"Борис Кригер. Рассказы" - читать интересную книгу автора

Вы знаете, придет когда-нибудь эпоха, когда в развитии своем человеки
насытятся враждебными инстинктами еще в колыбельках, ну а начав ходить,
сразу женятся, и тут ты их ни на какую войну дрыном не вытолкнешь.
Не следует винить меня в прыщавом идеализме - увы, не скрою, что и в
этом доме были весьма дурные вещества. То были сумерки, исправно
преследующие нас вот уже всю жизнь. О, эта нестерпимая тоска вечереющего
мира! Я готов забиться в подземелья, только б ежедневно так не страдать.
Вечереет, и все пусто, никчемно и невостребованно. Хочется ровным счетом
ничем не быть, ничто не желать, никак не любить.
Если и есть душевный ад, то он не в месте, а во времени суток, В такие
часы единственным убежищем мне была библиотека, что на первом этаже. Как
водится, с камином, с дубовыми мощными полками, напрочь уставленными
книгами. Латинские историки и грузные эпикурейцы иногда на нашем, а чаще -
на их личных языках. Конечно, никогда всерьез я их не воспринимал. Несмотря
на то, что долгие занятия то греческим, а то санскритом мне бы позволили все
это воспринять; но что, в сущности, дало бы мне такое тщедушное чтение? Ведь
для того, чтобы постигнуть глубинное содержание сих книг, достаточно лишь
ими обладать. Так, иногда поглаживая пальцами старинные корешки, выхватывать
какую-нибудь томину страниц эдак в тысячу и первым взглядом, упавшим на
любую из них, вчитаться в пару строк и глубоко утешиться непреходящей
прелестью наугад урезоненной мысли. Отрывки всегда превосходят полнотой и
досказанностью сами книги, ибо чтение не есть процесс переливания несчетных
знаков в мысленную силу, а лишь повод для расшевеливания собственного начала
творца. Хоть кулинарную книгу возьми да выхвати кусочек слова иль полслова,
и тут же музы вовсе не пищевых поэзий не преминут тебя навещать.
И так, пребывая иногда в таком посумеречном размышлении над книгой, я
прерываюсь мыслить, и глаза ищут твой мягкий изгиб шеи и складки сарафана. А
ты, ничего не подозревая, продолжаешь корпеть над своими извечными
рукоделиями. Или изредка, отбросив шитье, отпираешь крышку рояля, и
негромкие звуки выпархивают из полумрака библиотеки наружу в гостиную,
прихожую и вовсе на тихую, непременно затененную улицу, на которой стоит наш
дом. Чарующие звуки рояля, сочетающие в себе и строгую корректность
клавесина, и развязную неверность приправленных сурдиной струн... И вот и я,
бросив растерявшийся невольно фолиант прямо на ковер, врасхлест, не
закрывая, касаюсь клавиш, и Шопен, а после кто-то вовсе несказанный терзает
воздух разразившимся каскадом нот. Вальс хочет вырваться из сумерек наружу в
святое и нетронутое утро, назад иль во вчера, иль в завтра, лишь только не
остаться в этот час суженья дня и расширенья ночи.
Ну, после уже проще, наступает темень за окном, мы зажигаем свет и пьем
какао, хоть это и не типично - пить какао по вечерам, но нам нравится быть
прихотливыми волюнтаристами, и в этом наш протест, если хотите, против
морализма нынешней эпохи.
По вечерам я часто запираюсь в кабинете и вольнодумствую на славу то с
машинкой, то с пером, по настроенью. Я заменяю слова обыденные на несколько
от них отличные, не столь притертые, что просто очень, если разобраться. Ну,
например, взять приевшееся слово: "неопределенно" и изъясниться:
"безопределенно", - явно прибывает свежесть с неким даже намеком на
неординарность. А если и вовсе иссякает вдохновение иль просто надобно хоть
как-то излечить неверность слуха, вкуса и словозрения, мы отправляемся на
исходе субботы в православную церковь при миссии, там в полумраке и в дрожи