"Петр Краснов. Опавшие листья " - читать интересную книгу автора

причастным и к самому театру, где он бывал редко и который казался ему
особым волшебным миром...
У Феди никакого дела не было в алтаре, но ему так хотелось пройти мимо
Читау, что он пошел по церкви, поклонился батюшке и дамам, по синей ковровой
дорожке прошел за железную решетку, поднялся на амвон, с деловым видом
поправил свечку у образа Богоматери, плотнее прикрыл Дверь со светлым
ангелом в голубых одеждах и с веткой белых лилий в руке и заглянул за ширмы,
на клирос. За ширмами был поставлен аналой и подле него табуретка с
серебряным блюдом для свечей и денег. Феде почудилось, что за ширмами еще
веют тайны отпущенных грехов. Он стыдливо отвернулся и сконфуженной
шаркающей походкой вернулся к Теплоухову, открывшему свечной прилавок и
кассу.
- Ну, чего ты, - сказал Теплоухов. - Тоже влюблен?
Вся первая гимназия поголовно была влюблена в Читау II.
Федя грустно покраснел, но ничего не сказал.
- Она хорошая. Очень хорошая, - задумчиво сказал Теплоухов. - И на
актрису не похожа... Совсем не похожа... Порядочная женщина... Она и Марья
Гавриловна. Прелесть что за барыньки. Марья Гавриловна сегодня
исповедоваться будет.
- Савина... - задыхаясь и еще больше краснея, сказал Федя. - Теплоухов,
будьте таким хорошим, устройте, чтобы я ей свечи продавал.
Теплоухов улыбнулся.
- Хорошо, - сказал он. - Если Митька не придет. А вы мне за то... как
домой пойдете... булку с вареньем принесите... малиновым... или с сыром...
Если Читау казались Феде особенными женщинами, то Марья Гавриловна
Савина, бывшая в зените своей славы, рисовалась Феде уже и не женщиной, а
божеством, с одной из тех богинь, что сидели на Олимпе, и о ком в перерывах
между изучением таблицы неправильных глаголов любил рассказывать "грек"
Эдуард Эдуардович Кербер.
Восторженное поклонение Савиной у Феди увеличивалось тем, что Марья
Гавриловна жила в том же доме, где жили Кусковы, только с улицы, что у ней
был красивый бородач кучер и нарядные серые рысаки и что окно комнаты,
занимаемой Федей и Мишей, выходило как раз на второй двор, где были
экипажные сараи и конюшни. Часто, отбросив латинскую грамматику, Федя сидел
у окна, прильнув к стеклу, и смотрел, как запрягали серых рысаков. Сначала в
красной рубашке, жилетке и черном картузе выходил Яков, конюх. Он распахивал
обе половинки больших крашенных буроватой охрой ворот, и Федя видел в
сумраке сарая блестящий кузов черной кареты с фонарями в мельхиоровых
рамках, широкие сани в глубине, а на воротах, с внутренней стороны, на
деревянных крюках висевшие хомуты и сбрую из тонких ремешков с серебряным
набором. Яков обтирал тряпками экипаж и сани, чистил сбрую и уносил ее в
конюшню. Когда открывалась маленькая дверь конюшни, оттуда валил пахучий
пар. Федя открывал форточку, чтобы не только видеть, но слышать и
чувствовать всю церемонию запряжки. Доносилось ржанье, храп лошадей, топот
по деревянному настилу и отпругивание Якова. В это же время появлялся и
кучер. Он уже был в кучерской шапке, треухе с темно-синим бархатным верхом,
в черных валенках и бархатных шароварах, но еще в рубашке и жилетке. Он
выдвигал на середину сарая сани, откатывал вглубь карету и хозяйским
взглядом окидывал их, потом клал белые широкие вожжи на передок. Сейчас же
появлялся Яков с правым жеребцом. Расчесанные гривы и хвост лежали волнами и