"Григорий Козинцев. Наш современник Вильям Шекспир" - читать интересную книгу автора

вымысел художника? Бен Джонсон в стихах, посвященных памяти Шекспира,
советовал смотреть не на черты портрета, но постичь свойства ума, души
писателя.
Чтобы последовать этому совету, понадобилось время. Когда в середине
XVIII века Старая королевская библиотека была передана в Британский музей, в
ней не было Шекспира. Книгохранилище открылось для публики, но сочинения
этого автора все еще не стояли на полках. Основанием шекспировской
библиотеки послужил дар Давида Гаррика - собрание старых английских пьес.
Актеры продолжали сохранять память о друге и товарище. Музей получил эту
коллекцию в 1779 году; через год книга пропала.
Теперь количество изданий Шекспира на всех языках неисчислимо. Однако
фолио в Британском музее только пять; портреты сохранились лишь в трех
книгах. Каждый экземпляр тщательно изучен, измерен, подробно описан. У
одного поля тринадцать и три восьмых на восемь и одну вторую дюйма, у
другого - двенадцать и семь восьмых на восемь и три восьмых.
Хорошо, когда история заставляет интересоваться даже размерами полей
книги.
Поля фолио измеряются десятыми дюйма, но для строчек стихов нет видимых
мер. Гейне с горечью писал, что, может быть, наступит время, когда лавочник
будет взвешивать на одних и тех же весах сыр и стихи. Трудно не задуматься
над тем, как быстро дряхлеет, становится архаичным многое из написанного о
Шекспире, однако сами произведения хранят всю свою жизненную силу.
Вымеренное на весах не может соперничать с тем, что создано невидимыми
измерениями.
Тот, кто неподалеку от этой комнаты, в большом круглом зале, работал
над "Капиталом", отлично понимал множественность этих мер искусства - и
отчетливо чувствуемых и еле ощутимых. Восхищаясь монологом Тимона Афинского
о сути денежного обращения, Маркс не забывал вспомнить и пса Краба, потому
что "один только Лаунс со своей собакой Крабом больше стоит, чем все
немецкие комедии вместе взятые", и "в одном только первом акте "Виндзорских
кумушек" больше жизни и движения, чем во всей немецкой литературе".
Лишь невидимыми измерениями можно передать в искусстве жизнь и
движение. Жизнь и движение переполняют эту книгу.
Я осторожно перелистываю страницы фолио. Есть в первых изданиях своя
прелесть: способ печати, сорт бумаги как бы хранят какую-то реальную частицу
самого времени. Старинная прочная шершавая бумага. Прочные шершавые слова.
"Осязанию твоему подлежать будет всегда гладкость,- писал Радищев о
ценителях непрочных льстивых слов. - Никогда не раздерет благотворная
шероховатость в тебе нервов осязательности".
Столетия не смогли стереть благотворной шероховатости шекспировских
строчек. Как хорошо, что мне удалось познакомиться с фолио именно так, в
пустой комнате книгохранилища, держа в руках это издание. Но насколько
труднее "потрогать руками" жизнь, отраженную этой книгой.

Определение цвета "кирпичный" мало что говорит. Здания Амстердама,
Гамбурга или Бирмингама, построенные из кирпича, несхожи по тону. Из особых,
как бы игрушечных кирпичей сложены дома по дороге в Стратфорд. За окном
машины проходят белые, оштукатуренные стены, разграфленные черными балками
креплений, черепичные крыши, красные ставни; двери иногда выкрашены
ярко-желтой краской. Цвет кирпича меняется: уже не красный, но серый, белый.