"Михаил Кривич, Ольгерт Ольгин. Бег на один километр" - читать интересную книгу автора

бирюзой, которое Док преподнес ей с истинно слоновьей галантностью.
На следующий день я вышел на Тверской в новых кроссовках и опять не
попал в изгиб. Он словно сгинул после объяснений Дока. Раз за разом я
пытался преодолеть невидимый барьер, и все без толку. Когда я прекратил
бесплодные попытки, было уже поздно, женщина с вязаньем, наверное, ушла. А
может быть, она в тот день не приходила на бульвар вовсе.
Дома я нашел записку от жены: "Уехала в клуб. Ужин на плите.
Позвони Пруднику". В кастрюльке плавала цветная капуста, я погрел ее,
выудил вилкой и съел, стоя у окна. Капуста хороша в масле и в сухарях,
пожалуй, немного сметаны тоже не помешает. Я поставил тарелку в раковину и
пошел звонить.
- Стареешь, энциклопедист! - закричал Прудник. Он был настроен
агрессивно.- Если память подводит, не ленись заглянуть в справочник. Я
сегодня посмотрел, и что же? А то, что нет в Тверском бульваре километра.
Девятисот метров - и тех нет. Твоя история фальшива с самого начала. Откуда
ты взял этот километр?
- Но Четэри столько раз говорила...
- Не верь устному слову,- наставительно произнес Док,верь печатному.
Спокойной ночи, авантюрист.
Я вернулся на кухню и вымыл тарелку. Без масла и сметаны она отмылась
мгновенно. Потом я нашел сумку с темно-синими тапочками и спрятал ее в
стенной шкаф подальше, за коробки с камнями, которые жейа не разрешала
выбрасывать.
Еще не раз я выходил на Тверской, и все безрезультатно. Структура
пространства-времени, надо думать, хрупкая штука, а тут сотни прохожих,
электрический ток в проводах, пятна на Солнце, мои кроссовки с
микрокалькулятором, да мало ли что еще. Удивительно не то, что этот желоб
исчез, а то, что он вообще существовал...
Но существовал ли он? Да, тысячу раз говорю я. Нет, один раз сказал
Док. И это единственное "нет" оказалось сильнее. Мне нечего противопоставить
этой силе, перед безупречной логикой отрицания любой из нас беззащитен. В
Тверском бульваре меньше километра, Пушкин стоит на другой стороне площади,
пространство не сомнешь, как бумажный лист. Я достаю из стенного шкафа
тапочки, провожу пальцем по их грубой синей парусине, по черной резиновой
подошве и кладу их обратно, в дальний угол, за коробки.
До самой поздней осени я видел на бульваре худую спину немолодого
бегуна (лысину он уже прикрывал шапочкой); я хотел догнать его, но никак не
мог этого сделать, потому что только один раз, один немыслимый раз, движимый
не завистью и не злостью, я догнал Саньку Карюхина, и такие минуты, понимал
я, не повторяются.
И еще я встречал иногда на бульваре женщину с милым лицом, она вязала
или просто глядела на прохожих, изредка поправляя рукой легкие волосы. Мы
обменивались кивками, но подойти к ней ближе я так и не решился - было
как-то неловко ни с того ни с сего присесть рядом, а повода все не
находилось. Я пробегал мимо, склонял голову, и женщина поворачивалась ко
мне, отвечала наклоном головы, и чудилось мне, провожала взглядом, но я не
оборачивался, потому что чувствовал непонятный, необъяснимый стыд; и мне все
хотелось подойти поближе и разглядеть, какого же цвета у нее глаза - серые
или нет, ведь с возрастом, говорят, цвет глаз может измениться. С возрастом
многое может измениться, но я не знаю, надо ли об этом жалеть.