"Михаил Эммануилович Козаков. Абрам Нашатырь, содержатель гостиницы " - читать интересную книгу автора

для своей дочки, а до того - базарному торговцу гусями и курами Абраму
Нашатырю совсем не по" средствам было тянуться за жизнью булынчугских
дельцов, сытно кормившихся махоркой и досками.
Даже теперь, когда Абрам Нашатырь, - неожиданно разбогатев и открыв
гостиницу и при ней кафе в первом этаже, - купил для этого кафе пианино и
Розочка знает уже наизусть все мажорные и минорные этюды по Лютшу и в четыре
руки разучивает "Пробуждение льва", - даже теперь желания и мечты
Нашатыровой дочки далеки от осуществления.
Розочка знает, что - умей она играть не только этюды из Лютша и
"Пробуждение льва", но даже и все вальсы Шопена и Дюрана, - Абрам Нашатырь,
отец, не отпустит ее от буфетной стойки в кафе, не одобрит для нее пути
других булынчугских дочерей.
Она ни разу даже не просила его об этом, и потому могла бы еще
надеяться, но Абрам Нашатырь тоже молчал, и в молчании отцовском Розочка
чувствовала уже ответ. Может быть, не умри давно ее мать, - она сумела бы
упросить неразговорчивого мужа, и он освободил бы Розочку от дежурства за
буфетной стойкой.
Но матери нет: вместо нее в спальне отца - недавняя сожительница, Марфа
Васильевна, - и Розочка уже ничем не нарушит отцовского молчания.
Жили под одной кровлей, носили одну и ту же фамилию, - а дни и мысли их
шли порознь, как пассажиры одного и того же поезда.
Абрам Нашатырь известен теперь в городе не меньше, чем все дельцы
махорки и лесных складов или начальствующие лица в Булынчуге.
Большой двухэтажный дом на Херсонской, прячущий за своим кирпичом
тенистый хвост фруктового сада, кричит далеко по всей улице красной
вывеской - "Гостиница Якорь". С такой же надписью - черной прорезью - медная
доска у подъезда прибита рядом с другой, покрупней и железной, с
нарисованной на ней рукой, тыкающей прохожего в вертлявые, изгибистые слова:
кафе-столовая "Марфа".
И все в городе знали, кому принадлежит гостиница Якорь", и никому не
надо уже догадываться, почему Абрам Нашатырь окрестил свое кафе таким
будничным женским именем.
Никто только в городе не знал, как это случилось так, что базарный
торговец гусями и курами разместился вдруг богатеем на широкой улице
Херсонской и окрикивает оттуда весь Булынчуг своими новенькими вывесками.
Во втором этаже, за поворотом длинного, с полутора десятком номеров
коридора, Абрам Нашатырь оставил для своей семьи две комнаты. В одной
поселился сам с Марфой Васильевной, другую - меньшую отдал дочери своей,
Розочке.
Одна из комнат имела выход на веранду, упиравшуюся в зеленый растрепыш
фруктового сада, другая через стеклянную дверь вела на балкон, неровный, с
утлыми подгнившими досками, - казалось, выжидавшими день и час, когда им
следует обвалиться на неосторожную и беззаботную Херсонскую улицу.
На этот балкон никто, кроме хозяина дома, никогда не выходил.
Иногда только показывался у его перил Абрам Нашатырь - к широком
чесучовом пиджаке поверх незастегнутой нижней рубахи. Широко расставив ноги
и облокотившись локтями о перила, он наклонял голову вниз. Глаза его из-под
набухших век останавливались безучастно на каком-нибудь клочке булыжной
мостовой или противоположного тротуара; взгляд, как протянутая сверху сухая
и упрямая проволока, не сдвигался вслед за торопливыми и ковыляющими шагами