"В.И.Крыжановская. Два сфинкса" - читать интересную книгу автора

правилам, от которых нельзя было отступать, не навлекая на себя обвинения в
кощунстве. Поза, размеры членов и орнаментовка - все было точно
предусмотрено и обусловлено.
Между тем, в обоих сфинксах все эти священные правила были значительно
смягчены, и в грациозной непринужденности позы и в орнаментах чувствовалось
что-то иное, словно пробивалась свежая струя нового, могучего и свободного
искусства, далекого от устаревших, застывших в своей неподвижности
"священных" образцов.
Но в то время, к которому относится наш рассказ, художник мог уже
безбоязненно позволять себе подобные вольности. Яхмос II (Амасис Геродота)
царствовал тогда в Египте; друг греков, ставший и сам греком, насколько,
однако, это было возможным для фараона, он покровительствовал иноземцам и
поощрял их искусство и промышленность, горячо желая, чтобы юный, полный
жизни гений Эллады, через греческих поселенцев, воздействовал на величавую,
но дряхлеющую цивилизацию Египта и влил в нее новую жизнь.
Сам фараон был женат на гречанке, по имени Ладикэ, и благосклонность,
оказываемая им поселениям ионийцев и карийцев, населивших при Псамметихе I
Пелузийский рукав Нила, привлекала все новых и новых эмигрантов. Число их
возросло до такой степени, что несколько лет тому назад Яхмос II переселил
около двухсот тысяч их в Мемфис и его окрестности, несмотря на едва
сдерживаемое неудовольствие своих египетских подданных. Понятно, почему при
подобных условиях скульптор мог смело вдохновляться греческими образцами, не
боясь, что поборники старины осмелятся его преследовать за это.
Было уже в обычае отдавать детей туземцев к колонистам для изучения
греческого языка, искусств и ремесел. Благодаря этому, Рамери, - так звали
молодого художника, - провел несколько лет в мастерской дорийского
скульптора, где и проникся новым духом искусства, что, впрочем, не мешало
ему и душой и телом оставаться египтянином-фанатиком, поклонником древней
религии отцов и, в глубине сердца, питать даже ненависть к иноземцам,
которых он считал врагами и язвой страны.
Но в данную минуту Рамери не думал ни о политике, ни об искусстве.
Творением своим он был доволен вполне, и совсем иная забота занимала его. Он
ловко вспрыгнул на высокий и широкий базальтовый цоколь, поддерживавший
сфинкса с женской головой, и нажал чашечку лотоса. Послышался сухой звук
пружины и, затем, сфинкс медленно сдвинулся со своего места, открыв широкое
отверстие, выбитое в основании, оказавшееся совершенно пустым.
В этом ящике, имевшем форму саркофага, лежали толстая подстилка,
вышитая подушка и кусок шелковой ткани, могущей служить покрывалом.
Посмотрев с минуту на это странное ложе, Рамери надавил затем пестик
лотоса и сфинкс бесшумно повернулся на скрытых шарнирах и герметически
закрыл собою саркофаг.
Рамери нервно провел рукой по своим густым, коротким кудрям,
обрамлявшим его лоб и, подойдя к столу, залпом выпил кубок вина. Затем,
прикрыв от пыли обоих сфинксов холстом, он ушел в дом.
Придя в свою комнату, художник металлическим молотком три раза ударил в
бронзовый диск, висевший у его ложа, и тотчас же в приотворенную дверь
комнаты просунулась курчавая голова эфиопа.
- Прикажи Тоту и Псару снарядить мою лодку, а затем приготовь мне
одеться! - приказал Рамери.
Художник кончал умываться, когда вернулся эфиоп. Он подал ему тонкую,