"Юрий Козлов. Разменная монета" - читать интересную книгу автора

сойду, новых поздно выдвигать, прошли сроки, тогда, глядишь, мужичок-то и
одолеет мидовца, пролезет в депутаты.
- А взамен, стало быть, все, что ты говорил? - Никифоров тоже решил
быть холодным и ясным.
- Так, - подтвердил Джига.
- И что ты надумал?
- Снять кандидатуру. Как только он выполнит. Никифоров вспомнил
собрание, на котором Джигу выдвинули кандидатом в депутаты: переполненный
зал, горящие глаза бездельниц из "Регистрационной палаты", отчаянные, как
перед смертью, выступления, встречаемые то овациями, то конным топотом,
неодобрительным гулом, смешанный с изумлением подъем, охвативший
присутствующих, - оказывается, мы не пыль, мы люди, что-то можем, вот он,
наш избранник, он думает так же, как мы, он понесет наши мысли дальше, будет
стоять за справедливость, что-то сделает для нас!
С неожиданной стороны вдруг увиделись неистовствующие
регистрационно-палатные бездельницы. Прежде у Никифорова уши вянули от их
разговоров: о вещичках, косметике, кто где что купил или продал, за сколько,
кто где был и - почему-то обязательно - чем там угощали, о болезнях,
собаках, кошках, цветах, шитье, вязанье, моющих средствах, мыле, мебели,
сантехнике, о приготовлении пищи - кратко, о мужьях других бездельниц -
бесконечно, и лишь иногда - о детях, почти никогда - о прочитанных книгах,
вообще никогда - о нематериальном. Обнаружилось, что и им - замужним или
разведенным, разъевшимся или изможденным, отупевшим, зациклившимся на
домашних делах или иссушающим себя нелепыми занятиями, вроде йоги,
гимнастики ушу - и им свойственно чувство собственного достоинства, и они,
оказывается, отчетливо представляют, к чему надо стремиться, как жить, и не
хотят жить как живут. И вполне возможно, живи они в иных странах, в иных
условиях, были бы способны на большее, нежели ежедневно убивать по восемь
часов в конторе, стоять в бесконечных очередях, добывать кроссовки и
ветчину, ускоренно стареть, тупеть, копить злобу да и выплескивать ее в тех
же очередях или дома на мужа и детей.
Никифорова подхватил, понес ветер единства. Он поддался общему порыву к
достоинству и справедливости, аплодировал и топал вместе со всеми, вдруг
поверил вопреки всему, что можно, можно еще изменить жизнь к лучшему, вот
изберут своего депутата и...
И... очнулся, как лбом на камень: да депутат-то Джига! Он ли его не
знает? И не избавиться было от мысли, что в зале, где все искренни, все в
едином порыве, тем не менее творится обман, но обман невидимый, вознесенный
на ту горнюю эмоциональную высоту, когда еще чуть-чуть, самую малость, и он
превратится в истину. И истина станет править миром.
Но...
Нет чуть-чуть, нет малости!
Джига несомненно был тогда совершенно искренен. И не знай его Никифоров
пятнадцать лет, он бы верил каждому его слову. Да, впрочем, и зная, верил.
Но истины не было. То есть, может, она и была, только Джига не имел к
ней никакого отношения.
И потому слезы, эмоции, порыв, дух единства и справедливости, витающий
над залом, все предстало не просто обманом, а трагедией и фарсом
одновременно. И Никифоров был рьяным статистом в этой постановке и зрителем
тоже одновременно. Играл и... не верил. И неизвестно, что в большей степени.