"Павел Крусанов. Сотворение праха ("Бессмертник")" - читать интересную книгу автора

Герой моего сна вместе с приятелем, владельцем девятой модели "Жигулей" (он
же "некто"), без особого дела едет по Английскому проспекту. На углу
Офицерской, у кафе-мороженое, машина, клюнув носом, тормозит перед
голосующей рукой. Владелец руки и есть зав. шестнадцатым отделением. Машина
медленно, решительно не соответствуя бойкой музычке, что насвистывает в
салоне приемник, катит по разухабистой Офицерской. Кругом вздыблены
трамвайные рельсы, гнилые обломки шпал, разбросаны невпопад бетонные кольца
и прочая канализационная бижутерия. Слово "ремонт" зловеще щетинится во
рту, из нейтрального становится едким, как скипидар, - не произнося, его
следует выплюнуть. "Это не улица, - говорит некто, - это рак матки, это
запущенный триппер". - "Таков весь мир, - говорит зав. шестнадцатым
отделением, мотаясь на кренящемся сиденье из стороны в сторону. - В
общем-то, весь мир похож на старый лифт, в котором нагадил спаниель,
наблевал сосед Валера и семиклассник с четвертого этажа нацарапал голую
бабу, но лифт, тем не менее, ездит вверх-вниз". Машина наконец сворачивает
на Лермонтовский и по мокрому, лоснящемуся асфальту - на вид ему, вроде бы,
следует пахнуть дегтем, - мимо витого, как раковина, шелома синагоги, мимо
обескрещенных луковок (церковные луковки, в вас поволжский немец разглядел
символ луковой русской жизни) церкви Священномученика Исидора Юрьевского,
рассекая перламутровую весеннюю дымку, летит к Садовой. "Странно, восьмого
марта закрыт музей поэта, написавшего стихи о Прекрасной Даме. Вы не
находите это нелепым? - После риторического вопроса следует риторический
ответ - зав. шестнадцатым отделением протягивает герою моего сна
фотографию. - Вот. Из личного архива. Хотел подарить музею". Фотография
наклеена на плотное паспарту, помеченное на обороте овальным штампом:
"С.-Петербургъ, "Ненадо", В.О., 6 линия, 28". От руки орешковыми чернилами,
почти не выцветшими в здешней сырости, дописано: "1911 годъ". На снимке -
павильон фотографического ателье, задник задрапирован тканью, в центре
стоит одноногий, в стиле модерн, столик, за которым по одну сторону с
выражением удивления на протяжном лице сидит Александр Блок, а по другую,
закинув ногу на ногу, выставив из-под брючины вызывающе белый носок,
красиво улыбается объективу зав. шестнадцатым отделением. "Вы очень похожи
на своего дедушку", - говорит герой моего сна, возвращая снимок. "Здесь
каждый похож на себя. - Хозяин карточки обижен, как домочадец, принятый
гостем за прислугу. - Мы с Александром Александровичем прошли весь
Васильевский остров, прежде чем нашли ателье, которым владел русский - у
немцев и евреев Блок сниматься отказывался". Воздух заполняется сухим
электричеством, энергией отчуждения, которая относится к влажному
электричеству, энергии карнавального амикошонства, как отчество к имени,
как веко к глазу - так, вроде бы. Кроме того, первое едва-едва
потрескивает, а последнее смотрит по сторонам в поисках чего-нибудь голого.
Потом приехали, куда ехали, и пассажир вышел. Зав. шестнадцатым отделением
не помнит этой встречи, потому что считает, что его голова не мусорный
ящик, но вспомнил бы, подвернись случай (потускневшее, словно оно абажур,
под которым с потерей ватт сменили лампочку, лицо саламандры таким случаем
не явилось). Герой моего сна не помнит эту встречу, потому что при ударе о
гранитный поребрик просыпал сквозь прореху в черепе свою предыдущую жизнь.
Он как бы вновь родился, но за грехи - тварью страдающей. Итак, все вроде
бы на месте, все расставлены в надлежащем порядке. Чуть смазывает картину
муть естественной избыточности жизни, планктон бытия, зыбь параллельных