуда эта хворь? Эта нервозность? Мистер Айрленд смутил ее душу. И не имеет намерений что-либо предпринять, чтобы исправить дело.

Если Чарльза и удивили слова де Куинси, виду он не подал. За последние недели неожиданные вспышки раздражения, неотступная тревога у Мэри заметно усилились. Но Чарльз объяснял это ее крайним нервным напряжением из-за нарастающей дряхлости отца. Да, она всячески защищает Айрленда и даже выказывает ему расположение. Но чтобы питать к нему тайную страсть?

— Выходит, по-твоему, она — Офелия. Чахнет от любви.

— Почему тебе, Чарльз, во всем видятся драматические сюжеты? Мэри ведь не героиня пьесы. Она по-настоящему страдает. — Де Куинси помолчал. — Зато Айрленд выдает фальшивые чувства за чистую монету с тою же легкостью, с какой подделывает стихи.

— Вот почему я не могу изложить ей твою теорию.

— Да, лучше не надо.

Из «Биллитер-инн» де Куинси направился к себе на Бернерз-стрит. Он снял комнатку неподалеку от опустевшего дома, где жил по приезде в Лондон: он все еще надеялся отыскать Энн на людных улочках этого квартала. Однажды ему почудилось, что она сидит на углу Ньюман-стрит; он бегом бросился туда, но никого не нашел. Какие только картины не рисовались ему в воображении! Вот Энн горюет, одна-одинешенька; вот медленно входит в воды Темзы; вот она, поруганная, вся в синяках и ссадинах… О, если б муза вознеслась, пылая,[114] — и осветила б лондонскую тьму! Не успел он это подумать, как вдруг заметил вдалеке на Бернерз-стрит Уильяма Айрленда: тот входил в писчебумажную лавку. Было уже поздно, однако Айрленд открыл дверь, не постучавшись; де Куинси быстрым шагом прошел мимо магазинчика, искоса заглянув в окно на нижнем этаже. Стоявший за прилавком пожилой продавец вручал Айрленду какой-то сверток Больше де Куинси ничего не успел увидеть и направился дальше, к дому, где он теперь квартировал.

Хотя Том и предупреждал Чарльза о криводушии Айрленда, сам он по-прежнему был с Уильямом на дружеской ноге. По-своему де Куинси даже восхищался Айрлендом, считая его прекрасным актером, для которого весь мир — театр,[115] но с готовностью признавался, что не понимает приятеля до конца.

Де Куинси уже был на пороге своей комнаты, когда в парадную дверь постучали. На крыльце стоял Айрленд, сжимая в руке сверток в грубой оберточной бумаге.

— Я видел, вы проходили мимо, — сказал он. — А вот вы меня не заметили.

— Где же вы были?

— В лавке Аскью. Он всегда дает мне Цюрихский каталог. Милейший старичок.

— Прогну вас, заходите, господин драматург. У меня припасена бутылочка, она давно поджидает вашего прихода.

Комната де Куинси на нижнем этаже дома выходила прямо на Бернерз-стрит.

— Я вовсе не драматург, Том. Всего лишь посредник; медиум, если угодно.

— Знаю, знаю. То, что в математике называется «средняя величина», без которой не может быть ни большей, ни меньшей величины.

— Стало быть, пьеса — это большая величина?

— Согласен, только бы не считать самого Шекспира за меньшую. Осторожно, ковер порван, не зацепитесь.

Комната де Куинси не отличалась богатым убранством: кровать, груды книг на ковре, вот почти и все. Окно выходило на очень оживленную улицу, откуда доносился низкий неумолчный гул большого города.

— Я частенько думал о вас: интересно, где же он обитает? — сказал Айрленд.

— Мне здесь нравится, — весело и беспечно отозвался де Куинси. — Чувствую себя настоящим лондонцем. Сейчас откроем бутылочку.

— Я-то живу здесь всю жизнь. Некоторые места очень люблю. Но пылкой страсти к Лондону не питаю.

— Отчего же? Он ведь вас создал.

— А может и уничтожить. — Уильям подошел к окну и посмотрел на подметальщика мостовых; тот уже убрал грязь и навоз со своего перекрестка и теперь подметал всю улицу. — Сегодня последнее представление пьесы.

— «Вортигерна»?

— Да. Шла всего шесть раз. Я думал, пойдет еще…

— Куда уж больше?

Айрленд резко обернулся к нему.

— Что вы хотите этим сказать?

Де Куинси на миг смешался.

— Любовь к Шекспиру надо взращивать долго. Этот автор не для современной публики.

— Однако же и у нас есть сторонники. Вот что я вырезал из «Ивнинг газетт».

Он вынул из кармана листок и громко прочитал:

Де Куинси расхохотался:

— Стишки прежалкие.

— Согласен. Даже я написал бы лучше. — Айрленд пристально глянул на приятеля. — Но по духу верные.

— Бесспорно.

Его ответ явно утешил Айрленда.

— Я вам, Том, расскажу такое, о чем мало кто знает. Могу я рассчитывать, что это останется между нами?

Де Куинси едва заметно кивнул.

— Среди огромного количества документов, которые мне передал мой благодетель, — продолжал Айрленд, — я нашел еще одного «Генриха».

— Что-что, простите?

— «Генриха Второго». Вот чудо-то, верно?

Де Куинси подошел к сундуку орехового дерева возле кровати и достал из него бутылку портвейна «Маконоки». По другую сторону кровати находилась стойка для умывальной раковины и кувшина. Открыв шкафчик под раковиной, Том вынул два бокала. Только теперь он заметил, что на раковине с краю отбита эмаль и металл уже потемнел.

— Вы показывали пьесу кому-нибудь?

— Отцу. А он передал ее мистеру Малоуну, и тот подтвердил, что она — подлинное творение Барда.

— Кто еще читал рукопись?

— Больше никто. Пока что. Мы ждем благоприятного момента. Когда «Вортигерн» будет оценен, как он того заслуживает. За что же мы выпьем?

Де Куинси разлил вино, они подняли бокалы.

— За «Генриха», — сказал Айрленд.

— За «Генриха». И пусть победит достойнейший.

— Что это значит?

— Ничего. Присловье такое.

— Мой отец выразил желание увидеть ее в печати. Но я сказал, что почитаю за благо выждать какое-то время. Если она появилась бы сразу следом за «Вортигерном»…

— Это показалось бы чересчур счастливым совпадением?

— Вот именно. В «Перикле» есть строка о необъятном море радости, захлестывающем героя.

— «Чтоб море этой радости великой моих не затопило берегов».[116] Верно?

— Вы ее даже наизусть знаете. Между прочим, некоторые утверждают, что «Перикл» написан не Шекспиром.

— Некоторые готовы утверждать любую чушь.

— Это я сейчас испытываю на себе. — Айрленд быстро допил портвейн. — Позволите?.. — Он опустился на кровать; де Куинси тем временем снова наполнил его бокал. — Поток посетителей вырос настолько, что отец стал печатать пригласительные билеты. Как он и предсказывал, наш маленький музей превратился в святилище. Да, я вам говорил? Однажды утром приехал даже принц Уэльский.

— Не может быть!

— Представьте, самолично, весь в зеленовато-голубом шелку. Старый Распутник собственной персоной. Но сначала примчался какой-то придворный остолоп и велел нам приготовиться к важному визиту. И что, интересно знать, от нас требовалось? Одеться как положено при дворе? Следом приковыляло его толстомясое высочество. Отец мой отвесил такой низкий поклон, что стало видно его… — Айрленд засмеялся. — Умолчу.

— Но что же принц?

— Потребовал подать ему найденные мною рукописи и, усевшись на стул, который подставил ему расторопный слуга, минуты две, как выразилось его высочество, «внимательнейшим образом изучал» их. От его одеколона в лавке стало не продохнуть.

— И каков же был вердикт?

— Процитирую дословно. — И Айрленд в точности воспроизвел голос принца Уэльского и его манеру речи; де Куинси, впрочем, оценить его искусство не мог, поскольку принца никогда не видел и не слышал: — «Документы эти чрезвычайно напоминают старинные. Однако было бы верхом неосторожности выносить категорическое суждение после столь беглого осмотра». На что мой батюшка ответствовал: «Вне всякого сомнения. Просто немыслимо, высокородный сэр».

— И что потом?

«Полагаю, — изрекла Его Тучность, — что английский народ испытает именно то удовлетворение, коего и следует ожидать от подобных находок».

— И что сие означало?

— Бог знает. Позже отец сказал, что особам королевской крови вообще не положено выражать свое мнение. Я позволил себе возразить, сославшись на их высказывания во время войны с Американскими колониями.

— И долго он у вас пробыл?

— Нет, вскорости встал, собираясь уйти. Отец засуетился: «Высокородный сэр!.. Какая честь!.. Мы и мечтать не могли!.. Теперь с еще большим рвением…» И тому подобное. Как только принц удалился, отец поцеловал стул и заявил, что больше никто на него не сядет.

— На вас, однако, визит не произвел сильного впечатления.

— На меня? Этот шарлатан? Я бы с большей охотой поклонился подметальщику улиц. Он щедрее наделен врожденным достоинством.

— Вдобавок он занят работой.

— Совершенно верно. — Уильям поставил бокал и взял сверток, принесенный из лавки Аскью. — Мне пора домой. Между Бернерз-стрит и Холборном шатается по ночам немало подозрительных типов.

Сэмюэл Айрленд, стоя за прилавком, поджидал возвращения сына, и Уильям сразу уловил, что отец чем-то смущен.

— Организована следственная комиссия, — сообщил он.

— Что-что? Я не понял, отец.

— Следственная комиссия. Для тщательного изучения твоих находок.

— Я-то думал, что они не мои, а наши. И что за комиссия?

— Мистер Стивенс и мистер Ритсон, враги мистера Малоуна, уговорили ученых собратьев тщательно исследовать найденные тобою материалы. Я получил письмо от мистера Малоуна, где он вкратце описывает злокозненность этих деятелей, стремящихся очернить его доброе имя.

— Его доброе имя? А как же мое? И ваше? — Сэмюэл Айрленд вздрогнул, словно от боли. — Это возмутительно! Чудовищно! Фактически они трезвонят на весь мир о том, что подозревают нас в подделке. — Уильям расхохотался. — Как будто подобные бумаги и впрямь можно подделать.

— Смеяться тут нечему.

— Но и удержаться от смеха невозможно. Как еще прикажете мне отвечать на наветы?

— Ты отлично знаешь как. Нужно представить им твою покровительницу.

— С какой стати я должен проявлять хоть толику уважения к этим господам? Они для меня — пустое место.

— Они для тебя — всё. И судьи, и присяжные. Ты должен непременно объяснить им происхождение рукописей.

— Это исключено.

— Прости, что настаиваю, Уильям, но нужно учитывать еще и мнение широкой публики. Это твой долг перед английским народом. Он имеет на рукописи все права.

— Я же сказал. Имя моей благодетельницы огласке предано не будет. Эти бумаги она мне отдала, строго-настрого наказав хранить всё в тайне. Кто знает, как она поведет себя в присутствии сих джентльменов? Вдруг станет отрицать, что вообще знакома со мной и родом моих занятий? Подумайте сами, что тогда будет, отец.

— Ты должен ее уговорить…

— Уговорам она не поддастся.

— Представь только, Уильям, какими последствиями это мне грозит.

— Но вы же помните, отец, условия, на которых я отдавал вам рукописи.

— Ты очень жесток к собственному родителю.

— Зато предельно честен.

Уильям поднялся наверх и сразу лег.

Наутро принесли письмо, адресованное У.-Г. Айрленду, эсквайру. Письмо было от мистера Ритсона, который учтиво спрашивал, не соизволит ли мистер Айрленд ответить на вопросы, возникшие у некоторых ученых мужей после внимательного осмотра обнаруженных недавно старинных бумаг, написанных будто бы самим Уильямом Шекспиром. Они надеются расспросить также мистера Малоуна и мистера Сэмюэла Айрленда…

— И мое имя упомянуто? Какая гнусность! — воскликнул Сэмюэл Айрленд.

— …в ходе расследования, которое будет проводиться без малейшего намека на порицание или осуждение. Ученые выражают надежду, что мистер Айрленд воспримет данное письмо в том духе, в каком оно и было задумано, то есть в духе приглашения к открытой и беспристрастной дискуссии.

— Их тяжеловесный стиль вызывает у меня только презрение, — дочитав письмо, заявил Уильям. — Слова у них душат друг друга.

— Обычно так бывает, если совесть нечиста. Вспомни леди Макбет.

— Она-то грешила из честолюбия, а не из зависти. Как же эти люди глупы! Они не стремятся доказать либо опровергнуть что-то. Для них главное — опорочить.

— Что ты напишешь в ответ?

— А вы, отец, что предложите?

— Предложу? Что я могу предложить? Вчера вечером я дал тебе совет. Больше мне сказать нечего.

— В таком случае оставлю письмо без ответа. Буду выше этих людишек.

Его решимость подверглась суровой проверке уже на следующий день в «Пэлл-Мэлл ревю» была напечатана заметка под заголовком «Шекспир и Айрленд». В ней речь шла о «грехах отца», что пали на «злосчастного сына», и упоминалась история Авраама и Исаака. Завершалась заметка следующей фразой: «Не принесут ли юного Айрленда в жертву на алтарь честолюбца-отца ради умиротворения членов комиссии?»

— Непереносимо! — вскричал Сэмюэл Айрленд и отшвырнул журнал. — Почему этот позор обрушивается именно на мою голову?

— Понятия не имею, отец.

— Как это несправедливо. Незаслуженно. Я даже не знаком с твоей покровительницей. В глаза не видел дома, в котором хранятся рукописи.

В лавку спустилась Роза Понтинг и какое-то время безмолвно слушала разговор, но тут не выдержала:

— В чем тебя обвиняют, Сэмми?

— Меня обвиняют, Роза, в подделке рукописей Шекспира.

— Ну что вы, отец, вовсе нет. Они всего лишь подозревают вас в том, что вы воспользовались ими…

— Нет, Уильям, по-моему, не в этом. Письмо прозрачно намекает, что я мошенник и гнусный фальсификатор.

— Господи помилуй! — в воображении Розы тут же возникли тюремная камера и виселица. — Сэмми — преступник!

— Ну, до этого, Роза, дело не дойдет, — ровным голосом сказал Уильям, твердо решивший сохранять присутствие духа.

— Не дойдет, если ты выполнишь свой прямой долг, Уильям Айрленд. Ты обязан рассказать им все.

— А я-то с какой стати должен отвечать на их вопросы? — Уильям повернулся к отцу. — Я ведь не просил вас показывать рукописи мистеру Малоуну. Или мистеру Шеридану. Меня вполне удовлетворило бы, если бы эти документы постепенно, без спешки, стали известны всем. А вот вы навлекли на нас бурю.[117] Она подхватила нас и вынесла в самый центр общественного внимания — только из-за вас.

— Не смей так разговаривать с отцом, — Роза была сама суровость. — Он и без того весь извелся.

— Я говорю чистую правду. Позвольте полюбопытствовать, отец. Предположим, сэр, что это не подлинные рукописи Уильяма Шекспира. Что тогда?

— Невозможно, — покачал головой Сэмюэл Айрленд. — Если бы даже предполагаемый фальсификатор, стоя передо мной, сам признался в подделке, я ему не поверил бы.

— Таково ваше безоговорочное мнение?

— Рукописи слишком объемисты. И несут все приметы своего времени.

— Хорошо. Я всего лишь хотел уточнить. Решено. Будучи уверенным в нашей невиновности, я напишу мистеру Ритсону и сообщу, что готов выполнить его просьбу.

— А что будет с твоим бедным отцом? — спросила Роза. — Надо же и о нем подумать.

— Я сам предстану перед этими господами и сниму с него все обвинения.

— Обвинения?!

— Всю ответственность.

— Взгляни-ка, Мэри.

Чарльз сложил газету так, чтобы видна была заметка о скором вызове Уильяма Айрленда на заседание следственной комиссии, и протянул сестре.

Мэри быстро пробежала заметку глазами.

— Это травля, — проговорила она.

Чашка выпала из ее пальцев и звякнула о блюдце. Мистер Лэм испуганно вздрогнул.

— Значит, Уильяма будет допрашивать и издеваться над ним человек, который провозглашает себя высшим судией? — Ее горячность удивила Чарльза. В последнее время у него сложилось впечатление, что Мэри утратила всякий интерес к Уильяму Айрленду. Она казалась очень спокойной и умиротворенной. — Кто посмеет усомниться в подлинности этих произведений? Напиши ему, пожалуйста, Чарльз, вырази нашу поддержку, хорошо?

— Я не уверен, что он нуждается…

— Ладно. Я сама напишу. Если ты не считаешь необходимым — как порядочный человек — открыто поддержать друга, я сделаю это за тебя. — Она поднялась из-за стола. — Напишу ему прямо сейчас. Сию минуту.

Мистер Лэм взглянул на дочь:

— Сегодня без сладкого. Сладкое всегда на завтра.

— Не распаляйте себя, мистер Лэм. — Миссис Лэм бросила на дочь взгляд, в котором сквозила неприязнь. — Сядь, Мэри. Не сомневаюсь, Чарльз с удовольствием сам напишет мистеру Айрленду.

— Не надо говорить за Чарльза.

— Тиззи! Принеси кипятку.

— Ты слышала, мама, что я сказала?

— Я всегда тебя слышу. Мэри. Хотя порой мне этого и не хочется.

— Разумеется, я ему напишу, — вмешался Чарльз, встревоженный громогласной решительностью сестры. — Выражу наше общее беспокойство.

Вернулась Тиззи с чайником в руках; Мэри опустилась на стул.

— И еще нужно твердо сказать, что мы свято верим в подлинность рукописей.

— Нужно?

— Это крайне важно.

Миссис Лэм метнула взгляд на сына.

— Ничего плохого в том нет, Чарльз. И сестра твоя будет довольна. — При этих словах Мэри принялась полировать концом своей шали нож для масла. — Ты уверена, Мэри, что это благовоспитанный поступок?

— Я читаю Боэция,[118] мама. «Об утешении, доставляемом философией».

— Какое это имеет отношение к нашему разговору?

— Благовоспитанность — не более чем игра. А жить надо в мире вечном.

— Там и пребудем, если будет на то Господня воля. Но пока что мы живем здесь.

Решив, что буря улеглась, Чарльз снова взял газету и сразу наткнулся на сообщение о недавнем убийстве на постоялом дворе «Уайт-Харт-инн». Жертвой оказалась пожилая прачка; ее бездыханное тело нашли засунутым вверх ногами в пивную бочку. Убийцу не поймали. Чарльз начал читать заметку вслух, но Мэри его остановила.

— Мне невыносимо слушать про эти зверства, — сказала она. — Куда в Лондоне ни пойдешь, повсюду видишь варварство и жестокость.

— Города — это обиталища смерти, Мэри. — Своенравный бесенок в душе Чарльза не унимался: дергал его за язык, чтобы поддразнить сестру. — Я недавно прочел, что первые города строились на месте погостов.

— Стало быть, мы ходячие мертвецы. Слышал, папа?

Мистер Лэм издал трубный звук и засмеялся.