"Феликс Кривин. Конец жанра (Авт.сб. "Хвост павлина")" - читать интересную книгу автора

к двум собеседникам, - неужели обезьяны, ближайшие собратья людей, не
могут оценить всех преимуществ цивилизации? Человек рождается свободным,
человек - животное общественное и ничто человеческое ему не чуждо... -
Натти Бумпо говорил, вспоминая все, что читал и писал по этому поводу, и
слова его строились, как колонки на первой воскресной полосе. - Человек -
мера всех вещей, - говорил он, - и не только вещей, но и животных. И пусть
ему иногда свойственно ошибаться...
- Не так быстро, - попросил Гамадрил, - я не успеваю улавливать.
- Ешьте лучше банан, - предложил Бабуин.
После этого они долго ели бананы.
Между тем стало уже почти темно, и репортер зажег свой репортерский
фонарик, чем доставил огромное удовольствие новым друзьям. Сосед Бабуин
взял этот фонарик и посветил им Гамадрилу в глаза, а профессор зажмурился
от яркого света, впрочем, тоже не без удовольствия. Потом, посвечивая
себе, Бабуин сбросил еще по банану.
После ужина профессор, привыкший к строгому режиму, почувствовал, что
его клонит ко сну. Было странно, что вокруг светло, а его клонит ко сну, и
профессор подумал, что это, видимо, следствие переутомления. Надо больше
следить за собой, подумал он и, совершенно по-английски, то есть, не
простившись с компанией, уснул.
Профессор Гамадрил дышал так, словно находился на приеме у доктора.
Грудь его то вздымалась, то опадала, нос шумно втягивал и выбрасывал
воздух, а рот... но что делал профессорский рот, так и осталось
невыясненным, потому что в этом месте Бумпо погасил свой фонарик.


Проснулся Бумпо в самом зените дня, когда в европейской редакции уже в
разгаре работа. Просыпаясь, он испугался, не опоздал ли, потом успокоился,
вспомнив, что опаздывать больше некуда, потом сообразил, что теперь
опаздывать решительно некуда, и снова заволновался. В сумятице этих мыслей
и чувств он открыл глаза и увидел Чакму.
Чакма не была образцом красоты - Натти, у которого хранились все
образцы, начиная с 1949 года, мог судить об этом с полной
ответственностью. Больше того, внешность Чакмы была словно вызовом всем
установленным нормам и образцам и этим, пожалуй, импонировала Натти Бумпо,
который, профессионально привязанный к штампу, душевно тяготел ко всякой
неповторимости.
Чакма разглядывала его, как ребенок разглядывает взрослый журнал: без
понимания, но с непосредственным интересом. Так и казалось, что ей не
терпится его перелистнуть, чтобы разглядеть с другой стороны, но Натти не
спешил удовлетворить ее любопытство. Она смотрела на него, а он смотрел на
нее, и было в этом молчаливом смотрении что-то древнее и новое, как мир.
Что-то очень знакомое, идущее от далеких предков, и неизвестное, из еще не
рожденных времен.
- А где профессор? - спросил Натти Бумпо, опуская лирическую часть
знакомства и переходя к деловой.
Чакма не ответила. Теперь, когда она не только видела, но и слышала
его, она была совершенно переполнена впечатлениями, и ей не хотелось
говорить, ей хотелось только видеть и слышать.
- Что же вы молчите? - услышала она и опять не ответила.