"Яков Невахович Кумок. Карпинский (Жизнь замечательных людей) " - читать интересную книгу автора

оказались широко раскрыты, и большинство в этом отношении свободу
использовало".
Александр и сам, как можно судить, вовсе не был чужд развлечений;
правда, они у него носили не узко, так сказать, утилитарный характер.
"Любовь к музыке вызывала и посещение трактиров с большими хорошими
органами. Особенно для этой цели посещался трактир "Палермо" на Большой
Итальянской против Пассажа, где, между прочим, орган исполнял марш из
"Тангейзера" Вагнера, оперы которого еще не ставились в Петербурге. На
расписании органных валов значилось, что это марш из оперы "Еловые
домики"... Более взрослые любители не одной музыки охотнее посещали трактир
"Лейпциг" на Офицерской, откуда при очень пошатнувшейся дисциплине
возвращались поздно, а иногда и с повышенным настроением и пониженным
сознанием. Небольшая часть увлекалась картами и в "занимательных" комнатах
проводила за игрой часть ночи... Я предпочитал два дня не обедать, чтобы раз
на галерее прослушать оперу". Питаться вообще теперь, после всех перемен,
приходилось "или холодной едой с чаем, или в кухмистерских... или даже в так
называемых греческих кухмистерских, очень дешевых, но не всегда
доброкачественных". Однако, если и выпадало "иногда голодать, то по
недостатку расчетливости или по иным случайным причинам". Четвертная в месяц
свалилась на молодых людей, совершенно не подготовленных к самостоятельному
ведению хозяйства; экономику горных работ им читали, а экономику холостяцкой
жизни, разумеется, нет...
С быстротой, способной вызвать удивление, менялся облик вчера еще
безукоризненно подтянутых, стройных и чистеньких кадетов. Прически стали
небрежны, манеры расслаблены, смех снисходителен, суждения категоричны;
появились завзятые острословы, которые, казалось, жизненной задачей себе
поставили поддевать всех и вся и втягивать в словесную дуэль. Прежде,
осматривая кадета перед тем, как подписать увольнительную, полковник
Добронизский приказывал: "Самому идти, усы оставить здесь!" - и юноша
беспрекословно возвращался в спальню и доставал из тумбочки помазок. Теперь
же завелись у старшеклассников и бородки, и бакенбарды, и прочие ухищрения
лицевой растительности, полковник, тьфукая и отплевываясь, только махал
рукой. Все изменилось! Бедный полковник Добронизский!
Офицеры в институт более не приходили; один Валериан Петрович никак не
мог с ним расстаться. Каждое утро, одетый по форме, подъезжал на извозчике,
бодро взбегал по лестнице - и останавливался, словно впервые догадавшись,
что спешить некуда. Круто поворачивался, доставал портсигар. Иные из
студентов набирались дерзости, просили закурить. Он не отвечал, строго
дергал головой. Если подходил кто-либо из бывших подопечных его, он
выспрашивал об оценках, о поведении и о здоровье родителей, которых помнил
по именам. Строгий, сухой, прямой, он стоял с таким видом, будто докурит
папироску и помчится по долам; но, бросив в урну окурок, вынимал портсигар.
Кавадеров пишет, что иногда заставал его печально обходящим бывшие роты и
отделения. "Подолгу останавливался на одном месте, часто и грустно
задумывался. Такое душевное состояние не могло пройти для него бесследно. Он
стал заметно хиреть и вскоре же скончался".
...Не обретает ли наш рассказ о юности Карпинского некоторую
однобокость? Мы повествуем о студенческих нравах, институтской реформе, но
не об Александре и его друзьях. Увы, о том ничего не известно. В своих более
чем кратких записках Александр Петрович ничего о себе не сообщает; они