"Олег Куваев. Два выстрела в сентябре" - читать интересную книгу автора

Мы шли по берегу, а на той стороне уже скопились две телеги и "газик", и
было видно, что паромщик сейчас разговаривает с людьми и даже машет руками.
Из деревенской хроники я уже знал, что паромщик этот когда-то был
полицаем, за что и отбыл положенный срок. Брат его тоже был полицаем, но
заслуженное получил раньше, потому что его пристрелил Дядяяким за
предательство.
- Как все это было, а, Дядяяким?
- Да ведь как это было. Как бывает. Зашел к нему один, узнать про
дорогу. Нездешний был, из того самого танкового экипажа. Дорогу он указал, а
по следу направил фашистов. Командование мне говорит: "Поди, Яким,
разберись". Я пришел. "Здравствуй, - говорю, - Катя, здравствуй, Федор".
Катя все поняла, ушла к соседке. "Пойдем, - говорю, - Федя". Он шапку взял.
Помню, сказал я ему: "Шапку ты оставь, сыну сгодится". Тогда плохо с одежей
было. Привел на то самое место, где танкиста схватили, и пристрелил из его
же фашистского автомата. Жалко мне его глупость было. Неужели надеялся уйти
от своих?
Я ждал кабанов в засидке. Засидка была сделана в стогу сена, где пахло
ушедшим летом. С верхушки стога виднелись в сумерках десятки других стогов,
полосы кустарников и болотного камыша вокруг одряхлевших озер. Еще виднелись
навигационные речные огни и маячили в отдалении, как ноги гигантов, ажурные
мачты высоковольтки.
На реке в этот час не было тишины, потому что был предвыходной день и
по реке неслись и неслись в адовом реве форсированных моторов рыбацкие лодки
из далекого города. В воскресенье вечером в том же реве они будут мчаться
обратно к городской шлакоблочной цивилизации.
Здесь, у опушки леса, была тишина. Лес стоял черный и молчаливый.
Туман вставал над равниной. Вначале он затопил ложбины, озерца, потом
корни кустов. Вскоре туман затопил и кустарник, и над ровной его пеленой
торчали лишь отдельные ветви, верхушки. Торчали еще мачты далекой
высоковольтки, но вскоре их скрыли сумерки.
Курить на верхушке стога было вовсе нельзя, и я сосал пустую трубочку,
усмехаясь словам Дядяякима о том, что зверь сберегает нас от вредного
табачного яда.
Рев моторов на реке кончился. Наступила окончательная тишина, которую
нарушали лишь непонятные всплески на соседнем болотце, взбалмошный утиный
вскрик вдалеке, и в деревне, где жил Дядяяким, вдруг заорал транзистор. Но
тотчас же смолк, устыдившись.
Где-то около двенадцати в кустарнике раздался треск, чавканье воды под
копытами. Кабанья стая тяжеловесно проламывалась к местам кормежки. И думать
было нечего увидеть их сквозь этот туман. Так они и прошли совсем рядом со
стогом, и треск затих. Я загрустил. Вспомнил, как в Москве читал Куприна и
мечтал в тайниках души о том, что увижу Полесье таким же, точно не было
прошедших десятилетий. Потом я стал вспоминать другие места, где бывал:
Чукотку, Тянь-Шань, Усть-Урт и Якутию, но досада не проходила, хотя каждое
из этих мест было прекрасно по-своему. Пожалуй, досада еще более
усугубилась. Мелькаешь как мотылек из местности в местность, и почему не
случится так, чтобы душа прикипела по-настоящему: к заросшим арчой склонам и
ледникам Тянь-Шаня, или к невероятной расцветки водам Аральского моря, или к
той же Чукотке, где прожил не год и не два, а гораздо больше. А может, все
было проще, и само понятие родной местности стало для моего поколения