"Н.И.Костомаров. Автобиография " - читать интересную книгу автора

производилось отрывочно; не было даже разделения на классы; один ученик учил
то, другой иное; учителя приходили только спрашивать уроки и задавать их
вновь по книгам. Верхом воспитания и образования считалось лепетать
по-французски и танцевать. В последнем искусстве и здесь, как некогда в
Москве, я был признан чистым идиотом; кроме моей физической неповоротливости
и недостатка грации в движениях я не мог удержать в памяти ни одной фигуры
контрданса, постоянно сбивался сам, сбивал других и приводил в смех и
товарищей, и содержателей пансиона, которые никак не могли понять, как это я
могу вмещать в памяти множество географических и исторических имен и не в
состоянии заучить такой обыкновенной вещи, как фигуры контрданса. Я пробыл в
этом пансионе два с половиною года и к счастию для себя был из него изгнан
за знакомство с винным погребом, куда вместе с другими товарищами я
пробирался иногда по ночам за вином и ягодными водицами. Меня высекли и
отвезли в деревню к матери, а матушка еще раз высекла и долго сердилась на
меня.
По просьбе моей в 1831 году матушка определила меня в воронежскую
гимназию. Меня приняли в третий класс, равнявшийся по тогдашнему устройству
нынешнему шестому, потому что тогда в гимназии было всего четыре класса, а в
первый класс гимназии поступали после трех классов уездного училища.
Впрочем, принимая меня в гимназию, мне сделали большое снисхождение: я очень
был слаб в математике, а в древних языках совсем несведущ. Меня поместили у
учителя латинского языка Андрея Ивановича Белинского. То был добрый старик,
родом галичанин, живший в России уже более тридцати лет, но говоривший с
сильным малорусским пошибом и отличавшийся настолько же добросовестностью и
трудолюбием, насколько и бездарностью. Воспитанный по старой бурсацкой
методе, он не в состоянии был ни объяснить надлежащим образом правил языка,
ни тем менее внушить любовь к преподаваемому предмету. Зная его честность и
добродушие, нельзя помянуть его недобрым словом, хотя, с другой стороны,
нельзя не пожелать, чтобы подобных учителей не было у нас более. Вспоминая
прежние бурсацкие обычаи, Андрей Иванович серьезно изъявлял сожаление, что
теперь не позволяют ученикам давать субитки**, как бывало на его родине у
дьячков, принимавших на себя долг воспитателей юношества.
______________
** Обычай сечь всех учеников по субботам, не обращая внимания, кто из
них в чем виноват или нет.

Другие учителя гимназии мало представляли из себя педагогических
образцов. Учитель математики Федоров, бывший мой хозяин в пансионе, был
ленив до невыразимости и, пришедши в класс, читал, занесши ноги на стол,
какой-нибудь роман про себя, либо ходил взад и вперед по классу, наблюдая
только, чтобы в это время все молчали; за нарушение же тишины без церемонии
бил виновных по щекам. И в собственном его пансионе нельзя было от него
научиться ничему по математике. Трудно вообразить в наше время существование
подобного учителя, хотя это был человек, умевший отлично пускать пыль в
глаза и тем устраивать себе карьеру. Впоследствии, уже в сороковых годах, он
был директором училищ в Курске и, принимая в гимназии посещение одного
значительного лица, сообразил, что это значительное лицо неблагосклонно
смотрит на многоучение, и когда это значительное лицо, обозревая богатую
библиотеку, пожертвованную гимназии Демидовым, спросило его, как он думает,
уместно ли в гимназии держать такую библиотеку, Федоров отвечал: "нахожу это