"Хулио Кортасар. Рукопись найденная в кармане" - читать интересную книгу автора

момент и Ана) должна была бросить рассеянный взгляд в окно, Маргрит должна
увидеть мое отражение, и наши взгляды скрестятся за стеклом, на которое тьма
тоннеля наложила тончайший слой ртути, набросила черный колышущийся бархат.
В этом эфемерном зеркале лица обретают какую-то иную жизнь, перестают быть
отвратительными гипсовыми масками, сотворенными казенным светом вагонных
ламп, и - ты не посмела бы отрицать этого, Маргрит, - могут открыто и честно
глядеть друг на друга, ибо на какую-то долю минуты наши взгляды
освобождаются от самоконтроля. Там, за стеклом, я не был мужчиной, который
сидел напротив Аны и на которого Ана не смогла открыто смотреть в вагоне
метро, но, впрочем, Ана и не смотрела на мое отражение - смотрела Маргрит, а
Ана тотчас отвела взор от мужчины, сидевшего напротив нее, - нехорошо
смотреть на мужчину в метро, - повернула голову к оконному стеклу и тут
увидела мое отражение, которое ждало этого момента, чтобы чуть-чуть
раздвинуть губы в улыбке - вовсе не нахальной и не вызывающей, - когда
взгляд Маргрит камнем упал на мой. Все это длилось мгновение или чуть
больше, но я успел уловить, что Маргрит заметила мою улыбку и что Ана была
явно шокирована, хотя она всего лишь опустила голову и сделала вид, будто
проверяет замок на своей сумке из красной кожи. Право, мне захотелось еще
раз улыбнуться, хотя Маргрит больше не смотрела на меня, так как Ана
перехватила и осудила мою улыбку. И поэтому уже не было необходимости, чтобы
Ана или Маргрит смотрели на меня, - впрочем, они занялись детальным
изучением замка на красной сумке Аны.
Как это и прежде бывало, во времена Паулы (во времена Офелии[1]) и всех
тех, кто с видимым интересом рассматривал замок на сумке, пуговицу или сгиб
журнальной страницы, во мне снова разверзлась бездна, где клубком скрутились
страх и надежда, схватились насмерть, как пауки в банке, а время стало
отсчитываться частыми ударами сердца, совпадать с пульсом игры, и теперь
каждая станция метро означала новый, неведомый поворот в моей жизни, ибо
такова была игра. Взгляд Маргрит и моя улыбка, мгновенное отступление Аны,
занявшейся замком своей сумки, были торжественным открытием церемонии,
которая вопреки всем законам разума предпочитала иной раз самые дикие
несоответствия нелепым цепям обыденной причинности.
Условия игры не были сложными, однако сама игра походила на сражение
вслепую, на беспомощное барахтанье в вязком болоте, где всюду, куда ни
глянь, перед вами вырастает раскидистое дерево судьбы неисповедимой.
Мондрианово дерево[2] парижского метрополитена с его красными, желтыми,
синими и черными ветвями запечатлело обширное, однако ограниченное число
сообщающихся станций. Это дерево живет двадцать из каждых двадцати четырех
часов, наполняется бурлящим соком, капли которого устремляются в
определенные ответвления; одни выкатываются на "Шателе", другие входят на
"Вожирар", третьи делают пересадку на "Одеоне", чтобы следовать в
"Ла-Мотт-Пике", - сотни, тысячи. А кто знает, сколько вариантов пересадок и
переходов закодировано и запрограммировано для всех этих живых частиц,
внедряющихся в чрево города там и выскакивающих тут, рассыпающихся по
галереям Лафайет, чтобы запастись либо пачкой бумажных салфеток, либо парой
лампочек на третьем этаже магазина близ улицы Гей-Люссака.
Мои правила игры были удивительно просты, прекрасны, безрассудны и
деспотичны. Если мне нравилась женщина, сидевшая напротив меня у окна, если
ее изображение в окне встречалось глазами с моим изображением в окне, если
улыбка моего изображения в окне смущала, или радовала, или злила изображение