"Сигизмунд Кржижановский. Салыр-Гюль" - читать интересную книгу автора

Вскрик сирены, и жёлтые огни мчащихся фонарей начинают прорывать
голубоватую тонкую сеть луны. По краям шоссе бегут карликовые домики. Справа
и слева наклоняются, припудренные пылью, лиственные парики деревьев.
Несколько крутых дезориентирующих поворотов, потом скат, вкат - и авто
тушит огни. Регистан.
Две небольших площади - как два форельных пруда - со стекающими из
верхней в нижнюю ступеньками. Иду, как влечёт меня течение ступеней. Вот
они - три древних каменных громады, ставших по трём краям прямоугольной
площади: медресе Улугбега, Тилля-кари, Шир-дор. Наконец-то я их вижу не со
страниц книги, а с земли Маверраанагре. Их изразцы и сейчас - при
притушенном свете луны - отливают рыбьей чешуёй. Минаретовые реки Улуга -
широким архитектурным жестом - протянуты вверх. Каменные кулаки их сжаты.
Простоять так пять веков, не меняя позы, согласитесь... Но даже и сейчас
видно, хотя бы по тени, что минареты этой медресе чуть наклонены вперёд.
Может быть, это усталость камня, а может быть, замысел строителя, который
заранее, предвидя долгую жизнь медресе, построил ему и усталость от неё.
Кстати, надо всё-таки отыскать пристанище. Где-то тут под входной аркой
Тилля-кари база ОПТЭ. Но сейчас все двери наглухо. Два пополуночи.
Возвращаюсь на верхнюю площадь. Она в окружении смутных - за
расфрамуженными стёклами - огней. Подхожу, волоча рюкзак, к одному из них.
Вывеска: Kьsьl Caj-xana.
Под вывеской, за стеклом, точно в витрине, выставка
манекенов-посетителей чайханы. Посетители не из воска и бумаги, а из крови и
плоти. Но они разложены - в манекенной неподвижности на уступах
внутричайханного помоста.
Прохожу по деревянным мосткам через шепелявый арычок, в переулок,
ответвляющийся от площади. И здесь. За столбами навеса, под мягким светом
лампы, укутанные в жёлтые блики, лежат экспонаты чайханы, очевидно, к
полуночи превращающейся в ночлежку. Вероятно, это грошовое заведение, но
сейчас, когда шёлковый свет и ночь смешали свои краски, нельзя различить,
истёрты ли ковры чайханного приюта и грязны или новы, целы или рваны халаты
спящих. Пёстрая груда тел, чалмы, вдавленные в чёрно-красную орнаментику
подушек, смутные узоры ковров, подостланных под спутанный - дыханиями и
видениями - клубок снов, купленных за медь тиинов - всё это кажется
какой-то искусно срежиссированной феерией, живой картиной, рассчитанной на
тысячеглазый зрительный зал и аншлаг. И мне, единственному, видящему сейчас
это, даже неловко. Что можно тут поделать, располагая всего лишь парой глаз.
Из-за гигантского самовара, тоже спящего с потушенными углями и понуренной
трубой, неслышно приподнимается хозяин ночлежки. Он предлагает мне место на
нижнем уступе. Но я отхожу: главное схвачено, а дополнительные подробности,
в виде укусов вшей, не обязательны. Возвращаюсь на площадь. Мешок оттягивает
руку. Позволяю ему опуститься наземь и сам сажусь поверх. Буду ждать зари.
Как ждут поезда.
Прямо против глаз спиной к луне стоящая Шир-дор: прямоуглые плечи
питаба, голова под рубчатой каменной чалмой; позади, чуть отступив в
перспективу, две башни.
Книги - удивительная вещь: они помогают нам вспоминать о том, чего ещё
не было. Так сейчас, глядя на верхний край питаба, я даже не могу различить
очертаний старой персидской надписи, но уже вспоминаю её, - слово вслед
слову: