"Михаил Эммануилович Козаков. Майя " - читать интересную книгу автора

не особенно гармонирует... Взгляните на меня и... молчите. В доме никого
нет?
Высокий, русый, с широкой волнистой бородой, а на губах из-под усов,
что ржаной полнозерный колос - змеится улыбка, прошенная карими глазами.
Стоит предо мной, улыбается, а мысль ищет степь за ним - черноземную,
полносочную русскую степь - Россию. Стою тоже, не узнаю, только верю, верю и
знаю уже, что земля моя родина встала предо мной близким отцветем.
- Не узнаете? Тем лучше! Присядемте. Разрешите представиться:
интендантский чиновник армии его высокопрескверности барона Врангеля -
Алексей Иванов, сын Желтов, а подлинного родопроисхождения - Григорий
Колосов. Но только - тс-с!...
До революции знал его корректором столичной типографии, часто бывал у
меня, брал книги, во время революции читал о его военных подвигах где-то на
Украине против гетмана и Петлюры. Цель его пребывания здесь, в закупоренном
полуострове, была ясна.
- В Симферополе от наших узнал, что вы проживаете здесь, - говорил он
мне позже. - Спросите, почему расшифровал себя вам... беспартийному? Так мне
нужно, да и, знаете... доверие играет кое-какую роль. Одним словом, буду
просить нашего разрешения приютиться у вас... в этой самой комнатушке. Я вас
не стесню, работе мешать не буду.
И он поселился. Поселился четвертый в доме старого Гассана и дочери его
Майи. Вот уж нет прежней вязкой тоски, есть новое лихорадочное - риск.
Гассан-плодовод, Майя, я и... тот близкий широкошагий, как моя и его
родина, - одинокая Россия.
- А знаете, - смеясь, говорил часто, - накроют меня эти подлецы, - оба
с вами, в роде маятников, пожалуй, будем раскачиваться на Голой горе...
Бр-р-р! Он всегда так шутит - этот нежданный в гассановском доме мой
гость. Но пусть шутит так, пусть на Голой горе, вместо нас, вчера два других
"взбунтовавшихся раба" - матросы, пусть еще недели и недели будут стеречь
меня жесткой сушью моих врагов, - степь моя, Россия - ближе ко мне, ближе.
Колосов по нескольку дней не бывал дома, куда-то уезжал, и я не
спрашивал, знал уже - зачем.
Зрел август в виноградных соках, отгорали дни в солнце, растянулись
ночи в ржавой звездной осыпи. Море чаще и чаще пенилось в горбах прибоев,
красило грудь свою в сине-сизые сукна. На Белой горе пенились ласки Майи -
на груди и у губ тугих Христофора-лодочника. За Перекопом, тяжелей, упорней
меднолитый шаг моей родины.
Жду.

4

В углу сада Гассана, там, где насыпь морского камня - забор соседа, -
гудит низко голос моего "гостя". Голос - шмелиный бас. В ночной тьме
голубиный взлет - грудной смех Майи.
Два полнолунья смеется Майя по затемненным углам сада отца своего
Гассана, как смеялась раньше только у черноусого Христофора на Белой горе.
Знает ли гора Белая про смех тугогрудой девушки, с блесками синими под
шнуровой бровью - смех и шмелиный зов по углам темного сада?...
Майя, Майя! Еще тропы горы возлюбленного твоего не осушили следов
твоих, вчера шла ты ласкать его соком любви своей, коварный росток