"Михаил Кривич, Ольгерт Ольгин. Сладкие песни сирен" - читать интересную книгу автора

Н. Крут он был, но справедлив.- Нам такое дело доверено! Все Несуглинье на
нас смотрит, вся страна! Не возражать! Для начала создаем управление по
сиренизации. Да, так и назвать, потом уточним название в рабочем порядке.
Возглавишь ты, это твой вопрос. Ставок у тебя нет? У всех нет! По заводам
людей оформишь. Для них же все делается.
Умел товарищ Н. поднять людей, повести за собой. И поднялись люди, и
пошли, и горы бы свернули, но встало на их пути непреодолимое препятствие,
почище всякой горы - языковой барьер.
Это только говорится, что весь мир изучает наш язык. В мире-то вон еще
сколько лености и косности. Ни бельмеса не понимали по-русски ни прекрасная
Елена, ни ее старшие подруги Дорида и Гегемона. Говорили они на каком-то
сицилийском диалекте, древнегреческого, на котором с грехом пополам мог
объясниться кандидат наук Рейсмус, сроду не знали. Понимали немножко птичий
английский, куиить-продать-поесть-попить, но не больше. Как же петь им свои
сладкие песни? "Твоя-моя-работай-надо"? Или по-сицилийски? Да кто поймет
этот сицилийский! Уж на что японские острова крупнее Сицилии, так недавно
японская делегация приезжала - и никто без переводчика ничего понять не
мог.
Сирен засадили за изучение русского языка. А это работенка не на день
и не на неделю. Одних падежей сколько у нас - помните? Верно, шесть.
О чем же, спрашивается, при таком количестве падежей вы раньше думали,
товарищи энчане?
Мы нередко покупаем за рубежом то, чего у нас нет и не предвидится или
есть, но лучше бы не было. Привозят это, закупленное, в красивой упаковке,
липучкой обмотано, ленточкой перевязано. Разворачивают, расколачивают -
мать моя родная! Ручки, кнопочки, стрелочки, и возле каждой надпись на
чужеземном языке. Даже инструкция приложена - что, куда и зачем вставлять,
и одна только незадача: язык-то чужеземный.
Конечно, из-за того же зарубежья, где эту штуку с кнопками смастерили,
можно выписать специалиста. Многое можно, да кто денег даст? Вот и кличут
умельца Петровича из ремонтно-механического. Он и блоху может подковать, и
первую главу "Капитала" недавно на фасоли выгравировал - если есть под
рукой очень сильный микроскоп, можно взять и прочитать. Однако дело это
сколь удивительное, столь же и бесполезное. Упаси Бог, не подумайте, будто
последнее наше замечание касается великой книги. И мысли такой никогда бы
себе не позволили. Говоря о бесполезности, мы имеем в виду совсем другое:
зачем расходовать зерна на непищевые цели, когда в стране и так нехватка
зерна, зачем ускорять износ дорогого микроскопа и портить глаза, читая
мелкий шрифт, когда можно зайти в городскую библиотеку, взять книгу и
прочесть хоть первую главу, хоть весь том, от корки до корки. Что не
умаляет редкого таланта Петровича, коим мы искренне восхищены.
Так вот, приходит наш ковец блохи, наш гравировщик по фасоли, крутит
так и этак зарубежную штучку и в толк не может взять, зачем она и для чего.
А тут еще голова после вчерашнего арбузом колется. Однако нельзя Петровичу
срамиться перед миром. Глаза боятся, а руки делают - берет умелец одну
деталь, сует в другую, ан не лезет, тогда он бормочет: "Где наша не
пропадала, едрена рашпиль" - и загоняет "папу" в "маму" с хрустом и
скрежетом. А выучился бы Петрович английскому или японскому, прочел бы,
куда вставлять и как поворачивать, и вошла бы деталь в деталь, как нож в
масло.