"Александр Куприн. Жидовка" - читать интересную книгу автора

смешное и жалкое не могло повредить ее красоте.
"В чем счастье? - спросил самого себя Кашинцев и тотчас же ответил: -
Единственное счастье - обладать такой женщиной, знать, что эта божественная
красота - твоя. Гм... пошлое, армейское слово - обладать, но что в сравнении
с этим все остальное в жизни: служебная карьера, честолюбие, философия,
известность, твердость убеждений, общественные вопросы?.. Вот пройдет год,
два или три, и, может быть, я женюсь. Жена моя будет из благородной фамилии,
тощая белобрысая девица, с жидкими завитушками на лбу, образованная и
истеричная, с узким тазом и с холодным синим телом в пупырышках, как у
ощипанной курицы, она будет играть на рояле, толковать о вопросах и страдать
женскими болезнями, и мы оба, как самец и самка, будем чувствовать друг к
другу равнодушие, если не отвращение. А почем знать, не заключается ли вся
цель, весь смысл, вся радость моей жизни в том, чтобы всеми правдами и
неправдами завладеть вот такой женщиной, как эта, украсть, отнять,
соблазнить,- не все ли равно? Пусть она будет грязна, невежественна,
неразвита, жадна,- о, боже мой! - какие это мелочи в сравнении с ее чудесной
красотой!"
Хацкель опять подошел, остановился около Кашинцева, засунув руки в
карманы панталон, и вздохнул.
- А вы не читали, пане, что пишут в газетах? - спросил он с вежливой
осторожностью.- Что слышно нового за войну?
- Да все по-прежнему. Мы отступаем, нас бьют... Впрочем, я сегодня
газет не читал,- ответил Кашинцев.
- Пан не читал! Как жаль! Мы, знаете, пане, живем здесь в степи и
ничего не слышим, что делается на свете. Вот тоже писали за сионистов. Пан
читал, что в Париже собирался конгресс?
- Как же. Конечно.
Кашинцев внимательно поглядел на него. В нем, под внешней расторопной
пронырливостью, чувствовалось что-то заморенное, хилое, говорящее о
бедности, приниженности и плохом питании. Самое жалкое впечатление
производила его длинная шея, выходившая из гарусного шарфа, - худая,
грязно-желтая; на ней, точно толстые струны, выступали вперед, по бокам
глотки, две длинные, напряженные жилы с провалом посредине.
- Чем вы здесь вообще занимаетесь? - спросил Кашинцев, охваченный
каким-то виноватым сожалением.
- Ну-ну! - Хацкель пожал плечами с безнадежным и презрительным видом.-
Ну, чем может заниматься бедный еврей в черте оседлости? Крутимся
как-нибудь. Покупаем и продаем, когда бывает базар. Отбиваем друг у друга
последний кусочек хлеба. Эх! Что много говорить? Разве же кому интересно
знать, как мы здесь страдаем?
Он устало махнул рукой и ушел за занавеску, а Кашинцев опять вернулся к
прерванным мыслям. Эти мысли были похожи на те подвижные разноцветные
полуслова, полуобразы, которые приходят к человеку утром, на границе между
сном и пробуждением, и которые, пока не проснешься окончательно, кажутся
такими тонкими, послушно-легкими и в то же время полными такой глубокой
важности. Никогда еще Кашинцев не испытывал такого удовольствия мечтать, как
теперь, когда, разнеженный теплом и сытостью, он сидел, опираясь спиной о
стену и вытянув вперед ноги. Большое значение имела в этом удовольствии
какая-то неопределенная точка на рисунке пестрой занавески. Нужно было
непременно отыскать ее глазами, остановиться на ней, и тогда мысли начинали