"Юрий Козлов. Разменная монета" - читать интересную книгу автора

Никифоров. "Прежние хозяева бросили, даже маляры не польстились, - резонно
заметил Джига, - какая же вещь?" - "Увидишь", - пообещал Никифоров. Джига
пожал плечами.
Никифоров повез часы домой. Как назло, на набережной возле конторы
"поймался" похоронный - с черной траурной полосой - автобус, к тому же под
самую крышу загруженный новенькими гробами. Когда приехали, у подъезда
встретилась жена. "Что, давали талоны на гробы? Взял впрок? В общем-то
правильно..." Дочь Маша решила, что в ящике зверюшка. "Папа сам стал как
зверюшка", - сказала жена.
Что-то странное происходило с Никифоровым. Чем очевиднее становилось,
что восстановить часы невозможно, тем яростнее укреплялся он в намерении их
восстановить. Словно вызов бросал проклятой судьбе: нелюбимой работе
библиографа, ста восьмидесяти, из которых на руки приходилось сто пятьдесят
четыре, гнусной полуторакомнатной квартирке гостиничного типа без прихожей и
с сидячей ванной, где они жили втроем, голодному, пропахшему мочой и
маргарином детскому садику, куда каждое утро отводили дочь, да любому дню
своей тридцатисемилетней жизни, за исключением разве лишь редких моментов,
когда выпивал, парился в бане, спал с женой, да, быть может, читал что-то
интересное. Никифоров как бы загадал, поспорил неизвестно с кем, что если
воскресит часы - и его жизнь воскреснет, вытянется из болота убожества.
С какой страстью взялся за дело! Начал с футляра. Очистил от въевшейся
извести, каменного птичьего помета. Просушил. Потом шлифовальной машиной, а
где не получалось, рукой, сперва крупной, затем мелкой шкуркой доскребся до
чистого с витиеватым рисунком, розового, как птица-фламинго, дерева, стерев
предыдущие загубленные слои в серую едкую пыль. Никифоров скрепил
обнажившееся древесное тело нитролаком, отчего оно сделалось
матово-золотистым, после чего покрыл темно-красным масляным лаком, и футляр
стал казаться в убогой их квартире дворцовым музейным пришельцем. С
механизмом оказалось сложнее. Вымочить в керосине, освободить от зеленой,
как мох, окиси, смазать, вернуть стрелкам и циферблату бронзовое свечение -
большого ума не требовалось. Вот заставить ходить... Никифоров неплохо, как
ему казалось, разбирался в технике. В армии год прослужил автослесарем в
гараже, второй год шоферил - возил начальника штаба. Часами, вернее такими
часищами, впрочем, заниматься не приходилось. Лишь раз, помнится, кто-то на
даче попросил исправить остановившиеся ходики с кукушкой. Никифоров
тщательно их почистил, смазал - и пошли. Думал, и тут пойдут. Но
застопорилось. Вроде бы все колесики были на месте, между ними
осуществлялось необходимое сцепление, ничто не препятствовало круглому
тяжелому маятнику на длинном стержне (лишь потому, сердешный, уцелел, что
застрял распористо между стенками футляра) мерно тикать. А не тикал.
Никифоров в очередной раз вывинчивал из лакированного дворцового нутра
механизм, с ненавистью вглядывался в желтую латунь, дрожащая рука сама
ползла к молотку, чтобы разбить, расплющить к чертовой матери! Судьба
пересиливала. "Не может быть, - убеждал себя Никифоров, - чтобы я
чего-нибудь тут не понял!" В сотый раз мысленно по зубчатым колесикам,
втулкам, шпонам и шпилькам - по часовому лабиринту - проходил путь от
маятника до стрелок. Тут ему и сойти с ума, уступить судьбе, если бы жена
вдруг не привела однажды вечером пенсионного умельца дядю Колю с первого
этажа. "Дядь Коль, - с презрением посмотрела на балдеющего по-турецки над
механизмом Никифорова, - подскажи идиоту, вторые сутки вот так сидит, не