"Инна Кублицкая. Год грифона (вторая книга странствий Карми)" - читать интересную книгу автора

Новые удары обрушились на нее: известия о смерти Руттула и о том, что
майярские орды разоряют Сургару; на фоне этих бед ухищрения Малтэра спасти
свою шкуру казались невинной самозащитой, хотя он, бедняга, полагал, что
его предательство рассердит ее. Сердиться? На что? Каким все мелким стало
казаться после смерти Руттула. И груз, придавивший ее плечи, становился
все тяжелее.
"Возьми все в свои руки, - шептал на ухо рассудительный бес. - Думай,
действуй. Пусть майярцы узнают, кто хозяин в Сургаре..." Но голос беса был
почти неразличим в том облаке равнодушия ко всему миру, которое опустилось
на нее.
"Все кончилось, - вертелось в голове. - Все кончилось, не успев даже
начаться".
Мысли о самоубийстве неизменно сопутствовали ей. В кольце отчуждения,
которое окутало ее, вряд ли бы кто кто помешал этому, но спас ее
рассудительный демон, враг Стенхе.
"Руттул бы не одобрил этого шага", - печально напомнил демон еле
слышно. - Держись, Сава..."
Она держалась. Не из последних сил - сил уже больше не осталось, но
по какой-то безразличной ко всему инерции.
Это была болезнь. Потом, спустя недели, когда она начала приходить в
себя среди неуютных монастырских стен, она обнаружила, что память, обычно
безотказная, теперь не повинуется ей. Сейчас она не могла вспомнить
многого, что происходило в те дни; плотная серая завеса поглотила события,
и к примеру, никак не могла она припомнить, чья рука взяла из ее вялой
бесчувственной ладони Руттуловы бусы с прицепившимся к ним "стажерским
ключом". И этот непростительный момент был более важен для нее, чем почти
все долгое путешествие на Ваунхо, также растворившееся в небытии.
Все к ней относились, как к душевнобольной. Святые сестры хлопотали
вокруг нее, уговаривая ласково или бормоча молитвы; их голоса сливались в
гул, дремотный, навевающий сон, и она спала все время или бездумно лежала
в постели.
Тогда и стало приходить к ней выздоровление. В благотворной дреме
возвращались к ней силы; невыносимый груз понемногу спадал с ее плеч, и
однажды ночью, когда монастырь затих, она встала с постели и,
подстрекаемая жаждой деятельности, побежала из своей кельи. Слякотный
студеный ветер тотчас отрезвил ее; но глоток воздуха, не замутненного
фимиамами, оказался действенным лекарством.
С тех пор ночные экспедиции по монастырю сделались постоянными. Она
исследовала монастырь, а отсыпалась днем, успокаивая опекающих ее монахинь
вялой, апатичной покорностью. Зла она на монахинь как будто не держала, но
один небольшой счет к ним был: во время одного из многочисленных обрядов,
связанных с вступлением в обитель еще одной инокини, великолепная коса
принцессы, каких мало встретишь - длинная, по колено, и густая,
шелковистая - была безжалостно острижена. Тогда это было принцессе
безразлично, потом же, когда с возвращением равновесия стала возвращаться
и забота о внешности, косу стало жалко. Девушка понимала, что такую косу
вырастить уже не удастся и, приглаживая безобразно короткие волосы,
обещала мысленно монахиням это припомнить.
Кроме же этого, сердиться на них не было причин. Женщины жалели ее,
сочувствовали несчастной, пытались развеселить, угощая каким-нибудь