"Вадим Михайлович Кожевников. Особое подразделение (Степан Буков) " - читать интересную книгу автора

серьезными мыслями по определенному объекту.
И весь личный состав батареи об этом знал. Как и у нас ремонтники тоже
знали, что я от сержанта Люды Густовой зависим. Война войной, а
человеческое она бессильна вышибить.
Когда фашисты на нас наскочили, очень я был взволнован: как там, на
батарее? Немцы ее бомбили за то, что она нас от воздуха спасала.
Отпустил меня отделенный - токарь-фрезеровщик пятого разряда товарищ
Павлов - разведать и доложить, какая на женской батарее обстановка после
бомбежки.
Что я там увидел?
Когда нас, солдат-мужчин, убивают, это еще куда ни шло. А когда
девчат, женщин - тут сверхчеловеческие силы надо, чтобы перенести.
Два орудия вдребезги разбиты, земля изрытая, опаленная. А в капонире
лежат в ряд, аккуратно причесанные, прибранные, те, кто был их боевыми
расчетами. Оставшиеся живыми молча копают яму. Не захотели в окопчиках
схоронить. Специально решили отрыть. И сами онии хуже покойниц выглядят.
Лица черные, закопченные, кто ранен - на них бинты грязные. Я обращаюсь как
положено, докладываю, зачем прибыл. А они, понимаете, оглохли после боя, не
слышат, что я говорю. Только щурятся на меня, и все.
Поскольку у кого обмундирование поцелее было - для покойниц с себя
уступили, неловко мне смотреть. Жмурюсь. Но они даже не понимают, почему я
глаза прикрыл. Копают. А я для них - постороннее, чуждое существо, и все.
Доложил обстановку на женской батарее своим.
Политрук Гуляев спрашивает: "Командир батареи жива?" - "Задетая, но
живая". - "Тогда пойдем просить ее, чтобы приняла от меня командование. Она
артиллерийское кончила - строевой офицер".
Пошел я снова на батарею вместе с Гуляевым. Пока он с командиршей
договаривался, я Люду сыскал. Сидит она на бруствере, уткнув лицо в ладони,
и плечами трясет. А над ней стоит политрукша Зоя, такая бледная, какой от
пудры не бывают. Гладит одной рукой Люду по голове, другая рука у ней бурым
сырым бинтом обкручена. Зоя стоит спокойно, в зубах папироса, сапоги
начищены, обмундирование в порядке. Говорит Люде:
"Только задело кость. Нечего нюни разводить".
Заметила меня, спрашивает:
"Орудие осмотрели? Восстановить можно?"
Я гляжу на нее и молчу.
"Лопух, - говорит, - марш к орудиям и доложить немедля".
Ну, пошел я, осмотрел пушки: почти все, кроме одной, повреждены
окончательно. Вернулся.
Теперь обстановка такая: лежит на земле Зоя без сознания, а над ней
Люда с раскрытой санитарной сумкой хлопочет, шприцем колет. Очнулась Зоя,
приподнялась, приказывает:
"Докладывай!"
Сидит с закрытыми глазами и качается. Потом глаза открыла, такие,
знаете, мутные, смотрит как бы сквозь меня, говорит сонным таким, усталым
голосом:
"Я же ребенка теперь не смогу искупать одной рукой..."
А тут снова команда: "Воздух!"
Девчата к орудию кинулись. На них пикируют, бомбы валят. Стоим мы с
Гуляевым, курим, молчим, каждый свое переживает.